И возвращается ветер...

Ну так и есть! С утра пораньше обрадовал его величество: говорит, после занятий, Аугусто, берете карету и везете Гонсало с Гудрун кататься по Альвеаре. Даже не спросил, а хочет ли Гонсало кататься? А Гудрун? Будто Гонсало и принцесса не люди и вообще не живые, а куклы: куда захотел, туда схватил за ногу и поволок. Будьте, говорит, к двум пополудни готовы. Ладно. Будем. Вот только вместо самостоятельной работы сбегаем по-быстрому в собераний кабинет и провернем одно дельце. Накануне Гонсало сидел в потайном ходе за стеной этого самого кабинета и слушал, как эр Эдвард закатным котиком мурлычет государю соболезнования: мол, прошу прощения, выполнить ваше приказание и доставить спутавшегося с дриксами маркиза Алвасете во дворец для конфиденциальной беседы не представляется возможным: застрелен маркиз при попытке к бегству – в Кадану направлялся, не иначе. А перед тем любовника своего пристрелил, молодого Ноймара. А соберано секретарю: мол, гибель капитана Веласкеса не касается царствующего дома. И лицо у государя стало – как у чугунного святого Рокэ. Всё, говорит, с этим покончено. Ну вот надо же соберано быть таким дураком! Выждать, пока государь выйдет из кабинета. Тихонько выбраться из потайного лаза. Кинжальчиком темно-синюю бархатную обивку на кресле – рраз! И на другом, куда обычно эр Эдвард, ешь его кошки, садится, – рраз! А в прорезы – чернил, да не из чернильницы, а из бутылька в шкафу, чтобы не сразу просек соберано. Как он сам говорит, раз голова не понимает – может, дойдет хоть через задницу!.. …Карета катит неспешно – Санто-Рокский… Валмонский… а это, похоже, Октавианский рынок – так, чуть по касательной зацепили, а жаль, там должно быть интересно… а это Найерелла… и набережная Сент-Робер… Эрэа Марта и дор Аугусто сидят против хода кареты и чинно беседуют о погоде, книгах и музыке – ментор с гувернанткой нашли друг друга. А Гонсало ментор сказал: занимайте принцессу, ваша светлость, расскажите ей про Талиг и про столицу, кстати и проверим, как вы усвоили землеописание и правила светской беседы. Ну и правильно: Гонсало с Гудрун из закрытой кареты всё равно деться некуда, а рядом с обеих сторон скачут по двое гвардейцев и сзади – дор Франсиско Бадильо. Смеркается. Сейчас рано темнеет, а в Эйнрехте, Гудрун говорит, еще раньше. И холодно, даже в теплой одежде и сапогах. Ничего, сейчас, наверное, уже будем возвращаться, во дворце ужин скоро, через полчаса – Гонсало щелкает крышкой часов – в свете уличного фонаря эмалевый ворон как будто ехидно усмехается, не хуже самого соберано. Домой… ага, кошки с две! В Санто-Рокэ поехали. Тоже вроде как достопримечательность… Но там сейчас уже никого нет… Та-ак, понятно. Маленький герцог нащупывает в кармане кинжальчик, в другом – отмычку, готовясь дорого продать свою жизнь. Обогнув фонтан, на который уныло любуются чугунный святой Рокэ и его ворон, карета сворачивает на уже опустевшую боковую аллею, потом – на другую, поуже, где охрана вынуждена приотстать, иначе не поместиться, щелкает кнут, вороная четверка переходит на крупную рысь, слышно, как кто-то из гвардейцев снаружи орет на кучера: куда, квальдэто, какого Леворукого?! Быстрей, быстрей – и тут спереди и сзади грохочут выстрелы! Карета встает – дверка аккурат напротив старого дуба. Слышно, как кто-то отчаянно бранится и стонет, кони бьются в постромках и испуганно ржут. Дор Аугусто, скинув плащ и на ходу пытаясь выдернуть из ножен шпагу, вылезает наружу. Началось, так и растак их пешим этапом через шестнадцать кактусов, как говорил Лукас Ройя. «Ложись!» – Гонсало соскальзывает на пол сам и стаскивает за собой Гудрун. Вовремя! Эрэа Марта выглянула было в окно – и повалилась, прямо на мальчика и девочку, даже ойкнуть не успела, за шиворот Гонсало льется что-то противное, горячее, липкое, Гудрун тихо всхлипывает. Да тихо ты! На миг в карете становится темнее – кто-то проскакал мимо, заслонив свет. «На, получи! Котов тебе…! Крысью мать! Измена! Служим Талигу – а не дору Родриго!». Выстрел. Кони рванули, не разбирая дороги – карета летит, раскачиваясь и подпрыгивая на камнях и корнях, Гонсало, чтобы не так было страшно, ругается сквозь зубы, как научили Лукас и Ренкваха, Гудрун вцепилась в его руку – не оторвать... Каррьяра! Шпиль от Утоплого замка им всем в задницы! Ось, похоже сломалась. Задняя. И впереди хрустнуло. Карета накренилась и рухнула набок – теперь Гудрун и Гонсало лежали на сложившейся, как тряпичная кукла, эрэа Марте, даже не очень ушиблись, бедняга гувернантка и после смерти послужила своей госпоже, смягчила удар. Цокот копыт понемногу затих вдали. Понятно. Поворотный шкворень хряпнулся, дядюшка Рафаэль, дворцовый каретник, рассказывал, как это бывает… А она была мертвая, ну да, совсем мертвая, эрэа Марта, не шевелилась, не дышала, и вместо лица у нее была страшная уродливая маска, какую и на Осенний-то Излом не всякий решится напялить на себя. Гудрун дрожала и беззвучно плакала, и одной рукой держалась за руку Гонсало, а другой – за карман своего платьица. Девчонка, что с нее взять… – Ну, что, так и будем реветь, ваше высочество? – А что нам делать? Полезла в карман, вытащила куклу, в шерстяной лоскут замотанную, развернула осторожно: – Эльза! Эльзхен, майне херцхен! Не разбилась! Кто о чем… Так, а у нас..? Слава кисонькам, кинжал на месте. А отмычка?! Ну, ну… Вот, нашлась, порядок. Ну что, принцесса, давай вылезать. Так, а не прихватить ли плащ эра Августа, и с эрэа Марты тоже стащить – ей-то ведь уже ничего не надо, бедолаге… Чего? Ждать тут? Нас должны найти? Должны-то, по идее, должны, а ты уверена, что первым нас найдет дор Франсиско – а не те, другие? Кто они были? Да есть тут, во дворце парочка ызаргов. Потом расскажу. Сейчас надо бы убраться отсюда подальше и где-нибудь ночь пересидеть… *** …Холодно, сыро, темнеет, дождь накрапывает. В трофейные плащи закутались, свернув их вдвое – одни глаза видать. Но всё равно холодно и мокро. Тропинка скользкая, Гудрун уже дважды шлепнулась, и попу отбила, и коленку, чуть не расколотила свою Эльзу драгоценную. Однако же топает молча, и руку жениха не выпускает. А куда ей деваться-то! Ничего. Выберемся. Ведь выбрался же святой Рокэ из этой своей дыры! А тут не Лабиринт, а просто город, и даже не ночь, а просто поздний вечер. И впереди свет фонарей. Ограда. За ней видны фонари, да не в два ряда, а во все четыре, а то и больше! И слышен плеск воды. Та-ак. Похоже, ваше высочество, мы вышли к Найерелле. Через заборы лазить умеешь? Нет? Плохо. Я, впрочем, тоже не очень по этому предмету, случая не было. Значит, придется учиться по ходу дела. Давай, вот, залезай на пенек, оттуда будет легче, давай сюда плащ, а юбки подоткни… Давай, пока никого нет поблизости!.. Кое-как перелезли – и какой кошатник эти девчачьи юбки выдумал? Пошли. Шевели ногами – а то задрогнешь совсем! Надо согреться. И поесть. Гонсало слыхал, кое-где харчевни всю ночь открыты. Только деньги нужны. А денег нет. И у Гудрун тоже. Маленьким деньги не положены, девчонкам тем более. А без еды загнемся, чего доброго. Во дворец не пойдешь, даже если б и знал точно дорогу. И к полицейским дора Армандо тоже – кот их ведает, кому они сейчас служат: Талигу, дору Родриго или вовсе эру Рейнхарду с ледяным голосом? Алва не воруют. И милостыню не просят. А как тогда? Заработать. Чем именно? Как было написано в той книжке? Помочь какой-нибудь почтенной эрэа кошелку с базара поднести? Вот только где тот базар, да и закрылся он уже… Та-ак… вроде, и в людное место надо выбираться, если хочешь найти еду и ночлег, и на глаза попадаться тоже не очень-то желательно. Вот тут и мозгуй… Ладно, двинули – по ходу что-нибудь придумаем. Перешли Бонифациев мост. Тут начиналась, судя по табличкам на углах и воротах, улица Святой Матильды Воительницы. На ней народу толклось уже порядочно – однако же, по большей части такого, с которым лучше бы не связываться: не то что заплатят за помощь, а последнее отберут, на мордах написано. Наконец вроде показалось из подворотни то, что надо: пожилая эрэа, на вид почтеннее некуда, низенькая, кругленькая, одета в темное, в руке увесистая корзина – видно, старушка торгует вразнос, булками или рогаликами, вон, обходит девушек, что стоят в подворотнях, плащи у девиц распахнуты, под ними яркие платья, короткие, по колено, а не в пол, как у дам во дворце, – и не холодно им! Дают старушке монетки, а та кого благодарит, а на кого и кошкой шипнет. Ну, что, попытаемся? Откинуть с головы плащ – чтобы лицо было видно, и глаза честные сделать. – Эрэа, дозвольте вам помочь! Дорого не возьму… Старуха взглянула сверху вниз на Гонсало, улыбнулась, чуть показав крупные и кривые, как у Пегой кобылы, зубы, потом оглядела Гудрун, присела, бесцеремонно стянула капюшон с принцессиной головы. «Детки, – затарахтела, – бедняжки, откуда ж вы взялись, да такие красивые, да замерзли, да вам же давно спать пора, да идемте ко мне…» – и уже сгребла их обоих за руки, и потянула в подворотню, и только что не облизывается… Но тут, откуда ни возьмись, как налетит ветер и дождь, да как шваркнет бабке чуть ли не полведра воды из канавы прямо в сладкую физиономию, под черный чепец! Обрисовалась в ледяной мороси призрачная фигура мужчины, вроде военного, да толком не разобрать, и к вою ветра примешался тревожный голос: «Бегите!». Бежим, уже бежим, со всех ног, только в ушах свистит, в другую подворотню нырнули, проскочили двор, вылетели на улочку. Встали у стены, отдышались. Осмотрелись. Определились на местности. Морисская улица, значится на табличке. Мориски, дор Аугусто говорил, хорошо сладости всякие делают. И мясо – у них кастрюли еще такие, с чудными крышками, тажины называются, зароют тажин с мясом в угли костра… Вкусно… Тьфу, кошки подворотные, как же есть-то охота… Где еще можно раздобыть хоть талл, если не воровать? Гудрун уже еле идет, ноги заплетаются. Вывеска. Золотом по черному: «Драгоценности Арниоля. Ломбард». Та-ак. Заложить – это же не отдать насовсем! Это, наверное, можно? Часы собераньи, с эмалевым ехидным вороном. За них наверняка много дадут, не только на ужин хватит, но и на комнату с кроватью – ладно уж, на одной как-нибудь ночь переспим вдвоем, не развалимся, и на дорогу на первое время, если вдруг придется из города удирать. Часы золотые. А Гудрун – живая, ее кормить надо. Туго, плавно и почти бесшумно подается тяжелая, железом обитая дверь, звякает подвесной колокольчик. В глубине небольшого полутемного помещения восседает за ярко освещенным прилавком низкорослый тощий сморщенный, как сушеный абрикос, человечек в черном, с черным окуляром на глазу, – аккуратная круглая лысина, окруженная реденькими рыже-седыми кудерьками, блестит в свете ламп. Услышав звон и шаги, ювелир приподнимается – и, сдвинув на лоб окуляр, выжидающе смотрит на детей. Гонсало, собрав и связав в узелок всю свою решимость, подходит и показывает часы: – Сколько дадите за это, почтенный Арниоль? Маленькие, зеленые, как у кота, глазки старого гогана так и вспыхивают при взгляде на эмалевого ворона. Взял часы, повертел, оглядел со всех сторон, открыл крышку, поднес к уху, послушал, как тикают. Нравится ему штука, сразу видно. Только что не облизывается, как кот на сосиску. – Так сколько, почтеннейший? А почтеннейший как зашипит: мол, недоумевает он, ничтожный, как столь блистательный отрок мог так низко пасть! Часы-то, мол, непременно ворованные – своих у столь молодых отроков не бывает! Ступайте, говорит, и ведите сюда своего батюшку – я ему сам часы отдам! На физиономии написано: не отдаст. Нипочем. А кому скажи – не поверят. Детям никогда не верят. – Отдайте часы, почтеннейший. – Какие еще часы? Пошел вон, малявка, пока я не вызвал полицию! – и спрятал часы в карман – спокойно и нагло. – Разрази тебя святой Рокэ, жадина! – Что?! Да ты…!! Воздух между детьми и гоганом сгущается, темнеет – и вот уже на затоптанном паркете стоит полупрозрачный, будто из дыма и теней сделанный черноволосый мужчина в старинном мундире, с пистолетами за поясом, со шпагой на черно-белой перевязи. Арниоль взирает на видение, вытаращив глаза и отвесив челюсть. – Между прочим, почтеннейший, – говорит святой Рокэ – а кто ж еще! – из Рассвета все людские деяния прекрасно видны безо всякого бинокля. И если стремление к наживе как таковое еще можно понять, то наживаться на тех, кто слаб и попал в беду – совершенно непростительно. Так что, во-первых, закройте, наконец, рот – пока туда дриксенский гусь не влетел, а во-вторых, верните мальчику то, что пытались у него похитить. И тогда я, так уж и быть, не поступлю с вами, как с Адгемаром. Ну! Живо! И пистолет вытащил, в гогана целится. Тот дрожащей рукой часы достал, Гонсало протянул. Схватить, в карман, Гудрун – за руку, и ходу! Благо, ветром дверь настежь распахнуло. Спасибо, святой Рокэ! Бегом, за угол. Сзади вопли – ага, похоже, Арниоль выскочил на улицу и орет, что его ограбили, несчастного из себя строит. Погнался за ними – и ка-ак поскользнется, ка-ак грохнется с размаху носом о мостовую! И птица над ним кружит, огромная, черная. Ворон! А в свете фонаря из дождевой мороси вырисовалась фигура – темный мундир, седые гладко причесанные волосы. «Спасибо, святой Олаф!» – шепчет Гудрун. И ворон садится к Гонсало на плечо – тяжелый! А перья гладкие-гладкие, будто шелковым платком к щеке прикоснулись, у Герцога никогда таких не бывает, хоть где-то да растрепано, и совсем не пахнут ни птицей, ни дождем. Мальчик тянется было погладить птицу – но не решается: вдруг не понравится святому? «Карр!» – из клюва в ладонь соскальзывает твердое, круглое, холодное. «Мор-ральный ущер-р-рб!» – словно усмехается ворон. Большая монета, и тяжелая. Десять таллов. Благодарю, соберано. Теперь я, с вашего позволения, пойду куда-нибудь, хотя бы накормлю Гудрун. *** Вывеска – большая, ярко раскрашенная: «Le Corbeau et le Flâneur». По-эпинейски. Как это… А, «Ворон и иноходец». Фонари над ней горят, газовые. Видно, хорошее заведение, приличное. Для чистой публики. Идем, принцесса? Вошли, уселись за стол возле двери – холодно, зато, наверно, успеем выскочить в случае чего. Подскочил слуга, молодой совсем, конопатый, улыбается, полотенце перекинуто через руку: чего изволите? Поесть бы, для начала, чего погорячее и подешевле. Суп с курицей и жаркое? За двоих три талла? Ладно, тащи. Проглотили еду мигом – Гонсало даже вкуса-то толком почувствовать не успел. Слуга с подносиком бежит, на подносике – листок: извольте рассчитаться, мол! На, держи монету. Семь таллов сдачи. Разменять надо? Хорошо, ждем. Долго ждем. Гудрун уже почти заснула. Наконец идет, да не один – еще двое таких же мальчишек с ним, в фартуках и колпаках, значит, поварята. И опять под нос ту же бумаженцию. Да я ж расплатился, десять таллов тебе дал, ты пошел разменивать – забыл? Как – ничего тебе не давали? А слуга шипит: ничего не докажешь, свидетелей не было, никто не глядел, как ты платил, у всех свои дела есть, нас трое, а вас двое, да маленьких – да вон как разодеты! Не скупись, поделись! И плащ с Гудрун потащил. А принцесса, не будь дура, ка-ак завизжит!! На весь трактир! Так, что все, кто за столами ел, обернулись, а из-за стойки хозяин выскочил, маленький круглый, за голову схватился, дверь на кухню распахнул, завопил: «Жезю, Жезю, у э ту?». Явился на зов вышибала – рослый, сильный кэналлиец, пожилой уже, седой, а держится прямо, как гвардеец. Подошел. Гонсало сидел молча, сжимал руку Гудрун изо всех сил, а другой рукой кинжальчик нащупывал. Слуга старикану давай полушепотом ту же песню петь. Кэналлиец головой покачал, счет взял, поглядел. «Ты, Хуан, – говорит, – мало того, что цену за кушанья выставил кот знает какую, вместо нолей единицы нарисовал, так еще и клиентов обижаешь? Ну-ка, расскажите, дорито, – к Гонсало обернулся, – как дело было?». Я-то расскажу – а вы, дор, слушать будете? Поверите? А что делать, если – нет? Святого Рокэ звать? Но ведь не два же раза за вечер! Поверил. Долго в глаза Гонсало смотрел – но поверил. Отругал и слугу, и поварят, велел им убираться на кухню. Сказал, всё уладит. Пошел к хозяину, долго с ним разговаривал – Гонсало прикидывал, как бы дать деру – мало ли… Наконец сам трактирщик подлетел, давай кланяться, сдачу вернул, как полагается, да еще и десерт обоим велел подать, пирожные с шоколадным кремом: за счет заведения, говорит, и простите, молодой господин, этого дурня, моего сына! *** Ладно, деньги в карман прибрали, сладости съели – тут подходит опять этот вышибала, и говорит по-кэналлийски: «Соберанито, позвольте, я доставлю вас во дворец!». Нет, спасибо, сами как-нибудь выберемся. Почему? А вот потому что. Неохота как-то лезть в нору к ызаргам. «Хорошо, – говорит, – тогда идем ко мне. А завтра схожу в разведку». Живет, оказывается, дор Хесус, рэй Суавес, тут, неподалеку, на узкой зеленой улочке Сент-Оноре. А с ним в маленькой чистой, хоть и бедно обставленной квартирке на втором этаже живут вдова и дети его командира и друга, Рубена, рэя Аррохадо – дора Клотильда и двойняшки Алваро и Долорес, постарше Гонсало – им уже двенадцать. Аррохадо… Знакомое имя… Неужто тот самый, фрамбуазский Алваро? Отогрели гостей, умыли, спать уложили на своих кроватях, сами, сказали, на полу лягут, неудобно даже... *** …Вот же каррьяра! Судьба у тебя такая, Хесус Суавес: воронят беспризорных под крылышко собирать! Куда вот теперь их девать, бедолаг несчастных? Амбруаз, конечно, малый неплохой, и платит аккуратно, однако же легкой добычи мимо кармана не пронесет, и сынок его – весь в папеньку. Ладно, хоть понял, что с внуком соберано в любом случае лучше не связываться – с тех десяти таллов не богатства наживешь себе, а дерьма. А будь на месте герцога Гонсало обычный мальчик? А, да Чужой бы с ним… С Гонсало как быть, и с моими ребятами? Сказать, что они – братья и сестра?..