И возвращается ветер...

– Ну, граф, и как вы это объясните?! Мейн затравленно озирается – со всех сторон устремлены на него холодные, выжидающие взгляды: принца Оллара, Гальеги, Рафиано, Арлио. И мальчишка этот, вороненок, из-под локтя у отца выглядывает! Бежать некуда. Его загнали в угол. И как загнанная в угол крыса, эр Эдвард бросается в последний, отчаянный бой. – Ненавижу!! – хрипит он, брызгая слюной, словно бешеный пес. – Чтоб вы, воронье гнездо, все попередохли! Всё, всё коту под хвост! Целый круг… Ууу! – кинулся на соберано – но Айзенхерц прикрыл собой государя, а Мейну въехал стальным кулаком в физиономию, так что тот мимо стула сел, смешно растопырив ноги, – так с синим фонарем под глазом на Пласа-Занха и поедет, а куда же его теперь еще! – Но… Эдуардо… За что?! – За всё, что тебе причитается, щипаная ворона! Да еще за Августа! Ничего! Ничего!! – Тихо! – рыкнул эр Дитрих. – Извольте объясниться, господин Мейн. – Феншо-Тремейн! – выкрикивает срывающимся голосом секретарь. – Да, закатные вороньи отродья, Оскар Феншо-Тремейн, генерал, герой Варасты, наш с Симоном предок, которого этот ваш, чтоб его кошки разорвали, Ворон-Рокэ предал и использовал!! – Как именно? – уточняет невозмутимый бергер. И Мейн выплескивает, как грязную мутную воду из поганого ведра: в Варастийскую кампанию Рокэ, тогда еще никакой не святой, а просто Первый Маршал, нарочно поручил блестящему генералу Феншо-Тремейну заведомо безнадежное предприятие – а потом сам же графа Оскара и расстрелял за то, что тот якобы зря положил своих людей. Позавидовал маршал молодости, красоте, уму и отваге младшего товарища! Конкурента почуял! А вернее всего – взревновал, когда прослышал, что царственная любовница его, Катарина Оллар, предпочла в конце концов истинного Человека Чести, потомка древнего рода кэналлийскому пьянице! Граф Оскар бесславно погиб и был погребен в безвестной могиле посреди Варастийской степи, подобно бессловесной скотине – но успел оставить сыновей-двойняшек прекрасной олларийке Мари Левен. И даже клялся, что признает их, как законных детей – но не успел… И умирая от горя, Мари Левен, за неимением другого имущества, завещала подросшим детям месть. И поколение за поколением их потомки поднимались всё выше по социальной лестнице – чтобы к ненавистной вороньей семейке подобраться наконец. И вот всё рухнуло! Но ничего! Эр Ре… Выстрел. Звон стекла. Топот за окном. Эдвард Мейн лежит навзничь, лицо его перекошено ненавистью – и между глаз темно-красный провал. *** Прицелиться, спустить курок – есть! Вовремя. А теперь – бежать. Прыгнуть в седло, дать шпоры и рвануть галопом, выкрикивая на скаку все, что на язык придет про измену, соберано и раненого принца, чтобы перешедшие на сторону Оллара гвардейцы к окну скопом ринулись, а не за тобой вслед. Нырнуть в сквер – с аллеи в сторону, в темноту, подальше от фонарей. Тра-та, тра-та, тра-та – отстукивают копыта, летят из-под них льдинки и мерзлые листья, светает, плохо, не успели, тра-та-та-та – цокот двоится, и двоится тень. Нагнал, поравнялся. «Эр Ште…». «Тихо. Ну, как?» Всё пропало, эр, но мы спасены, канцелярию нашли, заговор раскрыт, но эр Эдвард не успел выдать эра Рейн… – Тихо! Они скачут рядом, стремя к стремени, намокшие серый и черный плащи тяжело хлопают на ветру за их спинами, рассказать всё, что произошло, четко и коротко, как учили – собеседник наклоняется, чтобы ни одно сказанное шепотом слово не улетело на ветер нерасслышанным, даже обнимает за талию, чтобы с седла не сверзиться. Ничего, все равно никто не видит… – Это всё? – Всё, эр Шт… – чужая рука скользит с талии выше, под лопатку, щелчок, жар, холод и боль, и темно в глазах… И уносятся вперед, и исчезают за оградою черная тень и черный всадник. *** Ну вот, наконец-то. Хоть и говорят, что лучшая новость – отсутствие новостей, однако лучше дурные новости, нежели тянущая, вязкая неизвестность. – Как наши дела, Штефан? Что?! Канцелярию?! И Мейн…?!! Впрочем, по сути, ничего удивительного, кузен: жажда мести есть чувство, а кто живет чувствами, а не разумом, тот рано или поздно падет их жертвой, как баран на языческом алтаре. Но раз он не успел назвать никаких имен, кроме своего несчастного предка – значит, ничего страшного не случилось. Для нас не случилось. Что вы говорите? Вурст? Превосходно, дорогой Штефан. Весьма разумно. Орудие использовано – орудие убрано. Вашу руку, дорогой мой, вы спасли всё! Небрежно, как бы между прочим, повернуть фамильное кольцо аметистом внутрь. И перед тем, как протянуть руку – плотно сжать вытянутые три пальца, чтобы платиновый кракен на перстне высунул клюв. – Благодарю, Штефан. Поезжайте к себе, дорогой мой, вам нужно отдохнуть и выспаться – завтра на службу! Я тоже ложусь. Проводить гостя – и, погасив лампу, смотреть одним глазом из-за занавески, как всадник в черном плаще выезжает со двора, дает шпоры… И не доехав до угла, сваливается на шею лошади. Прекрасно. Фамильное средство осечек не дает. Прости, кузен, но неизвестно, как бы ты держался, попав в руки молодчикам Айзенхерца, что бы выболтал и что бы выдумал… Теперь козлом отпущения станет Мейн, и один лишь Мейн, и, по причине смерти виновного, никакого громкого процесса… Тишина, покой, рутина. А кракен будто и не думал всплывать из глубин.