И возвращается ветер...

До рассвета всяко не меньше двух часов. Альвеара крепко спит. Её улицы пустынны, ставни зажмурены – столица королевства Талиг наслаждается тишиной и покоем летней ночи. Даже в центре, в окрестностях королевского дворца редко-редко раздадутся осторожные шаги сильно припозднившегося или, наоборот, чересчур раннего прохожего, которого подняли с теплой постели нужда, прихоть, жажда наживы, а может, и любовь. Что уж говорить об окраинах, особливо же – южной. Там город, спящий на берегу Данара, свернувшись калачиком, будто высовывает ногу из-под зеленого одеяла садов и парков – вот-вот попробует кончиком большого пальца воду: можно ли купаться? Вот только забыла прелестница Альвеара снять с ножки изящный сапожок: длинный и острый выступ городской черты на туристских картах обведен толстой серой линией, а кто решит туда прогуляться, упрется носом в стену серую, гранитную, в полтора человеческих роста. Нуэва Лаик. Питомник избранных. С улицы видно большое главное здание – из того же гранита, основательное, приземистое, и тяжелое, как груз знаний, которым навьючивают недорослей, дабы не взбрело им в горячие головы ломануться по буеракам с предначертанной старшими тропы. От него в виде четырехконечного креста расходятся длинные унылые корпуса – спальни и классы. Если у кого хватит ловкости и упорства вскарабкаться, цепляясь за выступы грубо отесанного камня, и усесться на стену верхом, он увидит, что усилия и трудов-то не стоили: огороженный решеткой двор, стрельбище, манеж; узким, как крысий хвост, клином под той стеной, что вдоль Санто-Рокского проспекта, тянется сад-огород с вылизанными грядками, всякими кривыми яблонями-грушами- вишнями и чему там еще в приличном хозяйстве полагается расти, да обломанной и ободранной сиренью. Всё тихо. Никого. Ну вот разве что пугало на огороде – стоит себе на одной ноге, пялится глупыми, намалеванными кое-как на ржавом дырявом ведре круглыми зенками в темноту, шевелит рукавами и штанинами, в которые забрался озорной ночной ветерок. Но – чу! Кто-то идет! Ну-ка… Отбой. Ложная тревога. Всего-то навсего тащится, совершая предписанный правилами обход, по издавна и раз навсегда заведенному маршруту ночной сторож, Ганс Кюхель, отставной пехотинец, топает по мощеной дорожке, постукивает палкой, ругается вполголоса по-бергерски, когда ее конец застревает между булыжниками. Старого солдата сопровождают, цокая по брусчатке когтями, неразлучные его спутники, две бергерские овчарки, зверюги солидные, ростом в холке чуть не по пояс хозяину, серые с рыжим подпалом, остроухие и лохматые. Шнапс идет не спеша, опустив морду к земле, повиливает концом хвоста еле заметно, в такт своим собачьим мыслям. Касера, сука молодая и не успевшая, как говорит Кюхель, упрыгаться, то забегает вперед, то приотстает, чтобы скачками нагнать хозяина и, привизгивая, ткнуться мокрым носом ему в ладонь – погладь, мол. Кюхель, ворча для порядка, гладит – и вытирает руку о штаны, бранясь меж делом на погоду, что вот-вот испортится, ежели не врет его простреленная в Торке нога – а уж она-то не соврет! – на начальство, которому не угодишь, хоть днюй и ночуй на службе, да на Фабианов день, который наступит завтра – то-то будет беготни и хлопот! Сторож идет – а чьи-то глаза неотрывно и жадно следят за ним из окна западного корпуса: ну же, скорей, тащишься, как улитка по песку! Наконец отставной вояка вместе с псами скрывается за кустами сирени, вымахавшей выше человеческого роста в тщетной надежде, что так унары не доберутся до благоухающих веточек. Скрипит калитка – сперва отворяясь, затем закрываясь. Это значит, что старый ворчун сейчас сядет отдыхать на внушительного вида каменную скамью у парадного входа, а собаки улягутся у его ног. Отдыхать Ганс будет никак не меньше четверти часа – и вот тогда… Окно на втором этаже открывается – медленно, осторожно, чтобы не скрипнуло. С той же осторожностью из окна по трельяжу и плющу, по выступам каменных блоков сползает на землю тень. На ней черно-белая, в узкую полоску, рубаха с длинными засученными рукавами, и такие же, подвернутые до колен, штаны – в таком одеянии полагается спать унарам его величества. Тень не очень высокого роста, изящно сложена. У нее короткие черные волосы. В вырезе рубахи поблескивает подвеска на цепочке. Тень… Да ладно уж, без экивоков, попросту унар-старшекурсник, которого потянуло на ночные похождения… Хотя какие, к Леворукому, похождения в пижаме и босиком? Ну-ка, поглядим… Так вот, унар, оглядевшись, прислушавшись и убедившись в отсутствии опасности, быстрым шагом, почти бегом решительно направляется по мощеной дорожке к пугалу. И – меняется с ним одеждой. Движения унара быстры и четки – вбили навык за четыре-то года. Но каких похождений можно искать в Кюхелевых драных штанах и куртке? Какая ночная бабочка польстится на кавалера в этаком наряде? Но, как бы там ни было, а ведь унар-то, похоже, уверен в своей неотразимости: не раздумывая направляется к старой развесистой яблоне у самой стены – где сама милосердная мать-природа приготовила для узников Нуэва Лаик удобный путь на свободу. Юноша взбирается на нижнюю ветку, дерево скрипит – а в ответ скрипит калитка, и слышно, как бранит ноющее колено и стучит палкой старый Ганс, а Касера повизгивает от избытка чувств к любимому хозяину. Скорее! Еще выше, ухватиться, перелезть на стену и – оп-па… Есть! Унар, гибкий, легкий, сильный, как молодой кот, аккуратно, почти бесшумно спрыгивает на землю по другую сторону ограды. Несколько секунд сидит неподвижно на корточках, как приземлился, сжавшись в комок и прислушиваясь. Потом выпрямляется – и быстрым шагом, почти бегом устремляется прочь… «Вот ведь, неймется им! Ну, мальчишки! Мальчишки – одно слово!» – ворчит хромой бергер, разглядывая наряженное в унарскую пижаму пугало и гадая, что на этот раз было ставкой в споре у неисправимых озорников, – потому что ясно как день, что иначе как на спор в драных штанах к девицам не ходят, а унар-самовольщик отправился, разумеется, по девкам – а куда же еще ходят, перелезая через стену, да притом в глухую ночь? Да ведь под самый Фабианов день, чтоб его… Хоть бы успел вернуться вовремя! Но черноволосый синеглазый унар Рамиро так и не вернулся в Нуэва Лаик к утру. И вообще – не вернулся, и не нашелся. Ни назавтра, ни через год, ни через два. Как ни обшаривали город и окрестности люди его отца, дора Родриго. Сколько ни рассылали гонцов по всему Талигу. Сколько ни расспрашивали вкрадчиво всякого, кто удрать не успевал, серомундирные твари закатные из Управления разведки и безопасности, над коим начальствует, как всякому известно, главная тварь, именем Дитрих, барон Райнштайнер, прозвищем Айзенхерц. Ничего. Ни одного следа. И с самого злосчастного Фабианова дня велено было всем молчать об этом деле в бархатную тряпочку, и имя беглеца напрочь забыть, будто и вовсе не рождался на белый свет маркиз Алвасете. И хмыкнули все понимающие люди в эту самую тряпочку, подмигнули, скроили приличествующие физиономии, и спрятали языки за зубы: ясно, ваше величество. Не впервой… …Ликург Ламброс, кирие Ликург для своих и капитан Ламброс для прочих, а за глаза для «порядочных граждан» – «кошкин гайифец», был командир одного из тех отрядов, какие набирают с лужицы по кружице из всякого отребья, неважно, из Гайифы оно там родом или еще откуда, которое ни к какому более делу, по общему мнению, не годно и которому, как сухим листьям в компостную кучу, одна дорога – в гайифский легион; сборища сии разношерстные, одетые кто во что горазд, была бы лишь зеленая легионерская перевязь через плечо, затыкали собою самые что ни есть вонючие дыры в талигской, фельпской или чьей еще обороне – куда командиру контрактец раздобыть повезет. «Капустой» звали легионерских капитанов в штабах: послать в бой не стыдно, а перебьют – невелика потеря. Легионеров посылали туда, куда жаль было гнать на убой «порядочные», «настоящие» войска. Знали, что платить им можно меньше, чем регулярникам, на довольствие их не ставили – сами прокормятся, тем, что Леворукий подаст, а драться будут отчаянно. Потому что дать себя убить – глупо, убитым деньги не впрок; допустить, чтобы убили твоего нанимателя – не менее глупо: тогда не с кого будет плату требовать. А кто обратится в бегство – тот дурак из дураков, потому как хорошо еще, коли враг в спину пристрелит, это быстро и без мучений, а вот коли останешься в живых, да ославят тебя трусом, да вышибут из легиона поганой метлой – и хоть помирай с голоду. «Порядочные»-то легионеров кошки с две работать возьмут, брезгуют: легионеры, говорят, только и делают в своих палатках день и ночь, что имперскому греху предаются. Враки это, конечно. Ну, положим, предаются, не без того, взять хотя бы и самого Ликурга – но ведь не все же подряд, и не то чтобы прямо вот без роздыху днем и ночью. Только попробуй, втолкуй кому! Жизнь у легионера, можно сказать, интересная – но тяжелая, частенько голодная, и по большей части – недолгая. Хорошо если одному из десяти удастся дожить до таких лет, когда ружье таскать не под силу становится. И хорошо если одному из сотни удастся выбиться в люди да скопить деньжат, чтобы хоть под старость пожить в довольстве и покое. А уж обзавестись собственным отрядом…! Всё едино, что регулярнику дослужиться до маршала, даже из отчаянных храбрецов мало кому фартит. Ликургу Ламбросу подфартило. И вообще, грех было жаловаться. В свои сорок шесть кирие Ликург имел всё, что только может пригрезиться легионеру, пока он сидит в теплой кантине пьяный вдрызг: по целых две руки, две ноги и два глаза, всего-то три пули в теле, свой отряд, да не пехотный – кавалерийский! И контракт с военным министерством на охрану участка холтийской границы, того же, четвертый раз подряд, уже изученного вдоль и поперек, лежал подписанный и скрепленный печатями в заветной шкатулке. И пополнение набрали в столице, и на вид вроде парни толковые попались – сегодня перед закатом их, должно быть, уже муштровали взводные – кэналлиец Пабло Морено, Оноре Ломениль и Жан-Рене Корвье из Эпинэ. Такие имена им дали, когда надели они через плечо зеленую перевязь. А может, вояки эти имена и сами себе выбрали. Настоящих, родителями данных, не помнили и вспоминать не хотели, а спрашивать никому в голову не приходило. Вот так будто в этих перевязях и явились на свет, а до того не было их и ничего с ними не было. Кто бы ты ни был, что бы ни наделал – всё едино, из легиона выдачи нет! Отряд Ламброса стоит на лугу, за городской стеной, возле Восточных ворот. Аккуратным кругом расставлены палатки, пощипывают траву кони – конский состав тоже в Альвеаре пополнили, рынок в столице хорош. Ближе к вечеру Оноре и Пабло запихали салабонов в фургон, запряженный четверкой крепких выносливых, хоть и неказистых лошадок, – таки на нужное дело водятся деньги у капитана Ламброса! – и повезли в лагерь, где за старшего оставался Жан-Рене. Капитан же остался в городе, пообещав приехать на своем фургоне утром – может, завтра удастся заловить еще парочку новобранцев? Да и провианта еще подзакупить, и бинтов с йодом для отрядного лекаря, мэтра Савини. А главное – Ликургу хочется немного побыть одному, пусть и посередь города. Парк Санто-Рокэ – славное место. И от центра недалеко, можно сказать – чистый квартал, не какие-нибудь трущобы, как на северной окраине. Но, однако же, и не настолько чисто, чтобы «кошкиного гайифца» с его фургоном отсюда погнали. Если, конечно, на главные аллеи не выезжать. Этакий фронтир, черта, за которую лучше носа не совать. Хорошо, удобно всё устроено в этой самой Альвеаре: у каждого свое место. Пабло говорил, в море – так же: всякая рыба водится на своей глубине. Днем тут много всякого народу гуляет, и чистого, и не очень, бывает, кое-кто и позарится на зеленую перевязь, а кое-кому из них на этот раз даже повезло понравиться кирие Ликургу – тем, у кого руки и мозги на месте. А ночью – тихо, спокойно. Если ночным сторожам перед тем в кабачке поднести по кружечке, так впору спать ложиться, не запирая фургон. Но Ликургу не спится. Он сидит на ступеньке фургона, сгорбившись, опустив голову, глядит на траву перед собой. Шелестят листья от ночного ветерка, и в шелесте их слышится Ликургу прерывистое дыхание и слабый шепот: «Капитан, я умираю?». Антонио. Конкубино. Смуглое лицо, веселые глаза-маслины, белозубая улыбка… Разрывная в грудь, четыре месяца назад, на холтийской границе – Леворукий бы подрал в клочья всех этих дикарей, а заодно тех, кто гонит им контрабандой ружья и патроны! Каданцы, дриксы – сучье мороженое! Политика, так и растак ее по шестнадцать раз поганой шваброй да за каждым кустом! Не успел тогда Ламброс. И – будто в нем засела та пуля. Когда идешь в бой и знаешь, что спина у тебя прикрыта – это полдела. Драться по-настоящему ты будешь, если знаешь, что тебе есть кого прикрывать. А вот Ликургу прикрывать стало некого. Паршиво Ликургу. Днем на людях еще кое-как держится, потому что – надо, положено. А вот ночью – швах. Глаза закроешь – и вот он перед тобой, красавец, солнышко, улыбается, руки протягивает… Ладно б еще выходцем являлся, а то… Святой Карло, отец-покровитель всех легионеров, сделай же что-нибудь, ну нельзя же так человеку, если не виноват Ликург Ламброс, так объясни это малышу Антонио там, у себя, куда все из Легиона убитые попадают. А виноват – так дай искупить вину, а потом… Да хоть забери! Ликург вскидывает голову, смотрит на небо в просвете листвы – сверху на него насмешливо глядит луна, хоть не ржавая, и то ладно… Шорох слева. Капитан резко оборачивается, машинально хватаясь за неизменную кобуру на поясе. А ну, кто там в кустах, покажись! Коней воровать?! Я тебя! Вышел, под фонарем встал. Молодой совсем. Одет кот знает во что, этакую рвань только на пугало огородное и напяливать, чтобы вороны со смеху падали. Волосы черные, короткие, встрепанные, во все стороны торчат. Лицо в грязи перемазано – здорово замаскировался, по всем правилам. И будто озера посередь холтийской степи – огромные синие-синие глаза! – Добрый вечер. Прошу прощения, могу ли я видеть капитана Ламброса? – Уже видишь. Чего надо? – Жизни и свободы, – ответил как полагается, надо же! – Это зеленой перевязи, значит? Кивает. А не прост мальчишка! Ох, не из простых! Красавец. Лицо, осанка, руки – видно даже в тусклом свете фонаря, что в трущобах такие фрукты не вызревают, не та почва. Играться барчук изволит? – Ну и с чего тебе это взбрело в голову? – Да просто подумал: если папаша меня всё равно проклял – так пусть хоть будет за что. Так, это меняет дело. А звать тебя как, юный эр проклятый? – Как прикажете, мой капитан. Антоньо? Нет, иначе и днем от воспоминаний не отвяжешься. Жан? Анри? Нет, ему не пойдет. Ух, глазищи – как у святой Октавии, а не то так у святого Рокэ. Рокэ? Ну, это уже перебор будет! О, вот, Себастьян! Ему, пожалуй, подойдет. – Приказываю: зовут тебя отныне Себастьян Веласкес. Так звали моего первого командира. Фартовый был, и храбрец, каких поискать. Авось, это имя принесет тебе удачу!