И возвращается ветер...

Светает. В Альвеаре серо и мокро. Сыплется с неба дождь не дождь, а мелкая противная водяная взвесь, так, что и зонт вроде бы доставать резона нет, и без зонтика пока по Санто-Рокскому пройдешься – вымокнешь. Неопределенно, и от этой неопределенности еще противнее. В спальне его величества соберано Родриго, третьего из династии Алва, носящего сие имя, тоже серо и промозгло. Камин прогорел. Король открыл окно, чтобы проветрилось – и холодный ветер сразу ворвался в комнату, и свечи потушил, и притащил с собой с улицы сырое уныние. Будто мокрой ватой всё облепило. Слава Леворукому, бал закончился. Больше улыбаться не нужно. Невеселый нынче вышел праздник – Осенний излом. Скоро два месяца, как пропал младший, любимый сын государя – Рамиро, маркиз Алвасете. Тоже, любитель, кошки его дери, летать против ветра. Нет, что сбежит или, во всяком случае, попытается, – это дор Родриго предполагал, к этому всё давно шло. Этот еще подзадержался. Братцы его перед тем удрали из дворца, теряя башмаки – один в пятнадцать, другой в четырнадцать. Приписали себе по лишней паре лет в бумагах, которые выправил один ловкий малый из Подворотен. А платила тому ловкачу красавица актриса королевского театра Эстрелья Гисаль, некоронованная королева Талига. И провожал их до места назначения полковник дворцовой стражи Бадильо – специально оба раза отпуск брал. А когда Родриго до всего докопался – ну что может быть в Золотых землях такого, что бы ускользнуло от глаз и ушей верного Дитриха Райнштайнера! – то сказала припертая к стене (то бишь, прижатая спиной к атласной простыне) фаворитка: сир, откажи я принцам в помощи, они сбежали бы всё равно, а так мальчики хотя бы под присмотром были, и добрались благополучно, в беду не угодили по неопытности! Что ж, сказал сир, разумно. Хорхе, герцог Кэналлийский, второй сын соберано, отыскался в Алате, в Сакаци, в лётном училище имени герцога Альберта, угодив под крылышко к доброму другу и верному подданному, генералу Лайошу Карои. Только ради этого, подумал тогда соберано, дедушке Луису стоило подписать договор о присоединении Алата к Талигу! Ну что ж, захотел сын летать – пусть летает, в конце концов, для ворона это естественно. Третий по старшинству соберанито – Алонсо, герцог Марикьярский – как выяснилось, решил, что вороны не хуже морских орлов: вверил себя покровительству святого Ротгера Хексбергского, а также и его потомка, вице-адмирала Германа Вальдеса, начальника Хексбергского Военно-морского, и теперь усердно постигал премудрости кораблевождения. Имени своего родового не поминал, поблажек себе не просил. Ну и молодец. Оба молодцы. Выбрали себе дороги в жизни, и неплохие. И ни слова не сказали отцу. Дор Родриго тоже ни словом, ни делом не дал понять, кто скрывается под именами Патрисьо Муэртеса и Эвзебио Фуальдеса. Не хотят соберано ни знать, ни видеть – что ж, насильно мил не будешь. Но хоть бы знать, что где-то они есть в Кэртиане, запасные, кот их возьми, наследники, что живы, здоровы, благополучны, и что будут под рукой у соберано, если, не дай Леворукий, долг призовет! А вот Мирито к Эстрелье не пошел. Так уверяет она сама. И то же самое докладывает Райнштайнер, что гораздо надежнее. Но тогда – к кому? Вот где его, вороненка ощипанного, ветер носит? Одет, судя по всему, был в тряпье с пугала, босой, ни денег, ни бумаг с собой, ни плаща теплого – куда в таком непотребном виде податься? В Подворотни? Искали уже и там – никаких следов. Будто и впрямь крылья отросли у паршивца безусого! Разлетелись из гнезда у Родриго все воронята. Один остался: старший, Карлос – принц Оллар. Который особенно и не скрывает, что остался лишь постольку, поскольку за лапку прикован к трону. И зовет соберано неизменно государем, а не отцом. И глаза у наследника трона, когда случится ему встретиться взглядом с королем, делаются будто пыльные стекла. «Да, государь, нет, государь, слушаюсь, государь», – и больше ни слова Родриго не слышит от него. Кошки дери, восемь лет прошло – да сколько же можно на отца дуться?! Можно подумать, он этим добьется хоть чего-нибудь. Женить его пора, дурня. А Рамиро найдут. Где-нибудь да все равно найдут. Если надо, Родриго его из Дыры святого Рокэ вытащит и ремнем отходит, не посмотрит, сколько там недорослю исполнилось! Но всё-таки интересно: какое имя малыш себе придумал? Стук-стук по подоконнику. С крыши капает? Соберано поднимает голову. Большая черная птица сердито долбит клювом по отполированному темному морисскому дереву. Смотрит на короля. Пусть смотрит, это, говорят, и кошкам позволено. Перелетела на стол, тяжело, роняя с крыльев на ковер капли, и – по столу клювищем! Кыш, господин ворон. Или извольте вести себя как приличный гость. Между прочим, за этим столом работал сам святой Рокэ. А ворон тянется ухватить клювом горлышко дежурной ночной бутылки «Черной крови». Разольете – голову оторву! Не разлил. Понимает, кот пернатый. Скачет по темно-синей, шитой серебром скатерти к соберано, покаркивает – невнятно так, будто у него в клюве каша. Да нет, не каша – а серебряная цепочка с подвеской, расправившим крылья вороном! Та самая, что король подарил Рамиро на двенадцатилетие, сам на шею сыну ее нацепил, как тот ни уверял, яростно сверкая синими глазищами, что ни в чем не нуждается и не желает, чтобы на него тратили казну Талига. А глаза у птицы тоже синие! Ворон аккуратно кладет цепочку возле королевской руки. Рамиро, ты?!! Мотает головой, крукает насмешливо. Нет? А видел его? Кивает. Он жив? Опять кивнул, три раза подряд. И вылетел в окно – чуть бутылку крылом не сшиб, зараза. Тьфу, каррьяра, привидится же… Всё, спать! Наутро цепочка с вороном обнаруживается на столе, там, где соберано накануне ее оставил. А Райнштайнер после обычного утреннего доклада рассказывает забавный слух, будто кто-то из бродяг, ночевавший на Излом в парке Санто-Рокэ, возле памятника Рокэ Первому, видел, как чугунный ворон слетел с руки изваяния и неспешно взмахивая крыльями направился к дворцу, а в клюве у него что-то такое поблескивало… Ну да Излом – он и есть Излом. …Разномастная четверка мелкой рысцой особенно не спеша тянет капитанский фургон на восток. За ним тем же аллюром подвигаются еще два, поменьше и пообтрепанней – для теньентов и лазаретный, подпрыгивает на колдобинах полевая кухня и трюхают, дремля в седлах, легионеры. Ликург, заметно повеселевший, с лихо подкрученными усами и в берете зверски набекрень, восседает на козлах, насвистывая разухабистую песенку про шада, которого от надоевшего гарема понесло за девицами в Паону, а там из него самого девицу сварганили! Давно не пел ее Ликург – а вот вспомнил, и конкубино своего нового научил. Вон он, конкубино-то, красавец синеглазый, сидит в задней двери фургона, ногами болтает и напевает, смешно выговаривая гайифские слова. Хорошо Себастьяну Веласкесу. Дышится легко. Хоть и пыль поднимается из-под колес. Из Легиона выдачи нет. Значит, можно забыть, как закатный кошмар, и дворец, и Нуэва Лаик – этот сарай промороженный, холодильник для отборного армейского мяса, и записки от его величества, в которых неизменно было одно: никуда не годен маркиз Алвасете, ни к чему не способен доброму, ничего путного от Рамиро ждать не приходится, с его способностями, и вообще он имя Алва носить недостоин! Он уже с трудом вспоминает, и сам почти не верит, что когда-то всё было иначе: и король был папито, а не государь кошачий, и дворец был дом, теплый, светлый; и братья были рядом, и дорожить близкими можно было открыто, не опасаясь подставить их под удар. И ментор был – полковник рей Рохельо, умный, добрый и веселый, у которого на уроках всё запоминалось само собой. Всё было. И всё кончилось. Когда Рохельо скоропостижно умер и вместо него по приказу его величества приставлен был к наследникам виконт Мейналь, младший брат графа Мейна. Граф у Родриго – личный секретарь. Друг детства. Король, верно, думал, что и Мейналь его сыновьям сделается другом. А вот кошки с две. С первого дня началось: не так сидите, не так ходите, не так говорите… Объяснял всё на уроках так, что ничего не поймешь, нарочно, ну конечно, нарочно всё запутывал! А когда соберано пришел на урок, посмотреть, как отпрыски постигают науки, Мейналь нарочно начал спрашивать то, что намечено было пройти только на будущей неделе. Конечно, никто из четверых не смог ответить, соберано разозлился и ничего не желал слушать, оставил всех без прогулки. Но это же было несправедливо! Вот они, все четверо, и удрали. На конюшню, куда их обещал повести тогда еще папито. Там было хорошо и весело, там остро и вкусно пахло лошадьми и хорошо выделанной кожей, и железом из расположенной неподалеку дворцовой кузницы. И Неро, вороного мориска, любимца соберано, вывели на проводку. Считалось, что вороной красавец только самого дора Родриго пускает в седло, – но мало ли что считается! Неро добрый… был… Воронята на нем катались по очереди, каждому – круг по манежу. Рамиро как раз восседал в седле и готовился попробовать поднять Неро в галоп, когда откуда ни возьмись вынырнул с гадкой своей улыбочкой новый ментор, шел, скалясь во весь рот, прямо маленькому всаднику навстречу, держа руку в кармане, а потом резко ее вынул, и взмахнул, бросая что-то в глаза коню – и мориск, взвизгнув от боли, взвился на дыбы, и заметался по манежу, Рамиро, вцепившись в поводья, отчаянно старался удержаться в седле, Карлос с остальными тщетно пытались ухватить коня под уздцы, и конюх тоже, а ментор ничего не делал, то есть вообще ни кота драного, а только кричал, что лошадь взбесилась, и грянул выстрел, и Рамиро грохнулся наземь вместе с Неро, убитый конь чудом не придавил ему ногу – только потому, что мальчик стремя все-таки потерял в конце концов, и железная рука вздернула младшего соберанито за шиворот, и прямо перед носом оказались страшные глаза отца, и Карлос, не помня себя, кинулся на соберано с кулаками, и Хорхе, и Алонсо, и орали, захлебываясь слезами: «Нет!! За что?!!! Пусти!!», и отец, тогда еще отец, отрывал их от себя, и ругался, как никогда при них не ругался… А потом слуги силой уволокли всех четверых в их покои, они сидели на полу, на морисском ковре, обнявшись, прижавшись друг к другу, не плакали – только дрожали. И пришли соберано – отныне и навсегда только соберано! – с лыбящимся Мейналем, и на все попытки что-то объяснить король отвечал только, что ментор ему уже всё рассказал, и ментор всегда прав, а они, все четверо, виноваты. А потом их, всех четверых, выпороли, розгами. Чего раньше никогда не бывало. Мейналь смотрел и скалился. Они не кричали и не плакали. Они больше вообще никогда не плакали. И когда ментор наконец ушел, Карлос поманил братьев к себе и шепотом сказал: «Всё. Отец у нас умер. Остался только соберано». И больше ни один из четверых не сказал королю «отец» – только «государь». А когда королева, белокурая Марина Ардорская, на другой день начала уговаривать попросить прощения – «Ведь воспитанные дети понимают: взрослый не может быть неправым!» – то воронята переглянулись и не сговариваясь, кивнули: да, государыня. И матери для них тоже не стало. Они остались одни. Против Мейналя, короля, королевы и целого дворца.