И возвращается ветер...

…Наконец-то, после затяжных дождей со снегом и внезапно, ни с того ни с сего, будто капризы на даму в тягости, находивших на Альвеару заморозков, пришла весна. По улицам бежали веселые ручьи, задорно крутя в водоворотах бумажные кораблики, королева Марина вместо обрыдших за зиму белых лилий принялась вышивать трогательные темно-лиловые фиалочки, в парке Санто-Рокэ распускались подснежники, похожие на робких дебютанток в белых платьях, а в кроне двухвековой липы, в огромном неряшливом гнезде вОроны вывели целых пять горластых смешных воронят – это соберано знал точно: сам в подзорную трубу подглядывал! Хорошо воронам: выкормят воронят, те разлетятся – а на следующий год вылупятся новые… А соберано что делать прикажете? Когда собственные, родные, любимые птенцы считают его Зверем Раканьим или, как минимум, закатной тварью? И за что? За то, что выпорол один раз? Ну да, наказал за непослушание, за то, что не выучили ни кота, а гулять убежали, за то, что к Неро полезли, хотя и было нельзя! Да, сорвался Родриго – оттого, что перепугался до смерти, когда увидел Рамиро у бешеного коня на спине – вот-вот под копыта свалится! Оттого, что коня любимого потерял. Оттого, что воронята отчаянные кинулись клеваться – отец он им, или кто?! Раз отец, значит, должны повиноваться! Был отец. А стал – государь. Которого приветствовали почтительно, поклоны отвешивали, положенные фразы произносили, как по писаному – но при этом никто из четверых ни разу не улыбнулся, не подмигнул, и ни словечка, кроме заученного, этикетом предписанного не проронил. Вот стоит перед Родриго вроде бы сын, а физиономия тупая, слащавая, с какой впору в модную витрину вставать вместо манекена, смотрит пустыми глазами, будто кукла из папье-маше. Так, что совершенно невозможно, язык не поворачивается назвать этакое безобразие Хорхе, Карлос, Миро, Лонсето – а только принц, герцог, маркиз. Поневоле плюнет, бывало, соберано, да и отошлет мальчишек, и записку им напишет, поостыв, да передаст через ментора или верного Мейна. А потом ловит где-нибудь в коридоре или на садовой аллее украдкой брошенные взгляды отпрысков – ненавидящие и презрительные, будто поганой шваброй по спине. И ведь, казалось бы, ничего оскорбительного не было в той записочке! И к подаркам, как бы желанны они ни были, пальцем не притронулся ни один. Вон, до сих пор в запертых детских стоят коробки с солдатиками, лошадки, сабли висят – почти настоящие морисские, только что не заострены! Ничего, внукам пригодится. Карлоса зимой, на Излом окрутили с дочкой каданского герцога – прекрасный династический союз, просто хоть сейчас в учебник дипломатии. Карлито, когда поделился с ним король матримониальными планами, уронил только всегдашнее «как угодно, государь», и глазом рыбьим не моргнул. И перед алтарем стоял так же, будто рыба снулая, на крюке в лавке подвешенная. Тьфу. Не Алва получился, а Придд какой-то. И на кого Талиг оставить, когда время придет? Пора бы уже наследнику и одуматься – не мальчик уже, двадцать два скоро, и Мейналь его давно уже не мучит науками – да хоть бы негодник учился как следует, а то ведь всё на «отвяжись», ровно от сих до сих, отбарабанивал, как эсператистский поп обедню, и, вернее всего, после урока с наслаждением выкидывал из головы. Будто землеописание или история виноваты в его детских обидах. Вот лошадей любит, разбирается в них. Служить в кавалерийском гвардейском полку ему нравится, и справляется неплохо. Теньент Рубен Аррохадо. Под таким именем его в полк записали – чтобы быть со всеми на равных. Родриго ему предлагал купить коня, как раз партию морисков из Багряных Земель морем переправили да в Альвеару привезли – отказался, спокойно и твердо: не хочу, мол, вводить в расходы казну. А стал Родриго настаивать – ответил, что не вправе заводить живое существо, если это существо в любой момент отобрать и убить могут. Как Неро. Чтобы на него, Карлоса, надавить. Возможность у дора Родриго такая есть. А раз есть возможность – есть искушение. Выдумал себе кошмар гальтарский вместо отца, а настоящего Родриго из-за своей обиды и не видит! Ладно, не хочешь – не надо, нашим легче. И любовь свою прячет от отца, будто от чумы с проказой. Родриго «её» никогда не видел. Даже не знает наверняка, кто она – может только догадываться. Если взять тот факт, что два года назад внучка дриксенского посла, старого злющего и хитрющего гуся Хельмута Штарквинда и его супруги Амалии, того же достоинства дамы, решив вместе с матерью навестить дедушку, не доехала до Альвеары – и вдруг воспылала благочестием, да так, что с налета, с поворота удалилась в ближайший эсператистский монастырь, и то, что теньент Рубен Аррохадо с тех же примерно пор принялся чуть не каждую ночь удирать из дворца – и ведь так и не выследили, каким образом, хотя стояли на страже и Дитрих со своими, и Мейн с братом! – и сопоставить с тем, что с полгода назад вдруг засобирался на покой славный старина Хесус Суавес, которого соберано приставил вестовым к Карлосу, не столько прислуживать, сколько приглядывать, и который еще вояка хоть куда, то можно предполагать… Ну хотя бы то, что рэй Хесус перешел на Карлосову сторону. А еще – четверо неугомонных Савиньяков, по парочке близнят на каждого маршала. И братцы Эпинэ – Рене и Морис, и их кузен Дени Колиньяр… Неплохая гвардия набирается. Раз соберано, этак сощурившись, спросил наследника наедине: уж не желаете ли свергнуть меня, тварь закатную, дабы за всё рассчитаться? А Карлос ему, с тем же фамильным прищуром: зачем? Король Родриго Третий греет седалищем трон не хуже любого другого, а человек Родриго Алва не стоит того, чтобы из-за него развязывали гражданскую войну. Хорошо отбрил. Как настоящий Алва… Ну сколько можно-то? Из-за десятка розог кот знает сколько лет назад. Родриго тоже наказывали, и еще больнее – и ничего, и человек вырос неплохой, и правитель. И отца своего, дора Гонсало, давно простил. И Карлоса простил, и остальных – только пусть придут и попросят, и сразу всё будет как прежде! Не идти же королю первым на поклон к собственным сыновьям, не показывать же им и всему свету свою слабость! Родриго ждет, что сыновья придут. Карлос. Хорхе. Алонсо. Рамиро – хоть бы жив был, ведь так ни слуху и ни духу, каррьяра! Ждет. Все годы, протекшие с того злосчастного дня. И дождаться почти отчаялся. Но понимает: того, кто придет, он не сможет уважать. Алвы пощады не просят. Никогда. *** Соберано работает у себя в кабинете. Верный Эдвард, граф Мейн, как всегда, рядом. Когда же с бумагами покончено, секретарь собирает в синюю с черным кожаную папку приказы, распоряжения, письма, кланяется государю и выходит, даже не заботясь о том, чтобы не показать королю спины – между друзьями детства, если никто не видит, подобные вольности по умолчанию считаются позволительными. Граф спускается на первый этаж, в канцелярию. Резная дубовая дверь, темно-синяя ковровая дорожка, столы, над которыми склонились писари, усердно строча. В дальнем конце помещения – еще одна дверь. На медной начищенной до блеска табличке значится «Начальник канцелярии». Кто откроет эту дверь, первым делом уткнется взглядом в скромный стол, заваленный бумагами, из-за которых почти не видно тщедушного лысого неопределенного возраста, одетого в черно-синюю униформу человечка в больших роговых очках, с которого впору рисовать аллегорию Незначительности. Черные глазки его за толстыми стеклами постоянно беспокойно бегают, как у крысы. Это писарь мэтр Муре. Сам же начальник, именем Штефан, граф Гирке, расположился справа от двери, возле окна, выходящего в тихий внутренний дворик, так, что войдя, нужно еще оглядеться, чтобы его заметить, – а это дает графу возможность оглядеть вошедшего. Он величественно, как памятник, восседает, за массивным столом, покрытым черной суконной скатертью. Подчиненные графа усматривают в сем предмете мебели немалое сходство с эшафотом – и надо сказать, не без основания: граф строг, придирчив, педантичен до крайности и, хоть и вассал дома Волн, на молнии щедр не хуже Астрапа. Гирке поднимается из-за стола, протягивает Мейну руку, даже улыбается чуть-чуть. Папка ложится на сукно. – Всё как всегда? – тихо спрашивает эр Штефан. – Разумеется, – ответствует с легким кивком эр Эдвард. И мэтр Муре привычно принимается строчить под тихую диктовку Мейна. Копию каждого документа оставил себе соберано – чтобы в случае надобности не посылать никого вниз. Копия – для канцелярии, в архив. А еще одна – тому, кому приказ и надлежит выполнять. Как раз эту-то копию и выводит сейчас, чуть слышно поскрипывая пером, мэтр Муре. Вот только будет в этой копии не совсем то, а может, и совсем не то, что писал Родриго Третий. Готово. Загляденье, а не бумаги. Почерк соберано. Подпись соберано. Печать соберано: где надо – большая, где надо – малая, как на перстне. Молодой офицер из Торки, мечтающий о военной карьере, вместо вызова в Академию получит отказ: нет мест. Отличившемуся на дриксенской границе вместо награды придет приказ о переводе его на границу холтийскую, в дыру, которой гнуснее не найти – еще бы, место выбирал эр Эдвард! И поди потом, доберись до столицы, пробейся к королю, сыщи справедливости! А принц Оллар прочтет очередную записочку, с напоминанием, что он полностью финансово зависит от отца и потому права на собственное мнение не имеет. Бумага за бумагой. Капля за каплей. Обида за обидой. Пока наконец подданные не примутся мечтать о другом, более справедливом короле. И не дадут подтолкнуть себя к мысли, что в Круге волн всяким пернатым на троне делать нечего. И тогда вынырнет из глубин настоящий правитель, которого заслуживает Талиг. Впрочем, думает Мейн, ему, эру Эдварду, совершенно наплевать, чем талигский трон вымазан: вороньим ли пометом или спрутьею слизью. Главное – их с братом святая миссия будет наконец выполнена! Трех наследников у проклятого Алвы, считай, уже нет! Эр Штефан аккуратно раскладывает приказы по конвертам, надписывая каллиграфическим почерком адреса. И думает, что нет удобнее дурака и чучела для битья, чем дурак, одержимый идеей. Особливо же – идеей мести. Тем паче – за того, чей прах круг назад четыре ручья размыли и четыре ветра развеяли. А в особняке чуть наискосок от дворца сидит в старинном кресле у камина красавец лет сорока пяти на вид – каштановые с чуть заметной проседью волосы, точеное бесстрастное лицо гальтарской статуи, серо-зеленые глаза устремлены на шахматную доску. Изящная белая рука время от времени замирает над ней. Берет фигурку. Передвигает. Перстень с крупным аметистом блестит в свете пламени…