И возвращается ветер...

…Летняя ночь распростерла вороновы крылья над Талигом – от Каданера до Дьегаррона, от Хексберга до самой Сагранны, рискуя поломать кончики перьев об острые вершины скал. Спят города, реки, моря, леса. Спит, хоть и вполглаза, как и положено, застава, что притаилась в долине меж двух восточных отрогов Саграннского хребта, в дне пути от перевала Еловый Кряж, прислушиваясь к легчайшему шороху, зорко следя за малейшим движением вероятного – и чуть ли не раз в месяц фактического – противника. Четырехугольником – казармы, склад, арсенал, конюшня. По углам – вышки. На них часовые. Перекликаются время от времени, чтобы не заснуть. Остальные спокойно спят – и солдаты, и унтера. И начальник гарнизона, старый теньент Монсури храпит рядом с толстой, выше его на голову, сварливой супругой, хлебнув, по своему обыкновению, на ночь самогона – любит он это дело, за то, как подозревает госпожа Монсури, его сюда из Астарэ и вышибли. А он-то, пень, опятами заросший, мечтал, что ему капитана дадут за выслугу лет! И каптенармус, сержант Сароннэ, усердно сопит в две дырки, и снится ему новый мундир из подворованного сукна, да пенсия… Все спят, и в ус не дуют. Ну пошаливают холтийцы, ну налетают из-за границы, из своих диких выгоревших от яростного солнца, просвистанных лютыми ветрами степей, всё чаще – и что теперь, не спать? В случае чего – первый удар все равно примут на себя легионеры, на то их и нанимать стали, когда дикари наглеть начали, – вон, фургоны и палатки вдоль складской стены стоят. Этих хоть в капусту пусть порубят – не жалко… Под фургоном хорошо спать. Воздух свежий. Шуршит трава под ветерком. А сычи в лесу перекликаются, как часовые – высокие у них голоса, пронзительные, но ничего, если привыкнуть. Утром только холодно делается, когда роса выпадает. Но это тоже не страшно, можно же плащом поплотнее укрыться, или к Ликургу прижаться и обнять. Впрочем, они и так всю ночь обнимаются. Вот уже шестой год пошел, как они вместе – Себастьяну даже не верится, всё кажется, что вот-вот это кончится: или найдут его люди соберано, или еще что. Потому что не бывает, чтобы счастье – надолго, уж это-то Себастьян в прошлой жизни запомнил очень хорошо. А с Ликургом он именно что счастлив. И дело не в близости – вот без этого молодой легионер как раз прекрасно бы обошелся. Ему вообще-то больше девушки нравятся – вот только их в сих краях можно сказать, что и не водится, а то, что водится – нет, столько самогонки в Себастьяна просто не влезет! Да и Ликург наверняка огорчится, хоть и не станет ничего говорить. Ликург, Лио, кэридо… В ту, первую ночь он, дав новое имя, молча показал Миро – то есть, теперь уже Себастьяну – на дверь фургона: залезай! Юноша влез. Огляделся. Тесно, конечно, не повернешься, и низко, голова в потолок упирается – но относительная чистота и порядок. Ларь, по всей видимости, с провизией – он же стол. Над ним, на полочке, миски, чайник, кружки. На здоровенном гвозде у двери висит фонарь со свечой. Лавка. Стена занавешена протертым до дыр ковром. И на полу такой же коврик брошен. Занавеска полосатая отделяет половину фургона – за нею, должно быть, спальня. Ничего, неплохо капитан устроился. Лучше, чем в палатке в летнем лагере. И дождь не промочит. Спокойно можно спать. С капитаном, с этим Ламбросом, то есть, спать. Ничего. Как это будет – он примерно представляет: читал, урывками, правда, когда однажды в библиотеке прятался от Мейналя за дальними стеллажами, на стремянку вскарабкавшись. Ничего приятного, конечно. Но вряд ли страшнее розог и карцера. Унизительно? Да. А где иначе? На уроках у Мейналя, или в Нуэва Лаик, где недели не проходило без письмеца от соберано? Свободу никто и никому не дает просто так. Её надо покупать – хоть бы и своим телом, если по-другому не получается. – Ну, проходи, чего на дороге встал? – Легионер взобрался в фургон. Статью Ламброс не особо вышел, ростом чуть побольше Ми… Себастьяна. Но в плечах шире, и вообще тяжелее, основательнее. Не деревце молодое гибкое – а узловатый, вылезший из земли, ветрами, дождями и подошвами отполированный до кожаной тугой гладкости корень: вроде и в тени, и ниже бордюра, – а запнешься, так до крови нос расшибешь! – Слышь, малый, – говорит, – подай-ка, вон, под лавкой ведро. Сейчас притащу, вон, из фонтана воды, и надо бы тебя выкупать – а то рвань на тебе такая, что тронуть противно. Притащил воды, извлек из-под лавки тазик – помятый, маленький, только кое-как, вплотную поставив ноги, можно в него встать. Мыло достал с полочки, ковшик. Давай, говорит, скидывай тряпье – и я тебе полью. И поливал, и между делом разглядывал юношу, но не говорил ничего такого обидного, и ничего из того, про что было написано во взрослой книжке. Когда Себастьян с грехом пополам вымылся наконец и вытерся маленьким штопаным полотенцем, гайифец, прихватив с гвоздя фонарь, взял свое приобретение за руку и потянул за собой туда, за занавеску. Там почти все пространство занимала кровать, точнее сказать – топчан, короткий – как раз Ламбросу вытянуться во весь рост, и неширокий – впритык хватит, чтобы двоим улечься, если не сильно толстые. Капитан указал юноше на топчан – и улыбнулся. Вот оно. Что ж, Себастьян знал, куда шел. Он помедлил – легионер, очевидно, понял его замешательство по-своему: опять улыбнулся, показав крупные желтоватые зубы, и откинул прикрывавшее постель вытертое темное одеяло. Отступать было некуда. Себастьян лег на топчан ничком, положив голову на руки. Подобрался весь – нутро будто судорогой свело. Шорох ткани – легионер сбрасывает одежду. Сел рядом. Наклонился к изголовью. Положил руку на плечо. Юноша передернул кожей. – Ну, ну, что ты… Лежи, не бойся… Ух ты какой… Красавчик… – капитан гладил и гладил его, растирал, пытался расслабить напряженные мускулы. Наконец, ничего не добившись, убрал руки. – Слушай, кирие, так ты что – никогда еще ни с кем и ничего? Именно так. Но это не имеет значения. Делайте, что хотите, эр капитан. Если нужно, Себастьян вынесет всё. Видите – лежит, ждет, сам отдает себя, как святой Рокэ за доброго короля Фернандо, а не его тащат на эшафот. Хотя бы не проиграть, если уж победить невозможно. – Тьфу, гаммото, – Ламброс с силой хлопнул по постели ладонью. – Надо-то оно надо бы, но ладно, не горит, не так, чтобы вот прямо сейчас вынь мне тебя и положь. Будет у нас всё, малыш – но потом. Завтра. Или когда еще. Когда привыкнешь немного. Когда от рук шарахаться не будешь. Себастьян приподнялся, повернул голову, не веря, что получил отсрочку, – и встретил внимательный взгляд гайифца. – Ты не бойся, – помолчав немного, тихо произнес тот. – Я тебя не прогоню. За это – не прогоню… А если боишься, что порву… – капитан указал взглядом на свое, солидного калибра, оружие. – Знаешь, я этого и сам, честно говоря, побаиваюсь. Так, знаешь, тут ведь и по-другому обойтись можно. Понял? Вижу, не понял, ладно, маленький ты еще, потом разъясню, время будет. Спи, сейчас приду… Ламброс снова нырнул за занавеску, на «кухонную половину», новобранец слышал, как он там возится, звякает ковшиком, расплескивает воду. Голому Себастьяну стало холодно, и он накинул на себя одеяло, пахнувшее табаком и костровым дымом. Потом вернулся Ликург, толкнул юношу в бок: «Двигайся, давай», задул свечу в фонаре и лег рядом, забравшись под одеяло, полумокрый – тоже, верно, ополоснуться решил, а полотенце-то не высохло. Им поневоле пришлось тесно прижаться и обнять друг друга за плечи, чтобы как следует уместиться на топчане. Ламброс, водя пальцами по плечам юноши, нащупал отметины от розог – и собераньи, и лаикские, всё в кучу. И на ухо спросил: кто? Теперь это уже не важно, эр капитан. – Неважно так неважно, – тихо, как отдаленный гром, проворчал легионер. – Только если эта тварь нам где по дороге попадется, так ты мне на нее покажи пальчиком, ладно? Я, уж так и быть, убивать его не стану, была охота руки марать! Я его, кошкина потроха, по помойке размажу тонким слоем, и его же всё это вылизать заставлю, до крошечки. Всё, отбой. Утро скоро…