И возвращается ветер...

Утром Ламброс проснулся, как привык, перед рассветом – хоть и не выспался ни кота. Еще не успев открыть глаза, почувствовал рядом тепло, от которого уже и отвыкнуть успел, и радостью как из шайки в бане окатило, будто нежная ручка какой-нибудь маркизы, решившей поиграть в сестру милосердия, тронула уже зарубцевавшуюся рану на сердце. Но нет, чудес не бывает. Не Антоньо – новобранец, чудо ночное в пугальных отрепьях. Новый конкубино. Как, бишь, там его Ликург поименовал-то? Себастьян Веласкес. Бастьенос. Спит. Даже улыбается во сне. Красивый. Ух, ресницы какие – темный лес… Прекрасное лицо юноши казалось капитану смутно знакомым, но вот откуда, вспомнить не выходило, хоть расстреляй, и это было для гайифца как заноза в штанах. Кстати, о штанах: тряпье, которое вчера сбросил мальчишка, надо бы куда-никуда деть, выкинуть, только подальше отсюда, лучше всего – за городскими стенами. Нечего погоню наводить на мальчишкин след – а то, чего доброго, и сам вместе с ним угодишь в клетку. Ладно, пора вставать, умыться хоть, да воды набрать, пока в парк народ не набежал, да пожрать чего-нибудь соорудить… Ламброс осторожно вытащил руку из-под мальчишкиной головы. Но малый всё равно проснулся. Распахнул глазюки – а лицо жесткое сразу сделалось, серьезное. Смотрит, как дикий котенок: то ли понюхать протянутую руку, то ли в подвал улизнуть. – Мой капитан… – Вообще-то, когда мы вот так, одни и в неглижах, я – Ликург, – усмехнулся гайифец, натягивая подштанники. – А теперь, раз уж не спишь, слазь с кровати. Надо же тебе что-нибудь надеть поискать. Оказалось, верх топчана поднимается на шарнирах, как крышка сундука, и Себастьян эту крышку держал, пока Ламброс, залезши под нее по пояс, шарил, ища, во что бы на первое время одеть новобранца. Вытащил рубашку, исподни, штаны – хмыкнул, кивнул: сойдет. Другого-то всё равно нет. Себастьян торопливо, путаясь в штанинах и рукавах, натянул одежду – и ему сразу стало спокойнее. По крайней мере, хоть не голышом в Багерлее поволокут в случае чего, подумал он. Ламброс его оглядел. Поставил свою ступню рядом с Себастьяновой: «Так, а вот сапоги мои тебе велики будут. Ничего, сейчас пойду по лавкам, так поищу чего-нибудь». Оделся, пошарил в карманах. Выгреб пару таллов да горсть мелочи, сел на топчан, принялся считать. Повертел в пальцах золотой – казалось ему, король Родриго на монете хмурит брови. Глянул на мальчишку. И – как гвоздь в сапоге: вот оно! Вот на кого малый похож-то! Ох и возблагодарил про себя Ликург святого Карло и святого Рокэ! Ох, спасибо, покровители Рассветные, что сохранили да надоумили! Что ночью удержал себя гайифец, не стал от малыша добиваться своего! Теперь уже и не станет, и другим не позволит. Чтобы если что – в целости и сохранности возвратить попавшее по недоразумению ему в руки сокровище. Мальчишка – как там его по-настоящему? Алонсо? Рамиро? – забрался на постель и сидел, вжавшись спиной в угол, обхватив руками колени. Рубашка сползла с плеча. Ликургу вспомнились шрамы на спине юноши. Много тонких шрамов. За что его так? И что с беднягой сделают, если найдут? Ничего хорошего. Ладно еще, если вообще оставят в живых. А то ведь и под плитой могильной упрячут грех – плевать, вправду бывший или выдуманный. Сидит малыш, смотрит. Будто читает мысли. А что ему Ликург вчера пообещал? Пришибить тварь, которая его била. И вообще, раз из Легиона выдачи нет – значит, нет, хоть королю, хоть Айзенхерцу. «Никому не отдам. Мой малыш». – Ну-ка, Бастьенос, подержи! – нож распорол вдоль пополам капитанову зеленую, из трактирной занавески выкроенную перевязь... …Выезжали из города уже за полдень – пока сапоги Себастьяну, пока провизию, да и ехать на чем-то нужно новобранцу, не век же в фургоне сидеть. На восточных воротах – пробка чуть не на всю Лэкдемийскую. Кони фыркали, мотали головами, били копытами в нетерпении, Ликург, сидя на козлах, бранился на чем свет стоит, думая, как там его Бастьено. А юноша лежал, вытянувшись, в ящике под кроватью, боясь шевельнуться, чтобы никто снаружи не услыхал подозрительного шороха, слушал доносившуюся до него обрывками затейливую капитанову ругань, и молился, отчаянно молился всем святым – Рамиро, Ротгеру, Рокэ, и всем четверым Абвениям, да хоть бы кто-нибудь на него сверху воззрил! Хоть кто-нибудь, хоть сам Леворукий со всею кошачьею братией, сделайте так, чтобы его не нашли! Потому что нет Рамиро, то есть Себастьяну Веласкесу, пути назад, после того как сорвал он накануне с шеи дареную государем цепочку с вороном, ошейник рабский, сорвал и сунул в клюв чугунному ворону, что сидит в парке на руке у чугунного святого Рокэ, – пусть соберано подавится! Перед тем Мейналь приволок очередное послание от государя. На этот раз соберано не стеснялся в выражениях: честил младшего отпрыска испорченным мальчишкой, малолетним развратником, обещал, что Фабианов день станет для Рамиро днем позора, потому что никто из дворян не захочет такого оруженосца, с которого хоть сейчас рисуй Лакония, так что лучше бы недостойному, если уж имел он наглость родиться на свет таким, какой есть, тихо исчезнуть долой с глаз государевых – в Гайифу, в Бордон, в Закат – мыть кошачьи миски. Однако же соберано милосерден: Рамиро дадут возможность загладить вину – в святой обители! Рамиро даже и спрашивать не стал, за что – не у Мейналя же выспрашивать было! И не объяснять же было Мейналю, как всегда, злорадно лыбившемуся, что ничего подобного не было и не могло быть. Ни с кем из друзей. У него и друзей-то всего двое – тех, кого можно, хоть и с оглядкой, а без оглядки Рамиро давно отвык, называть друзьями. Что наставник мог увидеть? О чем ему донесли? Как Арлио Сэ третьего дня погладил Миро по плечу, желая утешить после очередного директорского разноса? Или как Иерро Гайяр рассказывал после отбоя про красоты родной Эпинэ и приглашал в поместье после выпуска? Ну и что в этом плохого? Да уж Мейналь найдет, что. А государь с ним будет заодно – потому что взрослый всегда на стороне взрослого. Кастовая солидарность. И директор тоже поэтому придирается. А еще хочет выслужиться перед соберано и боится испортить отношения с Мейналем, а через него – с Мейном. Потому что Мейн – личный секретарь короля, а Жюль Арамона – только директор Лаик, и не сказать, что у него денег куры не клюют, а у эра Жюля меж тем подрастает сын, Амори, на курс младше Миро, и пара дочерей, которых кошки с две без приданого замуж выпихнешь. Так-то он, может, и неплохой человек, эр Жюль, но жизнь заставляет и своя рубашка к телу ближе. А справедливость? Нет ее, и не ищи. Так Иерро говорит. А Иерро знает. Вон, его отца, полковника Луи Гайяра, выпнули же в отставку ни за что ни про что… Поговаривают, что просто кампания пошла – убирать из армии Людей Чести, ну или их потомков. Может, и правда… Кто его, соберано, разберет! Наплевать и выкинуть, как выражается Арлио Сэ. Вот уж кто и в Закате будет травить котам анекдоты, а Леворукого раскрутит на курс лекций по своей любимой истории! Рамиро вспомнил первый день в Лаик, представление – и белокурого черноглазого мальчишку, который рассказывал, как наделили его необычным именем, – и сам занудный директор, отставной полковник Арамона еле сдерживал смех. «Дедушка Эмиль надеялся, что уж на этот-то раз родится девочка, и мечтал назвать ее в честь прабабушки Арлетты. А вместо девчонки взял да и получился я! Дедушка, когда узнал, долго ругался так, что лошади приседали, а потом говорит: раз маленький паршивец не захотел быть Арлеттой – так пусть будет Арлио!». Виконт Сэ в классе сидел сразу позади них с Иерро, на третьей парте. Конечно, они переговаривались, записками перебрасывались – бесшабашный Арлио, казалось, ничего и никого не боялся. Одним из первых уроков поставили кэналлийский, и ментор, капитан Рохас, поджарый и чернявый, чуть сутулый, в небольших, с круглыми стеклами очках на длинном носу, в аккуратном, но с вечно перемазанными мелом обшлагами черном мундире – на погонах золотые книжечки военного переводчика – долго приглядывался к ним и прислушивался, а потом подошел и тихо, ехидно так спросил, о чем это вторая парта беседует с третьей, и особенно унар Гайяр? С унаром Алвасете всё понятно, ему простительно, хотя мог бы и потише болтать. Рамиро, кстати, и не болтал почти, только отвечал, когда товарищи спрашивали, да и то – шепотом на ухо, но кого это интересовало? И Иерро на чистом кэналлийском, к изрядному удивлению немалой части класса, отвечал: о сходстве и различиях глагольных форм в эпинейском и кэналлийском языках. Кэналлийский для унара Гайяра – второй родной, дор капитан: мать Иерро – чистокровная кэналлийка, урожденная рэйя Лагартас. Та-ак, а вот это меняет дело! Интересно, унар, а достопочтенный рэй Лагартас, почетный профессор Гэриньентского университета…? А дедушка Хосе, дор капитан, частенько про вас поминает, и уже отчаялся дождаться, когда же его самый толковый минимум за пять лет аспирант вместо того, чтобы возиться с малышней, возьмется за ум, сиречь – за докторскую диссертацию! Нет, ну это же, разумеется, не Иерро, а дед его, профессор, такое сказал! Знатно Гайяр тогда Рохаса за ушками почесал. Но капитана – можно, он человек не злой, и даже не очень занудный, и интересно рассказывал про всякие падения редуцированных – то есть, не на уроках, конечно, уроки – для начинающих, а на факультативе, с которого Иерро было не вытащить. Ну и хотя бы на кэналлийском можно стало вздохнуть свободно. Болтать, конечно, было нежелательно – но записки по классу рассылать можно. Но исключительно на кэналлийском. И исключительно по делу. Заодно и Арлио языком соберано вполне сносно овладел. А между делом втихаря во имя Абвениев… У Иерро, как выяснилось, есть родня в Алате, под Сакаци – тетка по матери вышла замуж за алатского пилота, да, дядя Ференц летал, и еще как, пока однажды не сел на вынужденную в горах. Расшибся здорово, перевели его из летного состава в наземный, пристроили в Альбертовское, курсантов учить… Он и Иерро немного алатскому научил, главным образом такому, что не при дамах будь сказано. А по-приддски унар Гайяр нахватался в хексбергском доме тети по отцовской линии, Жанны, которую, Леворукий разберет чем, пленил обстоятельный и солидный тогда еще теньент Экхард Айзенхольц – неплохой малый, но до того правильный, что скулы сводит. А служит дядюшка Экхард в Ротгеровке – где-то там по финансовой части. Бесценный кадр этот Гайяр! Худо-бедно, пусть не сразу, но наладился резервный канал связи с братьями! Редко, но приходили маленькие клочки бумаги, а на них карандашом или пером, старым, с брызгами, второпях нацарапано: «Жив, в порядке. Х.», «Жив, здоров, на практике. А.». От Карлоса тоже доходили вести – через Бадильо, через Эстрелью: жив, здоров, женился, хоть и не по своей воле, и похоже, Рамиро скоро станет дядюшкой… Про соберано в тех бумажных клочках, упаси Чужой, не поминали. Хоть бы с ними со всеми ничего теперь не сделали Мейн и Мейналь! С Иерро и его родными, с капитаном Рохасом, с бедным старым Гансом, который не углядел, не поймал и с доносом, похоже, не побежал! Арлио-то дед, маршал кавалерии, нипочем в обиду не даст – рассказывали, будто однажды перед разъяренным эром Эмилем спасовал сам Райнштайнер! Впрочем, у них же цель – надавить на Рамиро, а раз маркиз Алвасете вроде как исчез с лица Кэртианы – какой смысл пакостить его друзьям?…