И возвращается ветер...

…Фургон подвигался вперед сперва потихоньку, шагом, потом ползком, останавливаясь через каждые три оборота колес, и наконец встал вовсе. Себастьян боялся дыхнуть, и только просил, просил всех в Закате и Рассвете и пещерах Гальтарских, кто мог слышать: охраните, не выдайте, свинью не подложите! Еще немного, еще каких-то четверть хорны до ворот, а может, и вовсе несколько бье! Если уж ты, Леворукий, начал доброе дело, третьего дня подтолкнул в нужную сторону Мейналя, когда тот, как всегда, забрал Рамиро на прогулку – одного соберанито в город не пускали, стараниями и милостию понятно кого: а вдруг натворит чего, не так чихнет, не так вздохнет, семью опозорит! Если ты, Чужой, но не более чужой, чем родной папаша, поманил их с ментором в Санто-Рокэ, где в боковой аллее стоял легионерский, в зеленой выцветшей краске фургон с именем капитана Ламброса над дверью, если позволил Мирито убежать из Нуэва Лаик и добраться до парка! Если взглянул ты зелеными очами в душу гайифца! Так доведи же начатое до конца. И тогда, кровью в том клянется Рамиро, ни одна подданная твоя, что встретится ему на пути, не останется без ласки и угощения! Один удар сердца… Два… Шестнадцать… Фургон тронулся с места. Снова встал. Да что же это, лейе Анэмэ, лейэ Ундэ, лейэ Астрапэ!? Святой Рокэ, усмири тварей, пожалуйста! Святой Ротгер и девы Хексбергские, молю, отведите им глаза! – Куда прешь, осади назад! А ты не ори, красавчик, молод еще орать! Усы хоть отрасти сначала! Чего ворота загородил? Склещились все, как собаки, не проехать, не пройти, бабку вашу так-растак через овраг полковой артиллерией! Какой, к котам драным, план «Перехват»?! Чего украли?! Я так ничего не крал, это меня у вас в вашей кошкиной Альвеаре обокрали: куда годно – банка тушняка мало не по полталла на оптовом складе, некисло выходит-то, на весь-то отряд!! Да, вон он, отряд-то, только меня дожидается – выглянь за ворота, вон, палатки! Щас свистну ребятам, растолкуем, что к чему, вашей братии! Давай-давай, пропускай! Куда тороплюсь? Да уж есть куда, еще контракт у меня не горел из-за тебя, красавца! Че-го?! Меня? Твой папенька? В Холту отправит? Да я и так туда направляюсь – вот тоже, напугал кошака миской молока! Да слыхал я про твое начальство. Ну барон, ну Инголс, ну супрем – и что, в задницу его целовать? А ты, маленький, на холтийской границе поезжай, да у дикарей поспрашивай, кто такой Ликург Ламброс! Только мешок с собой захвати – они как про меня услышат, так наложат кучу, что на два палисадника хватит удобрять, хоть какая-то польза от них, клятых! А ты, на своем ландо самобеглом, совсем, что ли, спятил – гудеть? Лошадей, вон, мне перепугал, а если б коняга тебе задом в передок поддала со страху? Дорогу Первому Маршалу? Так я б с удовольствием – ты вот этим вот дуболомам скажи, чтобы – дорогу, а так я что ж тебе сделаю – крылья отращу? Ну вот, другое дело, спасибо, монсеньер! Хоть один во всем городе нормальный мужик нашелся. Но, гнедой, пошел, н-но! …Фургон выкатился за городские ворота и, подскакивая на кочках, покатил к палаткам прямо через луг. Следом, мягко покачиваясь на рессорах и пофыркивая, будто огромный кот, выехал черно-белый блестящий «Лион-Нуар-16», последняя модель, гордость завода в Эр-Афоре и лично его владельца, Рихарда Литенкетте («О, я, я, ф Талик поискать нато фторой такой отаренний меканик и иншенер!») – полуоткрытый, шесть цилиндров, семь десятков лошадей и всё что подобает: Первый Маршал Талига барон Ульрих Катершванц просто обожал новую технику. За что частенько и на светских приемах, и на военных советах делался мишенью для насмешек графа Эмиля Савиньяка, маршала кавалерии: хорош же, по мнению эра Эмиля, будет барон Ульрих, когда его хваленые семьдесят эл-эс выжрут весь бензин и встанут, на радость ызаргам, посередь варастийской степи! Или в грязь в распутицу засядут по самые дверцы – ведь на родине господина барона всё в основном как при прадедушке Лионеле: дорог нет, одни направления! Машина, вывернув на Надорский тракт, прибавила ход, ее тряхнуло на ухабе, барон, подскочив на заднем сиденье, ругнул шофера: «Химмельхеррготт, Эрих, поосторошнее! Я, ф некотором роте краф Сафиньяк праф по пофоту торок! И, кстати, Эрих, сапомнитте: никокта не сфясыфайтесь с лекионер – сепе тороше! Хотя, нато скасать, они храпро терутся, слетует оттать им толшное…». Эрих, привычный к маршальским поучениям, не оборачиваясь, кивнул: «Слушаюсь, монсеньер!» В подъехавшем к лагерю фургоне, в ящике под топчаном, Рам… – нет, Себастьян, слава Леворукому и всем его кошкам! – наконец-то перевел дух, вздохнул свободнее, шевельнулся… А Ликург Ламброс, натягивая вожжи и спрыгивая с козел, усмехнулся про себя: старая штука – а таки сработала! Не хочешь в тюрягу по-крупному – попади в каталажку за кабацкий дебош, и становись под фонарем, чтобы тебя не нашли на темной улице… – Ну что, Бастьенос – приехали, вылезай потихоньку! …Ночь. Тишина, полная теней крадущихся, страхов, шорохов всяких нехороших… Луна – не такая, как в поле, золотистая, ясная, а похожая на позеленевший, сто лет не чищенный медный таз, озаряет просторную площадь, посреди которой стал лагерем отряд Ламброса. Дома взирают на палатки и фургоны пустыми глазницами окон. Горстка живых – на целый мертвый город. Накануне капитан созвал всех и рассказал, что если новобранцы, да и прочие, по-настоящему хотят, чтобы их никто и никогда не нашел да не взял за задницу, прошлые грехи припомнив, есть один способ, надежный, как Саграннский хребет: по пути к месту назначения надо через старую столицу проехать, а того лучше – с заката до рассвета ночь в ней провести. Старая кошка Оллария все следы слижет. И выедут наутро из ее полуразрушенных стен новые люди, совсем другие, а прошлого у них будет считаться, что и не было вовсе. Дело верное, Ликурга самого в молодости этак через Олларию проводили, и ничего, жив, цел и никем за хвост не дерган, и да будет так и далее, мэратон! Что? Твари? Да, водятся, во всяком случае, когда Ликург там бывал, а он туда уже не первую партию салаг тащит, так водились. И – ничего. Останавливаться будем на главной площади, надо туда въехать засветло, от домов держаться подалее, в развалины не соваться. Жечь костер всю ночь, петь, разговаривать громко, смеяться, плясать – закатные этого всего не любят и боятся, им ведь, мертвякам, живое да веселое видеть – что саблюкой по яйцам. А будут лезть да принюхиваться – гнать святым именем. Да помните: наш святой Карло как ни хорош, а тут от него толку мало, не в обиду ему будь сказано: он при жизни в столице не бывал, с бесноватыми не дрался. Тут надобно Ротгера Хексбергского, ветер бешеный с моря, на подмогу звать – твари свежего морского духу не выносят, как крысы – кошачьего. Да Матильду Алатскую, да Бонифация Тронкского, святой Робер-Иноходец, опять же, лошадок, живность свою любимую, в беде не бросает. Коли совсем обнаглеют – помянуть святого Рокэ, они тогда мигом в норы ускакивают! Да матюгом их, вонючих, в сорок четыре этажа! И вот они сидят, ждут рассвета, и старая кошка Оллария улеглась калачиком вокруг них. Костер горит – хоть и маленький, дрова надо беречь. Не столько греться, сколько души греть, чтобы страхом не прихватило. Разговаривают о всякой чепухе, лишь бы не молчать, нарочито громко, чуть не на крик срываясь. Смеются старательно – впрочем, и правда, забавные ведь байки дор Пабло рассказывает! И страшилищ с лиловыми глазами, как ни оглядываются легионеры, вроде бы, нигде не видать… Взводный, эр Оноре, сказал: главное – с полуночи до первых утренних лучей продержаться. Новобранцы невольно стараются придвинуться поближе друг к другу. Лошади тревожно пофыркивают, переступают, цокая по древней выщербленной брусчатке, прижимают уши. Ну, скоро там эта полночь? И вот, когда кажется, что она никогда уже не наступит, луна будто цепляется за острый, как крысий зуб, шпиль чудом не обвалившейся колокольни – и изгрызенные временем стрелки огромных башенных часов судорожно подергиваясь, тянутся вверх, пока не замирают на двенадцати, и единственный уцелевший колокол роняет из черной своей пасти на площадь двенадцать сварливых дребезжащих «Бляммс!». И выходят на лунный свет из нор, схронов и подвалов – жители Олларии. Посмотреть, кто пожаловал к ним на этот раз.