И возвращается ветер...

Первым лиловые глаза в окнах замечает Оноре Ломениль – и подмигивает капитану. Тот делает знак Жану-Рене и Пабло. Все четверо поднимаются, за ними встают остальные бывалые. Новичков и коней – в середину, командует Ламброс. Опытные легионеры становятся цепью вокруг лагеря. Глядят, как лиловоглазых теней становится больше, как они приближаются. Стоят, изготовившись к бою. Вот только бой – не совсем такой, как всегда. Тени ближе, ближе, крадутся на мягких лапах, или что там у них снизу присобачено. «Подпускай ближе – и все разом!» – командует Ламброс. Наконец в свете костра становится можно разглядеть первую тварь. Голая кожа – ни чешуи, ни шерсти, приплюснутая отвратная морда, задние лапы длиннее передних, хвоста вроде как нет. Уши оттопыренные, шевелятся. Встала на дыбы тварюга, передними лапами себя в жирное брюхо колотит, скалится, рычит – храбрости нагоняет перед тем, как броситься. Видно, вожак. Остальные, на него глядя, тоже скалятся, когтями брусчатку скребут… – Святой Ротгер, помоги… – вскрикивает кто-то из скорчившихся у костра. – Святая Матильда, воительница Алатская… – подхватывает другой, как учили, только неуверенно как-то, и голоса дрожат. А, что с них взять, новобранцы! – Да ах ты ж сука-сука-сука!.. – не дожидаясь команды, начинает Лукас-Ройя, беглый каторжник с сапфировых копей Алвасете. – Да твою ж в пересылку да пешим этапом да в уголовку через морисский рынок, да чтоб башка в Гальбре катилася, а задница в Фельп! Да так вашу растак в четыре ряда да гнилым бревном с поганым ведром да с супремом посередине! Сгинь на парашу, отродье петушиное! Ага, оторопела тварь, присела, зыркает глазищами, воздух нюхает. – Ша под нары, придурок! Пасть на дриксенский флаг порву! – Вете а ла чингада, тонто дель куло! – вступает Пабло Морено. – Кома мьерда, ихос де ля пута, идиотас де лос кохонес! – Святой Робер, охрани и спаси наших лошадок, они ж ни в чем не повинные! Святой Бонифаций, защити! Святой Ротгер…! Святой Карло! Святой Фердинанд-мученик! Ну уж нет, Фердинанд тут ни при чем, то есть вообще. Вон, даже чудище лысое пасть растянуло в жутком подобии улыбки. А ну! – Сандье, парбле, мор де ту ле ша! Сапристи, мерд, саперлипопет! – Жан-Рене и Оноре дуплетом врезали. «Чинга ту мадре, каброн!» – поддержал их огнем дор Пабло. – Фэ ската кэ псофа ре малака! Ската ста мутра су! Фила му то коло, пацавура! – как из гаубицы, шарахает капитан Ламброс, перекрывая все прочие голоса. «Вете томар пор куло, чунгос дьяблос!» – вторит взводный Морено, и улыбается, видя, как отступают твари, шаг за шагом, и жмурят, будто от боли, лиловые свои глаза, и думает про себя, что гайифские ругательства кэналлийским все-таки в подметки не годятся. Легионеры поливают тварей, кто во что горазд, ругань висит в воздухе, будто дым от костра. И новички не отстают: кто тоже бранится, как умеет, кто кличет на подмогу всех, кого вспомнит, рассветных жителей: святой Чезаре, святой Сильвестр, святой Франциск, святой Левий, расшугайте мертвечину, Леворукий всю эту нежить подери! Рамон Марикьярский, выручай, Создателя ради, квальдето цера! Катитесь, мертвяки облезлые, откуда выползли, эномбрэдастрапэ, лэйе Ундэ, лэйе Анэме! Выстоим, должны выстоять, деваться некуда. Бастьен, как велено, стоит в кругу, у костра, держа под уздцы и оглаживая перепуганную дрожащую лошадку, и тоже выкрикивая вперемешку молитвы и ругательства. Краем глаза, краем уха следит за обстановкой, как учили в Нуэва Лаик. «Так, вроде никто не отступил, все стоят, держатся… Сзади кто-то мучеников Вальтера и Ангелику помянул – имена приддские, кто такие? Ладно, чем больше святых, тем лучше, потом всем по свечке поставим, лишь бы помогли… Ого, вот это дор Пабло завернул – надо будет запомнить… Что там орет этот белобрысый? Лэйе… Литэ? «Мученик Эгмонт, заступись за гонимых?» Это еще кто? Тоже, верно, с севера. «Святой Алан-привратник, отвори нечистым врата Закатные!»? – правильно, туда их!.. Справа, капитан!» – Пидиксу, путанос гиос! – Каррьяра! Ликург еле успел увернуться от твари, похожей на большую страшно худую псину, только без шерсти, и та, вместо того, чтобы вгрызться капитану в бедро, цепанула клыком руку Бастьена. Слегка – но кровь таки пустила, клятая. Подскочил Жан-Рене, замахнулся на отвратную нечисть ремнем с тяжелой пряжкой, выругался так, что оплавилась в небе ржавая луна. – Как вы, целы? – Да вроде бы. Э, глянь-ка! Гамозу! – собакотварь, упав на бок, с жалобным визгом корчится на камнях – и затихает. Вываливается из оскаленной пасти синюшный язык, выкатываются из орбит лиловые глаза, вытягиваются и коченеют лапы, запрокидывается безобразная морда… – Сдохла, паскуда! А дохлая, дважды дохлая псина на глазах истлевает, высыхает, рассыпается – и вот уже ветер несет горстку праха – слава Леворукому, прочь от лагеря! И остальные твари замерли – и глядят… – Вантр сент гри! Мон капитэн, это что ж, ваши штаны ей так поперек горла встали? – Скорее, моя рука, эр Жан-Рене, – отвечает Бастьен, и смотрит, как рукав медленно набухает в крови. Руке не то что больно – а липко и противно. Тварь его укусила. Наверняка у них клыки ядовитые. Теперь Рамиро умрет. Сам умрет – или капитан его пристрелит, пока он в тварь не превратился и не перекусал тут всех. Кого тварь укусила, тот сам тварью делается. Вроде так писал один древний сайентифик. А может, и нет – но все равно, легионеры наверняка во что-то похожее верят. Как-то даже неправдоподобно всё. Как во сне. И тварь. Сдохла и рассыпалась. И луна. И Оллария эта… Жаль. Ему понравилось быть Бастьеном. Но что хорошо, то ненадолго, пора бы и выучить. – Гаммото! Бастьенос!! Касера есть? – взводный молча протягивает Ламбросу флягу. Жидкость как огнем обжигает рану – капитан плесканул от души. Еще, еще. Терпи. Алва не плачут. А ты Алва, ты не можешь перестать им быть, хоть четыре ночи в Олларии сиди безвылазно. – Ну, что встали? Гоните их, сейчас ведь опять полезут, святой Рокэ им шваброй по башкам настучи! Но твари никуда не лезут – наоборот, отошли подальше, сели и сидят тихо. Только глаза светятся. И шепот слышится – или это у Рамиро начинается лихорадка? «Рокэ, Рокэ…» – Да какой я вам Рокэ?! Вон пошли, закатники! Ну!! – Бастьено, Бастьено, ну что ты… Тихо… Ликург. Обнял за плечи. Теплый. Пусть лучше он убьет... – Командир, смотри! Вот же ж сукины дети! Мертвяки, оказывается, подползли поближе – и припали к земле, морды лапами закрывши. И впрямь шепчут, скулят, подвизгивают: «Рокэ, Рокэ…». Не почудилось, значит, мальчишке! Это, значит, мальчишкина кровь им хуже крысьей отравы! И они от Бастьена шарахаются – вон как тогда отскочили сразу! А ну-ка, что если… Бастьенос, идти можешь? Пойдем! Повел. К границе круга. Значит, тварям бросить решил. Чтобы нажрались и тоже сдохли. Может быть. А самому спастись и остаться чистеньким. Ладно. Одной кучей костей в развалинах больше, одной меньше – кому какое дело? Рамиро зло сбрасывает с плеча руку легионера – и направляется к ближайшей троице припавших к земле страшных и несуразных существ. Держаться. До последнего. Не проиграть, если уж невозможно победить. Шаг. Еще. Еще. Одна из тварей, с длинными загнутыми рогами, приподнимает голову. В лиловых глазах не предвкушение пиршества – а… ужас. Они – боятся. Его. – Р-роккэээ… - еле слышно блеет козомордая тварюга. – Пошшшшади… Ррокэ… – шипит другая, с длинным ящеричьим хвостом, и раздвоенный язык высовывает. – Проваливайте в Закат. Все. Чтобы я вас тут не видел. И не трогать никого из живых! Все поняли? Твари торопливо закивали – головы от усердия вот-вот отвалятся. – Выполнять! – так, наверное, крикнул бы Рокэ – Первый Маршал. И страхолюдины повинуются – уходят, уползают, торопливо, суетливо. Да еще встают на задние лапы и – кланяются. И спиной к людям не поворачиваются. Так и пятятся до самого подвала. Ну вот. Вроде все убрались. А от лагеря к Рамиро бегут товарищи – Жан-Рене, Лукас, Пабло. И первым – Ламброс. Как раз успевает подхватить – у Бастьена ноги подкашиваются и луна пляшет на небе фанданго. – Бастьенос, Бастьенос, агапэ му, что с тобой?! – Ничего, мой капитан. Его отнесли в фургон, уложили, перевязали рану. Укрыли, одеяло подоткнули. И оставили одного. Бастьен сам попросил. Чтобы если начнет он в тварюгу превращаться, не покусать рядом сидящего – в фургоне ж тесно, не повернуться. А если умирать – тоже не хочется Бастьену, чтобы кто-нибудь видел его страдания. Он даже свечу задул, которую ему Ламброс оставил в помятой жестяной кружке вместо подсвечника. Он лежит в темноте. Одеяло пахнет костром и конским потом. Живой запах, теплый. В фургоне темно и тихо. И снаружи тоже никаких особых звуков не доносится – ни ругани, ни испуганного ржания, ни молитв. Видно, закатные так больше и не лезут. И то хорошо. Он лежит и ждет. Смерти. Или того, что похуже. Но – ничего не происходит. Только что-то шебуршит в темном углу. Не то когтями по доскам, не то крыльями кожистыми… Он приподнимается – боль пронзает руку. Каррьяра. И умереть-то спокойно не дадут… А в темноте совсем рядом вдруг загораются глаза. Круглые. Лиловые. Тварь. Пролезла. Квальдэто цера. Чем бы прибить-то её? – Разрази тебя святой Рокэ!! «Рокэ… Рокэ… Ты – Рокэ… – скулит тварь, неожиданно тихо, тонко и жалобно. – Ты – дать свободу… Я уходить… Закат… Зелень… я не хотеть…» Чего не хотеть – тварью быть? Может, ты и не кусаешься? Лиловый свет мечется туда-сюда – тварина башкой мотает. А ну-ка… Сесть на топчане. Нашарить на полу кружку со свечкой, рядом – огниво и трут. Высечь искру – с четвертой попытки, кое-как. Тварь сидит неподвижно и смотрит. Когда свечка загорается, становится видно: не тварь – тварюшка. Мелочь, с кошку ростом. Задние лапы трехпалые, когтистые, передние – как у летучей мыши, и перепонки от длинных костлявых пальцев до короткого свиного хвоста тянутся. Морда длинная, на клюв похожа. На голове гребешок. Тело покрыто чешуей – но не гладкой, как у ящериц или змей, а взъерошенной какой-то. Ну, и чего тебе надо? Тянется мордой, на задние лапки встает, подвизгивает, как собачка, когда хочет ласки. Ладно, поглажу. А шкура у тварюшки, оказывается, не холодная и скользкая – а так, прохладная, и сухая. Как у ящерки поутру. «Ты… твоя кровь… каплю давать… свободу…» То есть – тебе нужна капля моей крови? И тогда… с тобой будет то же, что с той собакой? Кивает тваринка – чуть голова не отваливается. А я от этого таким как ты не стану? Впрочем – плевать. Рамиро кое-как, одной рукой, помогая зубами, развязывает узелок, разматывает повязку. Рана почти не кровит. Интересно, какая тварь из него получится – вроде вожака? Он, наверное, тоже был человеком – пока не шарахнуло. А эта тварюшка – кем была? Тварь, радостно повизгивая, тянется мордой к ране – но внезапно отшатывается. Отрывает со своего бока чешуйку – и, зажав в зубах, протягивает юноше. Спасибо. На память будет. Если останется, чем помнить. – Ты брать, носить… Нет боль, нет печаль… Ты помнить… Я дать по воле – тебя защищать… Если отнять – то нет… Спасибо… я… И тебе спасибо, чудо в чешуе. Высунуло длинный узкий язык, взглянуло на Рамиро в последний раз лиловыми глазищами. И увидел в них Рамиро – себя, как скачет он верхом по дороге через лес – темный и страшный, и оставляет кровавый след на камнях, и сваливается, обессилев, вороному на шею, а из чащи навстречу выезжает всадник в кожаной одежде, с кинжалом на поясе, да не на коне верхом – на лосе! Что за… «Я… показать… видеть… судьбу…» Лизнуло рану. И – вытянулось, трепеща крыльями. Затихло. Истлело. Рассыпалось. Только косточки остались – птичьи. Крылья, лапки, череп с длинным клювом. Ворона? Или ворон? В Нохе, говорят, испокон веку жили вОроны… Рамиро чувствует, как совсем рядом, чуть не задев лицо, проносится, взмывает в небо прямо сквозь крышу фургона незримая бесплотная птица. Ну вот, улетело, освободилось. И то хорошо. И рука почти не болит, рана закрылась! Шаги по лестнице. «Бастьенос! Как ты?» – «Уже лучше, капитан. Они больше не лезли?» – Нет, хоть бы одна нос высунула! Эвхаристо, кирие. Спи, давай. Скоро рассвет.