И возвращается ветер...

…Да, скоро уже рассветет, часа через два, думает Пабло Морено. Сейчас его очередь лагерь дозором обходить. Вроде, всё тихо. Часовые не спят – каждого взводный лично в бок ткнул, присовокупив надлежащее внушение. Порядок. Он смотрит на «ту» сторону. Там предутренняя серая и сырая мгла кое-где взялась темными сгустками, будто давным-давно прокисшее до плесени, затхлое молоко. Дикари. Но эти, под красным треххвостым бунчуком, вроде как мирные. Торговать приезжают с талигцами. Война войной – а выгода выгодой. Вчера вечером пришли из степи. Завтра на самой границе ярмарку устроят. Мясом можно будет запастись. Кожей для одежды и сбруи. Кислым молоком. Из молока дикари водку гонят. Препоганую, конечно, никакого сравнения с доброй касерой, но за неимением лучшего да хоть бы и рану промыть сойдет. Темные пятна в сыром мареве движутся. Подозрительно движутся. С чего это дикарям не спится? Сгустки тьмы сползаются вместе, собираются, вытягиваются в ряд зловещей тучей вдоль границы. А ну-ка… Лучше уж перебдеть… Морено, пригнувшись, пускается бегом от палатки к палатке, толкает спящих: тревога! Поднимайтесь! Только тихо. Поднимаются, и вопросов лишних не задают. Благо что спали, как положено, одетыми и с карабинами наготове – в Холте иначе никак, это им Ламброс намертво вдолбил в головы. Последние легионеры еще, матеря сквозь зубы дикарей, что сами не спят и людям не дают, изготавливаются к бою, когда «из-за речки» раздается пронзительное, будто тявканье мелкой злобной шавки «Кху-кху-кху-у-у-!!!» – и туча срывается с места, и несется на залёгший отряд, глухо стуча по мокрой от росы траве копытами, и с тихим зловещим шорохом выскальзывают из ножен дикарские клинки. Успели! Грасиас, дор Пабло Морено! Залп валит кувырком наземь передних холтийских лошадей, налетев на них, опрокидываются другие – но кое-кому удается прорваться прежде, чем легионеры успевают перезарядить. Стук копыт, лязг оружия – лезвия по стволам, дикие визги, крики, брань, скрежет, одиночные выстрелы, валятся люди, спотыкаются и отчаянно ржут кони, оскальзываясь – трава в росе, трава в крови… Дикарь, сволочь, бьет сверху саблей – ею ж только так и можно, а снизу вверх – бестолку, и перезаряжать некогда, увернуться, перехватить карабин – на тебе, гадина, с размаху прикладом в челюсть, так, отвалил, скотина! А на тебя уже несется другой, и визжит, и скалит зубы – и швыряет в тебя что-то маленькое, как яблоко, только черное… «Бастьенос! Ложись!» – и тяжелый удар в спину сбивает с ног, ты утыкаешься лицом в траву, прямо в размолоченные копытами конские ядрено пахнущие катыши, сверху наваливается тяжелое тело, прижимает к земле, обдавая знакомым запахом табака и кострового дыма. Ликург! И совсем рядом грохает взрыв, и будто град барабанит по траве и по укрывающей тебя плоти, и по твоей спине, по бокам стекают горячие липкие струйки – пота? Крови? «Лио, ты ранен?!». «Ничего… Эвхаристо, агиос Карло… Бастьенос… живи, агапэ му…» Дальнейшее перепутывается в памяти, расползается лохмотьями, как тряпье в тележке у старьевщика, сбивается в липкий отвратительный ком, будто ошметки калятины в корыте, куда мясник сбрасывает «корм для собак». Непривычно тяжелое и безвольное тело Ликурга – ухватить за плечи и короткими перебежками тащить под фургон, отчаянно надеясь – и понимая, что всё кончено… Рубить, стрелять, бить прикладом по ненавистным визжащим харям – чудища в Олларии, и те были поприглядней. Орать, что есть силы, срывая горло: «За капитана!! Бей тварь желторожую!!». Колотить в четыре кулака с Лукасом-Ройей в ворота крепости: вставайте, суки, выходите, помогайте! И ни звука не услышать в ответ – вымерли будто регулярники, кошачьи дети. Даже часовой сошел с вышки. Рассвет. Видеть в сером тумане, как поворачивают низкорослых короткохвостых лошадей дикари, как удирают со всех ног к себе, «за речку» – и бежать в лес, за своими конями – хорошо Ликург придумал, отвести их туда на ночь пастись! А то это холтийцы, хоть мирные, хоть немирные – а коней украсть первое дело. Живо седлать – шпеньком второпях никак не попадешь в дырочку подпруги – ий-еха! Вперед, галопом, сабли наголо! Круши, бей, руби сучьи потроха!! За друзей, за нас, за капитана!!! Лететь впереди, не слыша даже, как хрустят под копытами сочные стебли репейника, не чувствуя, как хлещут по ногам кусты, отряд с ходу промахивает границу – и врывается в стойбище на плечах у противника. И разверзается Закат. Безоружные?! Плевать, они на нас напали на сонных!! Бабы?! Так у них бабы дерутся когтями и зубами похлеще мужиков!! И попробуй хоть бы и сам взводный Морено сказать хоть слово против!! И Себастьян, подхваченный черной волной ярости и горя, захлебываясь в ней, рубит направо и налево всякого в халате и островерхой шапке, кто попадется под руку… Пока, наконец, не оказывается, что в стойбище кроме легионеров – никого. Они возвращаются, изо всех сил погоняя усталых коней. Пабло Морено везет трофей – злосчастный бунчук, грязный и обгорелый. День, считай, на дворе – и туман рассеялся, солнечный свет проясняет головы. На место кипящей черной ярости приходит отчаяние, прозрачное и холодное. Оглядываются, пересчитывая товарищей. Полегла почти треть отряда. Двое взводных. И капитан. Въезжают в разоренный лагерь – а навстречу всадники, взвод, не меньше, в форме, в черно-белых перевязях. Да неужто у тех, кто отсиживался, совесть проснулась? Ага, ждите. Это Ларс-Ренкваха, тот самый, что в Олларии призывал на помощь Лита и святого Алана, оказывается, не улизнул в лес, как сперва подумали, а помчался за подмогой на соседнюю заставу, к теньенту Винье. И привел, хоть и опоздал. Эх, кабы сразу ему поверили… Да регулярники те и рады бы поверить и кинуться товарищам на выручку, а вот кошкин серомундирник, который, как всегда некстати, притащился с проверкой… Битый час мурыжил! Чего, спрашивается? Да вот он, красавчик. Роста небольшого, тощий, морда ослиная, волосы жидкие, серые какие-то, и глаза серые, как льдинки в грязи. Капитан Иоганн фок Вурст, Управление разведки и безопасности. Желает, чтобы ему доложили о происшедшем. Ладно, не впервой. Капитан Ламброс погиб, так что Морено, первый взводный, к вашим услугам. Пабло рассказывает – коротко, без воды: с серыми чем короче, тем лучше. Фок Вурст слушает молча, шуршит карандашом по маленькой серой книжечке. Кивает. Потом они все вместе – и легионеры, и регулярники – грохочут кулаками в крепостные ворота. Теперь-то им открывают – попробовали бы не открыть. И выбегает навстречу опухший с похмелья старый толстый теньент, который вчера попросту по своему обыкновению напился вдрызг и заснул, и его растрепанная жена, эрэа Мари, чуть не с кулаками кидается на Пабло Морено, вопя, что ей всё надоело, и граница эта, и дикари закатные, и вообще легионеров для чего нанимают?!!! А ворвались бы холтийцы в крепость?! И убили бы ее бедного Жана?! Кому бы она тогда, старая, некрасивая, небогатая, была нужна, и где бы она тогда свой век доживала?!! И даже сам фок Вурст не в силах заставить полоумную бабу замолчать. «Бедный Жан» виновато смотрит на Пабло. Тот, махнув рукой и ругнувшись, выходит вон. Себастьян и остальные тянутся за ним. Пусть регулярники промеж собой сами разбираются, делать легионерам больше нечего – в их дела встревать. Лишь бы заплатили что следует – а там пусть хоть все в Закат валят. Баба да подкаблучник – что с них взять… Себастьян вместе со всеми разбирает то, что осталось от лагеря. Помогает перенести в крепостной лазарет раненых. А то в фургон к мэтру Савини всех не уложить. Лекарь отрядный жив и на ногах, правда, отметиной на лбу обзавелся – как у настоящего легионера. И Оноре Ломениль, оказывается, жив и, Савини говорит, вполне вероятно, жить будет – но теперь он с простреленной грудью мечется в лихорадке, зовет неразлучного друга Жана-Рене, а тот стучится в Рассветную казарму к святому Карло, и держит под мышкой отсеченную холтийской саблей голову. А у Лукаса-Ройи голова замотана бинтами так, что и лица не разглядеть, одни глаза. Ликурга похоронили в лесу неподалеку от лагеря – место выбрали тихое, уютное, полянку среди сосен. Плотник Жак из крепости гроб сколотил. Пабло с Себастьяном, да с Ларсом-Ренквахой, да с Лукасом опустили командира в могилу. Бросили по горсти земли – сухой, серой, с желтыми опавшими сосновыми иголками пополам. Закопали. Остальные стояли вокруг ямы и смотрели, как земля укрывает Ликурга навсегда. Потом Себастьян с Пабло в командирский фургон залезли – почти целый оказался, пара дыр в стенках да колесо менять, пустяки, бывало хуже – и принялись капитаново наследство разбирать. Все бумаги уцелели – ведомости, контракты… И еще одна бумаженция нашлась в шкатулке, на самом дне. Завещание. Пабло развернул, прочитал. Осклабился: «Везет тебе, малый!». Себастьян взял, посмотрел. «Дор Пабло, я… не просил. Просто Ликург всех вас троих очень уважал и ценил – и вас, и эра Оноре, и эра Жана-Рене. И не хотел, чтобы кто-то счел себя обиженным. Это только так называется, что я… Я буду всегда, во всем с вами советоваться». «Ладно, коль так, – кивнул дор Пабло. – Правильно мыслишь». И выстроился вокруг могилы Ликурга поредевший отряд. И дор Пабло вслух, громко, на всю поляну прочитал завещание. И надели на Себастьяна Ликургову перевязь, и прицепили саблю. И крикнули, как положено, три раза «Ура». Покойся с миром, капитан Ламброс – удачи и победы капитану Веласкесу!