И возвращается ветер...

А вот для виконта Мейналя ночка выдалась еще та. Когда кошкины бандюги-легионеры наконец-то, вволю натешившись, отпустили его, уже совсем стемнело. Фонари в парке погасили – а чего их зря жечь, кто сейчас гуляет, чай не лето! Да уж, не лето. Вот ведь, Леворукий дери, положеньице... Похолодало, и весьма ощутимо, да притом и дождь лил, не переставая, и ледяные струи преехидно, как казалось незадачливому ментору, шуршали по палой листве. Закатный мальчишка, петляя, будто заяц, умудрился увести наставника в ту часть парка, куда порядочная публика не заглядывает. Санто-Рокэ большой, не парк, а лес посреди города, и приличные люди – ну, во всяком случае, причисляющие себя к таковым – как правило, с центральных аллей, мощеных да освещенных, упаси Создатель, не сворачивают, тем паче если дело к вечеру, а на дворе конец Осенних Ветров. Потом, удирая от клятых наемников, виконт бежал куда глаза глядят – а разглядеть его глаза могли немного: заплыли от крепких капитанских кулаков, как щелочки стали – Чужой бы подрал этого Рамиро, то бишь, как там его… Себастьяна Веласкеса! Ну надо ж было выдумать..!!! В навоз! И – хлыст! Походкой ископаемого двуногого ящера из учебника землеописания Мейналь поплелся дальше, сам не зная куда, лишь бы не стоять на месте – иначе можно и вовсе закоченеть на этом ветру. Коты и кошки!! В сапогах у ментора противно хлюпает. Ягодицы и бедра превратились в лед. Каждый шаг отзывается болью в… о, кошачий капитан!!... том месте, где спина утрачивает свое название. И хлыст самым издевательским образом путается в ногах! А главное, маленький герцог остался в закатном фургоне, в гостях у своего, коты б его драли, дядюшки! Нет, маркиз Алвасете, разумеется, ребенка не обидит и подчиненным не позволит – но сказать, что его величество будет в страшном гневе, все равно что весенний разбушевавшийся Данар назвать ручейком!! Наконец, ведомый скорее волею случая, нежели собственным зрением и памятью, злосчастный виконт таки выбрался к ограде парка и двинулся вдоль нее, перебирая руками прутья ажурной кованой решетки с вычеканенными на перекрестьях гербами знатнейших родов – конь… волк… лис… борзая… леопард… ворон… спрут… Ворон и Спрут. И неизвестно, кто хуже. Мейналь ковылял, цепляясь за прутья, еле переставляя будто из мерзлого топляка сделанные ноги, и как ни старался, не мог узнать место, куда его занесло, пока не блеснула перед его глазами взлохмаченная ветром водная гладь. Найерелла, канал, вырытый при Луисе Втором в году… кошки бы с ним, и со всеми Воронами! Но хорошо уже, что удалось выбраться из этих кошачьих зарослей. Искать ворота уже сил нет. Вроде, вот тут можно перелезть, если постараться… Ну… еще немного… кто хочет жить, тот старается!.. Он кое-как вскарабкался на ограду, цепляясь за скользкие от дождя раскинутые щупальца чугунного спрута, и полусидел-полувисел верхом на решетке, пытаясь собраться с силами и подвывая от холода и боли в заду, когда услышал конский топот и скрип колес, разноголосую брань, команды, стоны и пьяное пение и смех. Казалось, приближается целый отряд клятых легионеров! «Корзина», из тех, в какие ночные полицейские патрули, рассылаемые еженощно цивильным комендантом, графом Арманом Ариго, собирали богатый урожай пьяниц, потаскух, воришек и просто сомнительных личностей, вывернула с Бонифациева моста на набережную Сент-Робер. – Полиция! Полиция! Сюда! Да шевелитесь!! – Да едем, едем! Э, ты глянь! От умора! Вы только гляньте, эр Фабьен! Кабздец! М-да, Пуалю, и в самом деле, как ты говоришь, кабздец – иными словами суть сего явления в полной мере не выразить! Точно! До такой кондиции унюхаться – это надобно уметь! Чего?! Какой тебе, к кошкам под хвост, наследник? В какой опасности?! Тихо, дорогуша моя, не брыкайся! Спит давно твой герцог в своей кроваточке, и тебе давно баиньки пора. Вот если маленький герцог тебя увидит, да при дневном свете – тогда точно в опасности окажется: перепугается насмерть! Кто-кто ты там? Виконт? Всего-то навсего? А почему ж не граф? Ну, тогда уж сразу император всея Кэртианы, что ж мелочиться, господа? Давай-давай, кр-расавчик, шагай! Раймон, открывай корзину, мы его затолкнем туда… ух ты, кот хвостатый, еще и лягается! Да гляди, чтобы остальные не повылезали! Точно, хвостатый – а уж воняет-то, воняет! Ну аккурат как кошкина шерсть в Закатном пламени! М-да, почтеннейшие эры, наш трофей, определенно, знает толк в извращениях! Трогай! Н-но, поехали!.. И не придумаешь, куда выгружать это пугало – то ли в каталажку, то ли сразу в Дом скорби… К кошкам, вывалим на Санто-Рамоне всех чохом – утром разберем… *** Серо, мокро, темновато, вставать неохота, а еще больше неохота вылезать из-под пестрого лоскутного одеяла, где так славно было спать под боком у дора Себастьяна, наружу, в настывший к утру фургон. Но – надо. Скоро рассветет. Скоро проснется дворец – примутся за работу дворники, уборщицы, прачки, истопники, повара... По коридорам зазвенят шпорами офицеры, зашуршат юбками дамы… Заскрипят перьями писари в канцелярии… Пройдет из личных покоев в кабинет соберано – и первым делом, ну, конечно, после неизменного эра Дитриха и папы, потребует к себе Мейналя и Гонсалито, с докладом, что внук вчера делал, где был и чему полезному выучился. И к этому времени герцог Марагонский кровь из носу должен быть в своей комнате! Как будто вчера из нее и не выходил! А спросят – говорить, что собирался, мол, ментор взять его в Санто-Рокэ, но потом, когда уже вышли, решил, по своему обыкновению, поучить подопечного – и прогулку внезапно отменил. Да, вот так, взял и отменил, волевым решением. Велел Гонсалито лезть через дворцовую ограду и отправляться к себе. А сам поехал по делам. По каким? Откуда это знать Гонсалито? Ментор ему не докладывает! Так говорит Веласкес. И добавляет: как бы соберано на тебя ни орал и ни злился, стой на своем, упрись, как бакранский козел в ворота. Чтобы, пока суд да дело, легионеры успели из города выехать, а там уже отряд за себя постоять сумеет. А лучше всего, если Мейналя сочтут повредившимся в рассудке и выгонят с должности – Себастьян с друзьями сделал для этого всё, что мог! И еще было бы прекрасно, если бы Гонсало ухитрился передать записку от капитана своему папито, принцу Карлосу. Подумав – ведь нельзя же давать обещание с бухты-барахты! – малыш кивает: – Передам, дор Себастьян! *** Так, значит, принц Оллар нынче обитает в западном крыле, где раньше были покои соберано, когда еще дед, старый Гонсало, был жив… Рамиро его уже не застал, а вот Карлос немного помнит, рассказывал: его, четырехлетнего, взяли на похороны и велели поцеловать мертвого деда в лоб, а Карлито боялся отчаянно, но зареветь и опозориться боялся еще больше… А малыш Гонсало – в восточном крыле, в бывшей Карлосовой детской. Постойте-ка, а что там старший братец говорил про резную панель, третью, если считать от левой стороны камина? Снаружи-то, помнится, надо сунуть палец в клюв ворону, а вот изнутри… тьфу, кошки, с ходу и не вспомнишь… Ладно, маленький, у папито спросишь, может, он не забыл. Кстати, вот, держи для папито записочку! Спрячь в карман хорошенько! А как попасть думаешь во дворец? Через ограду, а потом в окно по трельяжу? Да, думаю, тебя выдержит. Только осторожно, не торопись. Дор Пабло, как по-вашему, где лучше подъехать? Фургон неспешно катит по пустынному еще предутреннему проспекту – Санто-Рокский тут, в центре, широченный, хоть три полка кавалерийских в парадном строю запросто разъедутся. Вот и дворец. Главные ворота – решетка в полтора человеческих роста, вся в летящих воронах – кованых, золоченых. Сонные гвардейцы в черно-белых мундирах провожают надменно-скучающими взглядами неказистый экипаж. Гонсалито, осторожно выглядывая в окошко, думает: «Ну и рожи бы у них были, если бы они меня увидели!». Поглаживает в кармашке записку, а заодно и отмычку, подарок на память от Ларса Ренквахи: «Любую дверь открывает! Давай, научу, как вставлять!». А дор Пабло ножик Гонсало подарил, с деревянной резной рукояткой, ну взрослому ножик, а такому маленькому, как Гонсалито – целый кинжал! А началось всё с того, что Гонсало захотел отблагодарить Веласкеса – а подарить нечего было, вот разве только цепочка с вороном, серебряная, ее Гонсало дедушка, то есть соберано, ну то есть государь, повесил на шею, когда Зимний излом праздновали. У папито тоже такая. Папито говорит, это метка у соберано для сыновей и внука, вроде клейма для скота, чтобы помнили, в чьей собственности состоят. Папито не хочет быть в собственности, и Гонсало не хочет – а куда деваться? Но цепочку-то с шеи можно снять?! Можно. И подарить Веласкесу можно. Взял, надел, улыбнулся, Гонсало по голове погладил. А в ответ снял с себя и отдал малышу на память медный, на медной же цепочке образок. Двойной, открывается – вроде как у бабушки Марины медальон. На одной стороне эмалью – святой Карло, на другой – святой Рокэ: кем хочешь, тем в бою и пугай неприятеля! А внутри – большая такая чешуйка, серая, полупрозрачная, прилипла – не отодрать. Не рыбья, не змеиная, на ящеричья. Дор Себастьян сказал – из самой Олларии, от закатной твари. И лучшей защиты от всяких Мейналей Гонсало не сыскать. Как бы ни били, ни ранили – боли не почувствуешь, и заживет всё, как на собаке. И работает штукенция только на том, кому ее по доброй воле в подарок дали. А кто украсть или отнять захочет – тот всю боль и горе Гонсало возьмет в придачу, мало не покажется! Это дор Себастьян сам видал и на себе проверял – находились пару раз на ночевке дурни отчаянные… – Грасиас, дор Себастьян! Грасиас, дор Пабло, спасибо, дор Ларс! – куда бы еще спрятать теперь отмычку и кинжальчик? Гонсало еще никогда не получал подарков, то есть по-настоящему, так чтобы навсегда и совсем и что хочешь делай. На изломы и на день рожденья, конечно, дарили – но это же не его, а собственность казны Талига, так Мейналь говорит. Так что Гонсалито и трогать-то этих солдатиков и сабли неохота: ну их, еще испортишь казенное… Миновав фасад величественного здания, фургон сворачивает направо, на Валмонский, и потихоньку, шагом, продвигается вдоль западного крыла – Рамиро, сидя на козлах, высматривает, не открыто ли где хоть подвальное окошко? Ага, вот! На втором этаже – ничего, сойдет. – Гонсалито, смотри: влезешь? Найдешь, где папито спит? – Найду, дор Себастьян. – Тогда – пошли, пока никого нет! Скорее! Фургон встал впритык к ограде. Капитан влезает на крышу, втаскивает за обе руки Гонсало. Сажает мальчишку на закорки: «Держись крепче!» – и ступает на верхнюю перекладину решетки, между заостренных прутьев. Спрыгивает на землю – и пригнувшись, будто под обстрелом, бежит к вожделенному окну, а Гонсалито так наземь и не опустил, ну да, надо же быстрее! – Давай, малыш, вставай мне на плечи – и лезь! Давай руку! – стоять у дора Себастьяна на плечах шатко и боязно, герцогу ужасно не хочется отпускать теплую надежную капитанову ладонь и цепляться за холодный мокрый трельяж – того и гляди посадишь занозу! И вообще расставаться с Веласкесом отчаянно неохота. Но – приходится. Иначе капитана схватят, отвезут в Нуэва Багерлее – и там убьют. И его друзей – тоже. Трельяж под Гонсало шатается и дрожит – но держит, Гонсало легкий. Вот если бы Мейналь полез – точняк бы угробился. – Ну, влез? – Влез, дор Себастьян, на подоконнике сижу. – Ну всё, беги, давай, к отцу – и мы поедем, пока легавые не притопали! – До свиданья, дор Себастьян, спасибо за всё, я не забуду вас, никогда не забуду! Тихо, коротко свистит Ларс-Ренкваха: шуба, атас, менты в салатницах! Веласкес опрометью кидается к ограде. У Гонсало сердце ухает в пятки. Успеет?? Успел, перемахнул через забор, как кот, и когда из-за угла показался патруль, уже сидел на козлах. Похоже, дорогу у стражников спрашивает, дурака из себя строит – правильно, быть надо умным, но казаться дураком, если долго жить хочешь. Всё, отпустили. Поехали. Гонсало, спрятавшись за шторкой, в последний раз машет вслед фургону рукой.