Чистилище

Никто не мог навскидку правильно назвать имя Главы Генерального штаба. Было ли оно «Джозеф Эндрю что-то-там что-то-там Майерс» или «Эндрю что-то-там что-то-там Джозеф Майерс», никто не запоминал и никто не требовал запоминать. В школах всех ступеней учили параграфы о значении Генерального штаба вообще и его Главы в частности в решении проблемы Гражданских бунтов и утверждения мирного порядка в Конфедерации, и учителя снисходительно реагировали на «штаб-генерал Майерс». Генерал Клиффорд знал, что в Генеральном штабе, который превратился в еще один бюрократический отдел при Министерстве обороны, едва ли найдется пара человек, которые смогут вспомнить имя Главы целиком. Он сам не позволял себе слишком часто обращаться к Главе по имени, даже когда был уверен, что к этому отнесутся снисходительно, даже поощрят. Погладят и улыбнутся. Но он благоговел перед Главой слишком, чтобы позволять себе называть его Джозеф. Или Эндрю. Или Максвелл. «Сайрус» почему-то нравилось ему, и его он допускал изредка, уступая пожеланию вербальной близости, сентиментально изъявляемым Главой. Оно, как казалось Клиффорду, лучше всего соответствовало терпеливой, циничной, жесткой и изредка страстной натуре Главы. Синтия Александер категорически воспротивилась трем именам из четырех – плебейские. Согласно статистике, имя «Джозеф» никогда не опускалось в статистике самых популярных имен ниже пятой позиции вот уже восемьдесят четыре года, «Эндрю» даже в самые скудные для себя годы было хотя бы двенадцатым в списке, а Максвелл – так и вообще моветон: оно было фамилией для слишком многих простолюдинов. Сайрус – звучало сносно. Сайрус Клиффорд-Александер, зачатый искусственно, выношенный Синтией Александер лично, рос здоровым, пусть и замкнутым ребенком. Синтия Александер согласилась на естественную беременность после того, как генерал Клиффорд пообещал объявить всю ее семью персонами нон грата, национализировать имущество, а ее отдать в полковой бордель, но беременность не отразилась на ее насыщенном светском графике, сопровождаемом светской же диетой из вин и сигарет самых разных и все элитных марок. Носила она тяжело, плод ненавидела больше, чем необходимость оставаться замужем за генералом Клиффордом, упорно отказывавшимся стать хотя бы Министром обороны, и с огромным удовольствием отпраздновала избавление от плода трехмесячным пребыванием на одном из самых дорогих курортов Конфедерации. Генерал Клиффорд тихо посочувствовал курорту, набрал штат нянек-гувернеров для наследника, руководствуясь послужными списками и досье контрразведки, собранным на соискателей, обошелся без личного интервью с ними и дистанционно выбрал голографическую рамку, которая должна была украшать стол. Голограммы наследника делались старшим воспитателем в официальных условиях; Сайрус Клиффорд-Александер вел себя на голо-сетах более чем прилично. Генерал Клиффорд охотно демонстрировал голограммы наследника гостям. Дедушка Александер заказал себе похожую рамку, но рудники в 18-м южном интересовали его куда больше, чем достижения щенка Клиффорд-Александер. Карли Расселл удивлялся тому, что мелкий выжил, даже когда в контейнерах, сброшенных с вертолетов, обнаружил подарки с большой земли к третьему дню рождения Джоуи. Мелкий бегал быстро, плакать не любил, только сопел упрямо и размазывал слезы, буде не удавалось их сдержать, играл с инструментами, игнорировал одобренные Министерством образования игрушки и мог определить скорость раздачи информации по запаху кабеля. Карли давным-давно смирился с тем, что останется в этой мерзлоте навсегда, и только иногда, после странных без-образных, неестественно ярких снов он вскидывался, пытаясь вспомнить, каково оно, ходить в джинсах и сандалиях на босу ногу, дышать травой и свежесорванными цветами, глядел на стену перед собой и вспоминал, как улыбаться. Джоуи спал с ним в одной комнате. Это давно было признано самым целесообразным решением. Смысла греть лишние помещения не было никакого. Мелкому хватало трех квадратных метров для жизни, Карли давно нуждался в куда меньшей жилплощади. Комната, в которой они обосновались, была голой, пустой, освещенной ярко и беспощадно, на стенах висели постеры – еще бумажные – и пара вспомогательных голо-экранов. Вроде у них еще и динамики должны были работать. Но Карли всего лишь предполагал это, не стремясь еще и проверять на деле. Когда мелкий, перебирая инструменты, начал делиться с ним слогами, Карли замер в растерянности – слоги звучали гулко, чужеродно в помещениях, наполненных ровным и бесстрастным, почти мертвым гудением. Джоуи пытался выговорить слог за слогом; Карли опустился на пол напротив него, взял кусачки, поднял их на уровень глаз Джоуи и произнес их название, неожиданно, бесконтрольно и инфантильно раздуваясь от гордости, что еще помнит, каково это – не отчитываться перед начальством, не требовать от него смены, смены и еще раз смены, не ругаться со снабженцами, которые то не могли доставить груз вообще, то не могли доставить нужный груз, не выплевывать диспетчерам, что еще ему надо из личных вещей. Джоуи попытался повторить слово, но тщетно, слишком уж сложным оно было для нетренированного ребенка, и с радостной злостью обозвал предмет другим словом, которое звучало при нем куда чаще и куда более эмоционально: блять. Карли засмеялся, подхватил его на руки, прижал к себе и задохнулся и от его запаха, и от своих слез. Голос Джоуи звучал чуждо в гулкой пустоте помещений хранилища. Тем более страшно было говорить вне пределов станций, при температуре за -50º много не поговоришь, легкие дороже. Джоуи с огромным удовольствием зарывался в снег, выныривал из него и несся к снегоходу, и снег ссыпался с него бриллиантовой пылью. Карли потрясал кулаком, стучал им по лбу, пытаясь изобразить гнев, но рот непроизвольно растягивался в улыбке, а Джоуи заглядывал за стекла очков и искал в глазах Карли подтверждение, что его радость разделяется. Станции 12/57 и 12/59 были куда более необжитыми в сравнении с «домом», там и жилые-то, отлично заизолированные, до сих пор уныло подогреваемые, помещения стояли, покрытые тонким слоем инея. Самое место для шкафов с квантовыми блоками памяти. Но убираться оттуда было куда приятней,чем приезжать, и Джоуи соглашался с этим, кубарем скатываясь к снегоходу и приплясывая от нетерпения рядом с ним. Возвращение на родную станцию после этих шатров вызывало странное горькое удовлетворение. Карли вертел Джоуи, стягивая с него верхнюю одежду, недовольно бурча себе под нос что-то нечленораздельное; Джоуи вырывался из его рук, словно камень из пращи, и летел к главному станционному головизору, чтобы нажать кнопку, после которой в рамке появится чья-нибудь голова. Карли почему-то вспоминал в такие минуты Гетти. Откуда этот недоволк взялся, ему было совсем неясно, откуда он был такой одомашненный, было еще загадочней, но он резво несся от входной камеры к жилым помещениям с целеустремленностью, схожей с той, которую демонстрировал Джоуи. Звуки его шагов крупным бисером осыпались в обшитых полуметаллом помещениях, и снова устанавливалась глухая тишина, наполненная далеким, утробным, потусторонним гулом кондиционеров, шкафов памяти и погоды. Этот головизор оказывался чем-то вроде оживлятора выстывшей жизни на станции. Рядом с ним оживлялся Карли и неожиданно даже для себя начинал рассказывать истории из своего прошлого и придумывать себе будущее. Рядом с ним же учился говорить и Джоуи, прячась под головизором, вслушиваясь в слова, которыми обстреливали друг друга Карли и те придурки с большой земли, и тихо повторяя их себе. Скорее даже не повторяя, просто шевеля губами в похожем ритме. Они были странными, эти звуки, которые папс вбрасывал в головизор и которые прилетали ему обратно. Каждый раз знакомые и каждый раз по-новому сочетавшиеся. Некоторые заставляли папса смеяться, некоторые – злобно ругаться, и Джоуи подбирался к нему тогда поближе, движимый не столько желанием успокоить старика, сколько побольше впитать, побольше перенять, да и просто удовлетворить любопытство. Те дураки, которые бесновались в головизоре, были дураками по умолчанию, папс не мог ошибаться. Что они могли знать о станциях, чего не знали они с папсом тут? А после таких приступов то болтливости, то гневливости Карли устраивался за столом, выкладывая перед собой разные детали-инструменты, включал настольную лампу и после изучения программы приступал к культурной жизни. Джоуи пристраивался рядом с ним и замирал на первые пять минут. Обилие красок зачаровывало его, но воспринимать их в большом количестве Джоуи оказывался неспособным. Белый, чистый, голубовато-белый, сиреневато-белый, свинцово-белый снег был ему куда понятней и куда родней. Дедушка Александер умер мирно, почти не болея, никем не отравленный, никем не застреленный. Злые языки немало посокрушались по этому поводу. Генерал-советник Клиффорд на похоронах присутствовать не мог, потому что пребывал на Ассамблее Конфедерации, но на гражданской панихиде его краткую, донельзя вылизанную, совершенно безликую речь зачитал распорядитель похорон. Гости приумолкли в почтении, почти не сомневаясь, что голо-записи будут тщательно изучены пост-фактум на предмет реакций, Синтия Александер попыталась сделать мину поскорбней и склонила голову в элегантной шляпке к плечу сидевшего рядом адъютанта своего кузена. Адъютант был светловолос, широкоплеч, ухожен и мечтал о должности в консорциуме Александеров. Он позволил себе снисходительно похлопать Синтию Александер по руке. Синтия Александер не забывала, что она из тех самых Александеров. Более того, она не забывала и не давала окружающим забыть, что она не из военно-промышленных, а из финансовых Александеров. Финансы – это утонченная, возвышенная и элегантная материя, эфемерная и неизбывная. Финансы – это даже не деньги, это выше. Это эфир, в котором существует мир. Это стихия, очищающая все и вся. Финансы подобны фениксу, восстающему раз за разом из собственного пепла. Государства, из которых состояла Конфедерация, потерпели не один кризис на пути к совместному настоящему и все более федеральному будущему. На пути из суверенного в конфедератское прошлое они прошли через пару кризисов разной степени деструктивности, утратили финансовые системы, чтобы обретать их заново и почти неизмененными. Даже люди, возглавлявшие их, оставались прежними. Александеры, не военно-промышленные, финансовые, были у кормушки и при суверенном, и при анархическом, и при юном конфедератском строе. При каждом из этих строев они оказывались знакомыми знакомых, полезными в той или иной степени, ловкими и изворотливыми, а соответственно живучими. Синтия Александер не позволяла себе говорить о своей семье, своих родственниках прямо, но намекала очень ловко. В качестве реакции на величественное молчание Аделины Норштедт, вдовы 27-го президента Мирового банка, дамы, скромно живущей на государственную пенсию, на которой в свое время настоял Глава Генерального штаба, она лишь красноречиво приподнимала брови. И при этом именно к Аделине Норштедт обращались за интервью уважаемые, даже профильные издания. А Синтия Александер вынуждена была довольствоваться ток-шоу, в которых элегантно промокала глаза батистовым платком с монограммой, восхваляя свою верность истории и общественным интересам. Военно-промышленные Александеры, ранее возглавляемые дедушкой Александером, а теперь обезглавленные, были сильно побочной ветвью финансовых Александеров. В самом начале Гражданских бунтов они, будучи младшей и совсем слабой веточкой на чахлом родовом дереве Александеров, решили, что деньги не пахнут, забывая, что между деньгами и финансами есть немалая разница. Когда часть семейства, самая ортодоксальная, проще говоря, самая трусливая, самая безынициативная, сбежала в Австралию, у которой за все время Гражданских бунтов и становления Конфедерации проблем было – бороться с нелегальными иммигрантами, прибывавшими чуть ли не на плотах, а часть семейства поавантюрней начала яростно дружить со всеми подряд, дедушка Александер ловко перекупил пару заводиков. Затем еще пару. И еще пару. Деньги не пахнут. Оружие – пахнет. У военно-промышленных Александеров было мощнейшее лобби в региональных правительствах Конфедерации. В Ассамбле за его интересами присматривал генерал-советник Клиффорд, пусть и крайне сдержанно. Но Синтия Александер предпочитала изящно отговаривать дедушку от появления на очень официальных приемах, которые была охотница устраивать. Но похороны – тот случай, когда непоявление оказывается большим злом, чем появление в обществе военно-промышленных Александеров в свете вообще и на семейных приемах в частности. Поэтому Синтия Александер и Сайрус Клиффорд-Александер отдавали последнюю дань несгибаемому человеку, достойному гражданину Конфедерации и прочая, и прочая. И только генерал-советник Клиффорд был на Ассамблее в полуофициальном статусе, а значит без супруги. Сайрус Клиффорд-Александер сидел по другую сторону от матери, глядя поверх гроба, мимо портрета, на котором пытался улыбаться сморщенный носатый мужчина с булавками вместо глаз. У Сайруса были прозрачные глаза, почти бесцветные, почти ничего не выражавшие, ничего не упускавшие и при этом немертвые. Кажется, он должен был пойти в мать изящностью кости и невысоким ростом. Генерал-советник Клиффорд был мужчиной рослым, и щуплость наследника вызывала у него неодобрение. Но и исследования в области генной терапии, проходившие под грифом «совершенно секретно», больше походили на испытания биологического оружия. Поэтому и идеи о терапии, направленной на ускорение роста скелета, пришлось забраковать. Хорошо хоть характером наследник пошел в него, а не в эту истеричную куклу. Синтия Александер довольно улыбнулась уголком рта адъютанту, ловко прикрывая свое лицо вуалью, погладила его руку и снова повернула свою голову в направлении возвышения. Скоро эта тягомотина должна была закончиться, затем пришедшие перемещались в помещение для приемов, в котором должны выдержать общество друг друга минимально допустимое время, и можно будет отбыть скорбеть на плавающий спа-остров. Синтия Александер должна была быть одной из первых ста клиенток спа-острова, и это было предметом ее гордости. Пришлось потесниться в соответствии с дипломатическим этикетом и дать место женам региональных правителей, но даже они, а точнее их мужья оглядывались на жену генерал-советника Клиффорда. Синтия Александер уже предвкушала, как сойдет с катера на спа-остров, какие процедуры себе закажет, какой завтрак и как будет дожидаться этого милого мальчика. В такт своим мыслям она легонько провела пальцем по руке адъютанта. Он моргнул. Его губы дрогнули. Сайрус скосил глаза на руки матери и снова перевел их в точку на драпировке рядом с портретом Джозефа Александера. Широкоплечий адъютант пришелся не ко двору в 19-м южном округе, и первый оберст (все еще оберст и всегда оберст, пусть и со счетом в оффшорном банке, туго упакованным кредитами) не упускал ни малейшей возможности напомнить ему об этом. О, он был вежлив, первый оберст Пакольски, маменька из обедневшей буржуазии вбила в него это намертво, и изысканно ядовит, так что генерал-советник Клиффорд не погнушался бы воспользоваться некоторыми из отравленных стрел, которыми первый оберст осыпал адъютанта. Это был уже третий такой в его части, рассчитывавший выпрыгнуть из будуара Синтии Александер прямо в дамки. Были и еще несколько, но их целомудренно рассеивали по другим округам, дабы не сильно подогревать злорадные слухи о мстительности генерал-советника Клиффорда. У первого оберста Пакольски даже хватило артистизма – иначе это не назовешь – повздыхать, что ратный путь адъютанта закончился, так и не начавшись, когда тот попал в ловушку и его все-таки спасли, на который там день, второй? Четвертый? Пятый? Задание было сомнительной ценности, нужно было совершить досмотр высоты, расположенной в полудне пути от комендатуры. И о ужас, не доехав дотуда 15 километров, двигатель машины приказал долго жить, пострадали два колеса. Бедный адъютант вынужден был провести под палящим солнцем двое суток, пока до него добралась помощь. Ожоги можно излечить, ультразвуковая депиляция и стволовые клетки в помощь, сложнее с ногой, за которую укусила милая такая змейка. Нервно-паралитический яд в смертельных концентрациях не шутки, у отчаянно хотевшего жить адъютанта хватило рассудка вколоть себе антидот. Увы, последствия укуса для правой половины тела оказались критичными. Частичный паралич и инфаркт пары мышц если и был излечим, то с крайним трудом и сомнительным успехом. Военная страховка такие кульбиты не покрывала, семья у адъютанта была нуждающаяся, и обращаться к ним – за помощью ли, за поддержкой – было бессмысленно, не только в силу их неустойчивого материального положения, но особенно после того, как адъютант отправился за счастьем в 12-й центральный округ, предварительно объяснив всем и вся, что они за идиоты и насколько он лучше их. Синтия Александер даже слезу пустить не удосужилась. Генерал-советник Клиффорд опечаленно признал при визите в 20-й юго-западный, что служение Конфедерации сопряжено с рисками, но тем почетнее награда. Пакольски, узнававший военную элиту все лучше и все меньше в связи с этим хотевший стать генералом, не осмелился закатить глаза. Сайрус Клиффорд-Александер был очень симпатичным мальчиком. Даже Синтия Александер признавала это. Ей доставляло удовольствие таскать его за собой по магазинам, нагружать покупками и хвалиться им перед подругами, которых точно также, как и ее, только и приглашали, что на ток-шоу сомнительного наполнения, даже не в прайм-тайм. Зато подруги были женами подчиненных ее мужа и куда более бедными. И сыновей у них не было, таких милых, маленьких, пухлощеких серьезных сыновей, умевших пить чай; и Синтия Александер с удовлетворением следила за ним, не забывая оглядываться на подруг, требуя от них одобрения. Сайрус молча пил чай, бесшумно опускал чашку на блюдце, ел пирожные мелкими кусочками и мечтал о том дне, когда наконец отправится в интернат. На этом тоже настояла Синтия – как же, это модно, это возможность расширить круг знакомств, это хороший задел на будущее. И никто не будет считать, видя его рядом, сколько ей лет. В последнее лето перед школой-интернатом Сайрус неожиданно начал тянуться вверх. И также неожиданно генерал-советник Клиффорд начал испытывать к нему интерес. До этого были редкие голо-разговоры, совсем короткие обмены вежливыми фразами перед крайне редкими семейными ужинами и отчеты гувернеров – классных руководителей – школьных психо-когнио-социологов. Во время голо-разговоров Сайрус сдержанно отвечал, что хорошо провел день, рассказывал, с кем, отмечал, что мама получала огромное удовольствие от компании такого-то и такого-то, и пристально смотрел на генерал-советника. Тот неторопливо опускал веки. Сайрус переходил к рассказу о своих успехах в новом виде спорта. Во время семейных ужинов он утыкался в стол и позволял себе приподнимать брови, когда мать вещала о своих светских успехах, а отец смотрел то на нее, то на Сайруса. Но этой не по-детски ловкой двусмысленности поведения было слишком мало для генерал-советника, чтобы заинтересоваться. А первый несчастный случай, перенесенный Сайрусом практически с тем самым хладнокровием, которое Клиффорд ценил в Главе, – заставил присмотреться. Джоуи недоверчиво выслушивал рассказы отца о городах, в которых росли деревья и трава. Зеленое – на полу? В станции даже плесень не заводилась, откуда еще можно зеленому браться? Красили и то либо серебристым, либо желтым. Типа успокаивает. Хотя анимация вещь интересная. Программы, фильмы и прочая ересь у него одобрения не вызывали. Ну да, Джоуи был неглупым парнишкой, что такое фантазия, он знал: именно это слово несколько раз применила в его отношении какая-то мудреная дама из детской службы. Она, видите ли, настояла на голо-собеседовании с ним; уж на что Карли сопротивлялся, а потом и откровенно ругался, но против начальства не попрешь. Настырная тетка то ли хотела выслужиться, то ли пыталась найти объект для благотворительности пожалостливей. Встречаются ведь и такие альтруисты. Готовы задаром свернуть все горы в мире, и даже похвалы им оказываются ненужными. Главное – видеть вооруженным собственным тщеславием взглядом, что благие цели достигаются, причем и цели, назначенные ими, и способы достижения соответствуют их представлениям, и никак иначе; и они, альтруисты, несущие добро в мир, навязывающие его миру, вдавливающие добро в глотку сквозь стиснутые до боли зубы жертвы, одаряемой этим проклятым добром, к этому имеют самое непосредственное отношение. Они полны праведности – как же, они знают, как должно быть, они напичканы под завязку огрызками разных этических учений, схожих на поверхности, схожих внутри, и считают, что оказываются достойным тиглем, в котором выплавливается универсальная, надвременная и просто лучшая этика. Горе тем, кто попадает в поле их зрения. Горе тем, кто не убежал вовремя. Этих несчастных тянут к светлому будущему вопреки всем попыткам воспротивиться. И что лучше всего получается у таких альтруистов – так это обиженная мина, когда их добро не просто не принимают, его швыряют им в лицо. Тетка решила, что Джоуи нуждается в социализации, что ему не хватает простого человеческого общения, что ему не хватает материнского тепла, плавилась от жалости к себе, столкнувшись с такой обездоленностью, говорила с ним тем мертвенно-теплым тоном, которым вменяемые люди гнушались говорить со смертельно больными. Джоуи сбегал в диспетчерскую после таких сеансов человеколюбия и требовал внимания от тамошнего ИИ-ассистента. Станционный коммуникатор был круче, был почти новым и мог похвастаться очень продвинутым искусственным интеллектом с крутым голосовым интерфейсом, но у него и голос был идиотский, такой придыхательный, такой урчащий, что зубы сводило. А вот в диспетчерской голосовой интерфейс не обновлялся практически со второй пятилетки Гражданских бунтов. Он звучал искусственно, был отвратительно монотонным, и слова составлялись в высказывания, которые не дотягивали до того, чтобы называться предложениями. Поэтому Джоуи наслаждался общением с ним после сеанса милосердия с той теткой. Он обстреливал ИИ-2 глупейшими вопросами, радовался, когда искусственный голос механически отмахивался от мелкого фразами «Мне незнакома идиома «зеленым пшиком по красному стеклу»», «Мне незнакомо слово «лудынм»», «Уточните единицу измерения «метыр»», а попутно учился у него тому, как доставать собеседника невиннейшими вопросами. А вопросов Джоуи нахватался в голо-конференциях папса с большой землей. Папс то злился и скатывался в краткие, емкие и неуклюжие обвинения, то вспоминал, что когда-то ничто мужское было ему не чуждо и заигрывал с диспетчерами по другую сторону головизора, то упрямо гнул свою линию, когда пытался выбить комплектующие для новых квантовых блоков памяти. Риторика у него была знатно одичавшей вдали от непосредственного человеческого общения, да и до этого Карли не был краснобаем, и Джоуи то восхищался его корявой хитростью, то ежился от непонятного неприятного ощущения – то ли стыда, то ли раздражения. В любом случае, тетка начала злиться уже к концу второго сеанса, когда Джоуи начал забрасывать ее вопросами о детях, то удивляясь тому, что она такая умная, а своих детей завести так и не смогла, то недоумевая, как это ей такой умной только и доверили, что голо-сеансы с отшельником Расселлом и его сынком. Он задавал вопросы о том, почему на ней не форменная рубашка; и когда она отвечала, что на ней вовсе не рубашка, а блузка, Джоуи искренне удивлялся: «А что, блузки следует носить с немятыми воротничками?». Тетка пыталась обратить его на стезю праведную и соблазнить рассказами о доме, уюте и прочей ереси, и Джоуи сосредоточенно выслушивал ее, чтобы заявить: «А, это как у нас, только хуже? А у вас от какофонии цвета голова разве не болит?». Карли долго ругался, получив отчет от этой тетки, затем он ругался со штатным психо-социологом базы на большой земле, а затем они вдвоем читали отчет этой альтруистичной тетки и хохотали до слез. Джоуи был почти так же счастлив, как и когда ему на шестой день рождения свалилась с неба настоящая снежная доска от смены № 4-2а. На седьмой день рождения Джоуи получил свой персональный коммуникатор, который был ему практически не нужен на станции – но сам факт!, кроме этого несколько пирогов, которые диспетчеры на большой земле самолично пекли, чем потом долго хвастались к несказанному удовольствию Джоуи и недовольству Карли, и банку с растворимым какао – практически без искусственного субстрата, а затем они смотрели анимацию. Там, в этих лентах, все было странным – небо слишком высоким, солнце слишком жарким, еще трава под ногами. Карли рассказывал, что когда последний раз был на большой земле, как раз была весна. Или осень. Или лето. Но точно не зима, потому что снега не было. Джоуи недоверчиво слушал его, но помалкивал: как это не было снега? Как в станции? А почему тогда над головой было небо, а не потолок? Хотя когда папс заливает в себя бренди, он и не такие байки начинает вещать. А еще в жизнь Джоуи пришла беда. Конфедерация давным-давно приняла жестокий и идиотский закон, что каждый ее гражданин обязан пройти две ступени общего образования и одну ступень профессионального. И Джоуи был вынужден гробить часть своего времени на посидушки перед станционным коммуникатором, в котором торчала голова и торс какой-нибудь тетки, искусственно улыбавшейся от скулы до скулы и требовавшей, чтобы он читал, писал, складывал, вычитал, рассказывал наизусть Основной закон и снова читал, писал, складывал, вычитал... Папс научил Джоуи куда большему, чем эта тетка могла себе представить в своей ужасно яркой студии: и писать – заявки на оборудование и провизию, и читать – показания индикаторов и системные сообщения, и складывать – данные приборов, и вычитать – дни из месяцев. А уж какой риторике папс учил Джоуи, особенно когда себе по пальцу чем-нибудь железным попадал! Первые каникулы Сайруса в школе-интернате обещали быть заурядными. Синтия Александер была на спа-острове, причем в компании таких же скучающих дам. Очередной адъютант был устранен до того, как она взялась бы выгуливать его, как до этого выгуливала Сайруса. Отец был в штаб-городе Конфедерации. Сайрус должен был провести каникулы один в доме по адресу своей официальной регистрации. У него впереди были целые две декады свободного времени. Как раз достаточно, чтобы подлечить трещины в ребрах, гематомы и ссадины, которых на нем оставлено было немало – и кулаками, и ботинками предположительно старшеклассников, а заодно и поинтересоваться, что там за семьи такие у кадетов в его школе. Но отец внезапно изъявил желание пообщаться с ним по головизору, и Сайрусу только и хватило времени, чтобы хотя бы немного заретушировать материным тональным кремом сбитую скулу и выключить верхний свет в своей комнате. Генерал-советник Клиффорд явно скучал в штаб-городе. Он выглядел то ли утомленным, то ли постаревшим, самую малость расслабленным и любопытствующим. Сайрус ежился, но старался встречать его взгляд прямо, надеясь, что хотя бы отец с его-то опытом не воспримет это как дерзость. Генерал-советник лениво интересовался, как Сайрус находит учебные планы и учителей в школе, каковы его отношения с одноклассниками, какие секции заинтересовали, скользил взглядом по лицу Сайруса, по его комнате, по столу и снова по лицу. Вежливо улыбался, как на официальных «неофициальных семейных» фотографиях, даже проявлял заинтересованность. Сайрус изображал схожую заинтересованность, упрямо абстрагируясь от холодного пота, текшего по шее и пропитывавшего майку, и заставлял себя дышать ровно, совершенно ровно, еще ровнее и еще спокойнее. – И каковы твои планы на две декады? – лениво поинтересовался генерал-советник. Сайрус принялся перечислять официальную программу пребывания. Обкатать новую аэро-доску, побывать на конюшне, сходить в библиотеку, побывать на консультации у когнисоциолога. Обсудить с официальным советником перспективы профессионального образования. Найти врача, согласного за пару неучтенных кредитов негласно же подлечить ушибы, добавил он про себя. – Это требует твоего пребывания в Северном городе? – все тем же лениво-заинтересованным тоном осведомился генерал-советник. – Не хочешь навестить меня? – В штаб-городе? – опешил Сайрус и выпрямился. Он не сдержался и скрипнул зубами, на долю секунды скривившись от боли, и генерал-советник заметил это. Его взгляд мгновенно потемнел и потяжелел, он уставился на Сайруса, гипнотизируя, приказывая объяснять, что случилось. – У меня нет допуска. – Сквозь зубы процедил он, кляня себя за несдержанность. – Будет. Завтра тебя заберет вертолет. – Отмахнулся генерал-советник, отворачиваясь. – Заодно и врачам покажешься, – сухо бросил он. – Все, до завтра. Сайруса встречал личный помощник генерал-советника. Он поинтересовался, как кадет Клиффорд-Александер чувствует себя на своих первых каникулах, поинтересовался, хочется ли ему коктейль из настоящего цельного молока, и предложил заехать в оч-чень закрытый медицинский центр, пропуск в который уже выписан ему генерал-советником. Личному помощнику было не так чтобы много лет, очевидно, он еще помнил, каково это – быть подростком, и к подозрительному любопытству Сайруса, с которым он сначала изучал пропуск с третьим уровнем доступа, а затем оглядывал город, относился с пониманием. Он показал пару достопримечательностей, все как одна рассказывавших о великом наследии Конфедерации – куда без этого, наверняка их мониторят, надо сделать реверанс в сторону официальной идеологии, указал улочки, в которых можно найти весьма привлекательные магазинчики с разными разностями от сувениров до спортинвентаря, порекомендовал несколько кафе и приказал шоферу направляться на объект 1М, где М указывало на профиль объекта – медицинский. Сайрусу стало интересно, узнает ли его отец, кто конкретно практически весь семестр оттачивал на нем свое умение бить ногами: сам Сайрус лиц обидчиков, увы, не видел – они предусмотрительно скрывались за идиотскими масками. Предполагал, кто, но предположений мало – нужны доказательства. Первый оберст Пакольски любил женщин. Правда, любил он их ровно настолько, насколько они соответствовали его представлениям о достойных любви женщинах. Иными словами, до тех пор, пока женщина была покладистой, молчаливой и имела представление о личной гигиене, он был готов закрывать глаза на некоторые особенности в ее внешности. Марта Доу устраивала его практически полностью. Молчаливая, по крайней мере поначалу, послушно затыкалась, когда он рявкал на нее, не обижалась после этого, душ принимала с завидной регулярностью, неплохо готовила, охотно хлопотала по хозяйству. Была не очень высокой, стройной, не то чтобы ухоженной, но и этому училась. Недостатков у нее было два: желтоватый цвет кожи, слишком откровенно, на привередливый взгляд первого оберста Пакольски, свидетельствовавший о не-европеоидах в ближайших родственниках, и ее страстная любовь к сентиментальной литературе. Пакольски не рисковал прочесть даже пару предложений из ее любимого чтива, не без оснований боясь гипергликемического шока; более снисходительно он относился к шоу, посвященным светской жизни – еще одной ее любви. Время от времени, лениво ловя краем уха последние сплетни, сытый, приятно утомленный и умиротворенный Пакольски размышлял, что ему до сих пор везло с женщинами. В отличие от того же генерал-советника Клиффорда, жена которого, эта светская фуфындра, пыталась устроить развод погромче. Было забавно следить за этим: она была везде. Начиная с того момента, как в первом блоке новостей на третьем по значимости канале пошел сюжет об адюльтере Синтии Александер. «Как только советник такое допустил?» – подумал Пакольски и выбросил сюжет из головы. Затем канальчики поплоше начали смаковать подробности адюльтера, брака и семейной жизни Клиффорд-Александеров, и Пакольски удивился еще больше, что советник допускает такую стаю падальщиков на труп своего брака. Скандального развода не получилось. Генерал-советник остался единственным опекуном наследника. Финансовые Александеры давно уже не могли похвастать достойным лучших юристов состоянием, а военно-промышленные Александеры так и вообще чувствовали себя отчужденными. Синтия Александер была вынуждена довольствоваться наследием боковой ветви финансовых Александеров. А с ним даже на второсортный спа-салон не хватало. Подруги, жены подчиненных ее мужа, резко забыли ее координаты. Сын учился в интернате. Ток-шоу утратили к ней всякий интерес. Первый оберст Пакольски злорадно посочувствовал генерал-советнику, но благоразумно – про себя.