Чистилище

Только последний дурак соглашался на добровольное обитание в поясах южнее третьего. Дурак, солдат удачи или жаждавший легкой наживы мелкий преступник. Крупным там было нечего делать – своих хватало. Бывали дерзкие гастролеры, пытавшиеся установить свою власть. Они, скорее всего, даже пожалеть о своем решении не успевали, так быстро оказывались в мире ином. Военные комендатуры до сих пор были серьезно укреплены. Комендантские часы в штаб-городах до сих пор не отменены. Промышленность упорно отказывалась умереть окончательно, все трепыхалась, все пыталась доказать, что еще жива. Но заводы, как правило по переработке полезных ископаемых, коих в четвертом поясе было немерено, но негде перерабатывать, зато в третьем были несильно разрушенные мощности, охранялись основательно, что и позволяло им как-то существовать. Имя Тристрана Клиффорда звучало в бытовых разговорах крайне редко – до событий Конфедератского уровня мало кому было дело. Местные сплетенки, местные князьки и директора заводов были куда привлекательней в качестве объектов для сплетен. Как там говорится: до царя далеко? Эрти Мендеса выкинули из очередного производства. Он не унывал. Он вообще никогда не унывал. Он просто ныл все время безотносительно к успешности своей жизни, и на этом фоне спады настроений и незаметны были, воспринимались всего лишь как попытка порисоваться. Марта отвлекалась на время от просмотра очередного сериала или очередной интерактивной голо-передачки, уныло сообщавшей нежизнеспособные советы по установлению/восстановлению красоты, на пару секунд концентрировалась на чистке овощей – или помешивании бурды, вроде как должной стать обедом, и даже съедобным обедом, а дальше дело ее гормонального фона: пожать плечами и вернуться к помешиванию бурды, не желая отказываться от приятных ее ливеру мечтаний о богатой жизни, которой она достойна, – или заорать на него, такого-разэтакого, ничего не делающего для семьи, живущего за ее счет, сидящего на ее шее. Но Эрти ныл, что там этот северянин, который совершенно не понимает, как с ним, с южанином, из отличной, между прочим, семьи, еще из второй волны эмигрантов, между прочим, как с ним, таким родовитым, обращаться. И вообще он дурак, инженеры идиоты, а техники козлы отмороженные. Он предпринимал очередную попытку заняться торговлей, на что уходило как минимум три месячных пособия Лу, либо открывал в складчину с таким же деятельным нытиком мастерскую, допустим, автомобильную, хотя и разницу между водородным и электродвигателем представлял крайне смутно – еще пара пособий и проблемы с госслужбами, которые не могли закрывать глаза на удивительно бесхитростное тотальное несоблюдение практически всех инструкций по технике безопасности и охране труда. Эти проблемы выливались еще в пару-тройку пособий, Марта была вынуждена снисходить до работы маникюршей-уборщицей-разнорабочей на перерабатывающем заводе. Эрти, помыкавшись, плелся в центр занятости и снова возвращался на завод; Лу чернушил на том же заводе за треть взрослого часового оклада: техники иногда умели быть слепыми, да и эти южане ленивы как черепахи, еще одни руки всегда полезны, всегда уместны, всегда помогают хотя бы как-то дотянуться до плана. Если Эрти перехватывал его на выходе из завода, то Лу шел спать полуголодным, только и напихавшись, что мамашкиной полусъедобной бурдой, зато приготовленной по рецептам из этого дурацкого светского канала. Если Эрти оказывался не таким ловким, что случалось все чаще, Лу наслаждался тортильей и даже с полунатуральным сыром, купленной у Чана, а остатки кредитов сгружал в насквозь проржавевшую консервную банку армейского образца, которую прятал на кладбище автомобилей у озера. А еще у Лу была тайна. За кладбищем автомобилей когда-то стояла городская библиотека. Вообще, за кладбищем автомобилей находился центр другого, совсем мелкого городка, упрямо отказывавшегося умирать до Городских бунтов, но благополучно разрушенного во время оных. Там же была и мэрия с сохранившейся вывеской и надменными запертыми дверями рядом с разбитыми окнами. Рядом была и школа, совсем маленькая, одноэтажная, здорово потрепанная, но неразграбленная – очевидно, светоч знаний анархистов не привлекал по определению. В ней еще были живы доски, а при дальнейших поисках Лу даже обнаружил мел. Сначала рядом с доской в коробочке, а затем он целенаправленно искал эти цилиндрики. Как они назывались, Лу узнал совершенно случайно в какой-то исторической мыло-драме, которую с северной пунктуальностью смотрела мамашка. Типа богатый, но замкнутый мужик втрескивается по самые помидоры в училку, которая вся такая цыпа, а носит робы вроде миссис Густавсон из центра занятости. И вот он такой весь к ней, с цветами и в галстуке, а она: «ох что вы, я не такая». Прямо как Мими Браун, к которой подбивал клинья папашкин какой-то начальник. Мими-то начальнику дала уже на второй неделе, а та училка все ломалась. Уже третий, что ли, сезон, ломалась. Ей, видите ли, дуре такой, учить деток нравилось. А тот мужик хотел типа, чтобы она только дома сидела. Мамашка ее здорово осуждала, мол как это женщине – и хотеть работать? Да она же на свое дневное содержание может полдома обставить. Лу жалел, что в их доме был только один визор. Когда-то он был явно еще и голо, но последние года четыре показывал только двухмерное изображение. На нормальный, пусть даже сильно бюджетный денег не хватало. Мамашке бы придержать одно пособие и не покупать себе лишние туфли, которые ей то малы, то каблуки дурацкие, то еще что, и не нагружаться на распродаже косметикой, у которой и срок годности почти вышел, и не шла она ей нифига, и хватило бы на небольшой такой и нормальный. Но нет же, туфли летели в угол в гору такой же унылой невостребованной одежды-обуви, мамашка давала себе зарок начать разумно обращаться с доходом, включала визор на очередном сериале и мимоходом заказывала на очередной сомнительной платформе очередную сомнительную шмотку. У нее стресс, видите ли. Лу ждал того дня, когда он и только он будет иметь право получать пособие, которое ему выделил его биологический папашка. Но до того времени ему еще добрых десять лет. И тогда можно будет купить нормальный голо-визор и смотреть нормальные программы: спортивные там, о путешествиях. О животных. Лу читал те книги, которые были не сильно попорчены в библиотеке и школе. В мэрии тоже была пара книг, но они были тоскливыми. Все больше какие-то непонятные законы, постановления, мура с цифрами. А в школе были книжки с картинками. Немного поднатужившись, Лу начал различать буквы. Еще немного поднатужившись – слова. Он отобрал книжку потоньше да пошире и долго разбирал буквы. Затем складывал их в слова. Затем нашел еще одну книжку и читал. И еще одну. И еще одну. А одну рассматривал долго и с чем-то похожим на благоговение. Она была большой, тоже отсыревшей, немного подкоптившейся, но неважно. Лу обтер ее и сначала испугался. А потом присмотрелся: там мелкий какой-то шкет стоял и смотрел на здоровущую саламандру. И она смотрела на него. И он смотрел на нее. Эта огромная саламандра называлась дурацким и совершенно незнакомым словом «дракон». У нее еще и крылья были, как будто тот дурак, который эту зверюгу рисовал, никогда не видел саламандр. Папашка рассказывал, что его какой-то начальник рассказывал, что у него знакомый служил где-то там рядом с урановыми рудниками. И там разные чупакабры водились. У одного было аж три пары ног. Но он был хилый совсем и быстро сдох. Ну это понятно. Рядом с урановыми рудниками что только водиться не будет. А тут? Лу уже подумал, что историйка будет о побредушках по «-0»-зонам, как во всяких там пост-апоках, которые так любит папашка смотреть, а она была другой. Не дебильной для типа деток, а другой. Там шкет куда-то вляпывался, а этот дракон его спасал. И еще говорить умел. Не в смысле говорить как говорить, а говорить как мыслеречью. Лу уловил краем глаза какую-то продвинутую передачу перед тем, как мамашка затребовала свою мыло-драму, и там рассказывали как раз. Короче, вживляли электроды какому-то чуваку в речевые центры. Брока и этот, Вернике. Электроды были совсем маленькие, ну просто как твой волос. И чувак был после сильно запущенного рака гортани. Типа страховка не покрывала нормальную терапию, пока можно было, и пластическую реконструкцию тоже не ага, ему все нафик удалили, потому что это-то как раз минимальная обязательная страховка покрывала, и он вообще говорить не мог, он и записался в этот проект. Типа киборг такой. И сначала было фигово, пока код нормальный разработали, пока интерфейс, то-се, в общем учили ИИ понимать и интерпретировать сигналы, а потом мамашка переключила на мыло-драму. Наверное, получилось. Должно было получиться. А еще тот шкет на том драконе летал. Он типа целую главу не вляпывался, и ему стало скучно. Дракон и говорит своей мыслеречью: давай покатаю. Шкет не дурак, мигом ему в рога вцепился, и ага в небо. Лу бы тоже вцепился. Только драконов не бывает. Мел был рассохшимся и не столько писал, столько пылился, но некоторые брусочки были вполне ничего. Лу попытался положить пару кусочков на сырую тряпку, но получил на выходе оплывшую кашицу. Немного полазив по зданию школы, он нашел запакованную еще коробку с мелками. Доски были фиговыми, но на них можно было что-то написать. И он пододвинул стул и попытался нарисовать морду этой рептилии. Получилось ехидное убожество с перекособоченными глазами. Лу пнул стул, коробку с мелками, швырнул книжку в угол и побежал на завод. Там как раз должен был выйти на вахту тот мужик, который никогда не был против того, чтобы Лу малость приработал. Конечно, приходилось стрематься, потому что детский труд запрещен, особенно на мусорных депозитах, за это штраф снизу и доверху и принудительная национализация, а что делать? Работать надо. Вроде есть сильно хитрые конвейеры, которые здорово сортируют мусор. Но это хотя бы во втором поясе, где и не так жарко, и не так все перемешано. А тут по такому пеклу спекается все в один комок на два счета. Лучше человека робота пока еще не придумали. Сайрус Клиффорд-Александер никогда не представлял себя не-юристом. Это было даже не мечтой, это не было частью его личности. Это было нечто совершенно иное, нечто, существовавшее на уровне его ДНК, нечто, непостигаемое никакими микроскопами, никакими когниопсихологами. Сайрус Клиффорд-Александер знал, что он не сможет не заниматься юриспруденцией, с того момента, наверное, как ему довелось присутствовать на заседании какой-то рабочей группы, в состав которой входил отец. Дело было в каком-то из северных округов, отец присутствовал там больше из солидарности со своим хорошим знакомым, чем в силу такой уж процессуальной насущности; у гувернера Сайруса был выходной, а матери резко понадобилось пополнить свой гардероб и обновить кожу на лице. Отец предложил Сайрусу отправиться с ним, пригрозив, что если тот хотя бы одним неловким движением выдаст свое присутствие, то тут же отправится с начальником охраны в детский парк. У Сайруса от отвращения заныли зубы, и он категорично заявил, глядя прямо в глаза отцу, что не будет мешать. Он и не мешал, когда говорил один эксперт. Он почти скучал, когда говорил второй, третий. А потом начал говорить юрист. Сайрус опознал его профессию немного позже, когда побывал еще на паре заседаний комитетов и лобби. Наверное, это можно было назвать влюбленностью. Вот говорит один человек, говорит умно, вроде по делу, но без искорки. Вот говорит еще один человек, с искоркой, по делу, но однобоко. А вот говорит юрист. И речь расцветает, наполняется красотами риторики, насыщается перлами казуистики, и причина, по которой люди собрались в одном помещении, сразу обретала объемы – не три даже, а как минимум пять измерений, включая хронологию и аксиологию. И слушающие поддавались этой магии, увлекались новым настроением, которое ненавязчиво, но целеустремленно утверждал в помещении юрист. И это было увлекательно. Сайрус всегда отличался усидчивостью – а попробовал бы он не быть усидчивым с маменькой: мигом бы схлопотал оплеуху. А попробовал бы не быть усидчивым с отцом – мигом был бы задвинут далеко-далеко, подальше от внимания, от первого плана, от стержня жизни. И как усидчивый, дотошный, пусть и малоопытный пока человек, Сайрус понимал, сколько усилий скрывается за такой искрометностью, скучая от однообразия аргументов –или оживляясь от их разнообразия. Тоскуя при скудности логических маневров – или загораясь при их изобилии. Словно коршун следя за малейшими движениями мимических морщин, ловя крохотные их нюансы и споря сам с собой, кто выиграет или кто проиграет. Это было здорово. Сайрусу хотелось быть одним из них. И Сайрус не сомневался, что будет тем, кто прилагает куда больше усилий, чтобы сохранить маску невозмутимости на лице – потому что давно уже известно, что для выражения радости задействовано относительно меньше мимических мышц, но при этом импульсы, управляющие ими, куда сильней и куда непроизвольней. При этом Сайрус не собирался заниматься теорией права. Умствования хороши, когда они применимы. Право само по себе – это громоздкая, ригидная и неповоротливая махина, которая вся, кажется, состоит из подпорок, костылей, культей и реанимирующих аппаратов. На эту лужайку всегда найдется немало желающих, жаждущих разработать еще один кодекс, ввести еще один закон. А вот применять все эти нормы – сама мысль об этом была вдохновляющей. Жонглировать ими. Вершить из них новый конструкт. Уничтожать ажурные замки, возведенные другими. Быть все время начеку, быть все время наготове нанести удар или ответить на него. Знать больше, чем другие. Применять ловчее, чем другие. Это не было романтичным – это было прагматичным полностью и до последнего бозона. И это было несравненно более вдохновляющим, чем любая, самая дерзкая теория в естествознании. Отец отнесся к увлечению Сайруса с формальной точки зрения одобрительно, но в общем безразлично. И это не казалось Сайрусу чем-то удивительным. Отец относился к нему хорошо, отлично относился по сравнению со многими соучениками: он проводил с сыном каникулы, вернее, позволял ему проводить их рядом с собой, не ставил никаких ограничений, интересовался учебой, и Сайрус был ему благодарен: опять же, потому что опыт сверстников даже не говорил – вопил, что до детей, особенно до детей из браков по расчету, из неравных браков, в которых каждый раз по-новому воплощалась эта самая неравность, родителям было мало дела. Дети и искали себе отдушину в интернате, влюбляясь в учителей, в старшекурсников, в одноклассников даже. Или в младшеклассников. Дети назначали себе «Мать» или «Отца» в интернате. Жили этими ролями. Учились властвовать, побеждать, растаптывать, уничтожать и совсем изредка – быть милосердными, и все это практически вне семьи, в интернате. А у него был отец, который интересовался им, пусть и не выступая за пределы своей официальной сдержанности. Сайрус избегал запоминать свои первые два года в интернате. В них не было ничего особенного, что можно было бы хранить в самом надежном сейфе своей памяти. Только если опыт – его он приобрел немало, разнообразного, жесткого, часто жестокого. Неизобретательного, но полного энтузиазма. Азартного. Жестокого в своей невинности. Детки там подобрались ушлые, спину к ним поворачивать было чревато. Что они делали, едва ли понимали они; учителя – тоже были субъективными, да и не давали им забыть, кто платит за их бонусы и небедную жизнь. Следующий год был так себе. Сайрус выстоял против нескольких самых яростных клик, установил четкую дистанцию между собой и однокурсниками и учился. До пятен перед глазами. До полуобмороков. До скачков давления. До тахикардии. Заставлял себя тянуть руку, хотя приучен был не привлекать внимания; заставлял себя возражать, хотя приучен был ожидать оплеух. Счастье, что отец развелся и ловко лишил мать опеки, тем самым ограждая сына от вспышек ее ярости, которые она выплескивала прежде всего на Сайрусе, пусть это и было побочным продуктом. Учился спорить, учился читать оппонента, учился выдавливать из спора неугодных и учился выставлять их на посмешище. И учился не опуская головы возвращаться поздно вечером в свою комнату. Детки были неизобретательными. Даже места для засад выбирали самоочевидные. Раз они настаивали, кто есть Сайрус, чтобы отказать им в удовольствии наброситься стаей из-за угла на одинокую жертву? Пару раз он даже сходил к жертвам опрометчивости в лазарет, сбив их с толку этим непонятным жестом доброй воли. И они начали выступать на его стороне. Вполне сознательно Сайрус сторонился любых попыток сделать его неофициальным лидером учебной группы. Он председательствовал в дебатном клубе, был одним из самых активных членов совета самоуправления, но помимо этого – упорно отказывался от стремления некоторых поначалу, почти всех к концу учебы короновать его негласной короной. Зачем? Он часто бывал в штаб-городе Конфедерации. И все чаще отец изъявлял желание провести время с ним. Благоговея поначалу, Сайрус все так же учился – возражать, отстаивать собственное мнение, не принимать безусловно. Получалось с трудом: советник Клиффорд не гнушался быть жестким. Даже жестоким изредка. У Сайруса никогда не возникало сомнений и по поводу университета, в котором он хотел учиться. Разумеется, Высшая академия Конфедерации. Генерал-советник Клиффорд был поставлен в известность, удивился, пообещал содействие и удивился еще больше, когда выяснилось, что содействие, в общем-то, не понадобится. Он был знаком с президентом Академии, знаком тем более хорошо, что тот служил вместе с ним в Генеральном штабе, когда тот еще был управляем Главой; они поддерживали умеренно приятельские отношения, с удовольствием обменивались впечатлениями от культурной жизни штаб-города Конфедерации, время от времени генерал-советник Клиффорд поддерживал начинания президента, и не более того – оба были осторожны, оба стремились не афишировать свое расположение друг к другу. Президент давал понять, что будет рад видеть сына советника курсантом Академии; советник Клиффорд давал понять, что будет горд, если его сын станет курсантом Академии, но только в случае, если это будет заслужено. На зачислении, которое традиционно происходило во вторую декаду октября, советник не стремился оказаться в первых рядах преисполненных самодовольства родителей, но ему требовалась вся его выдержка, чтобы удерживать на лице хладнокровное выражение. Он был горд, черт побери. Он был горд. Джоуи Расселл не просто привык к тому, что снег – это редкое, а часто даже аномальное явление. Он получал невероятное удовольствие от его отсутствия. Джоуи даже жару смог полюбить. Карли относился к ней с недовольством старика, который недоволен уже тем, что все еще вынужден обременять себя жизнью и жизнь собой. С учетом рейтинга благонадежности, всевозможных бонусов и прочего, прочего Карли смог обосноваться в первом северном поясе. Полусирота Джоуи мог выбирать из неплохих предложений. Он и выбрал. Сначала какую-то махрово элитную школу, в которой его учили, учили и еще раз учили, как красиво прожигать жизнь. Джоуи ерничал в адрес несчастных деток, которые не получали очередную навороченную аэродоску и превращали это в трагедию жизни – и соответственно бывал бит. Знания, не связанные с социальным статусом, Джоуи усваивал легко и получал от этого удовольствие. Ему доставляло удовольствие принимать участие во всевозможных конкурсах, соревнованиях, олимпиадах – что поделать, Джоуи был азартен и любил выигрывать. Особенно он любил выигрывать, когда это было сложно. Поведение у него было так себе, но учителя были расположены к нему – военные полусироты были такой редкостью в мирное время, и поэтому в характеристиках в ярких красках расписывались хорошо развитые когнитивные способности, элегантно обыгрывались социальные, и Джоуи, читая соловьиные трели социальных психологов своей школы, давался диву: вроде правда, но неужели он на самом деле такой вылизанный лопушок? Затем, собрав воедино свои ошеломительно положительные характеристики (Джоуи прямо был собой недоволен, что смотрелся таким олухом), свои пункты, бонусы свои и родителей, Джоуи призадумался. Он неожиданно для себя оказался чуть ли не в первой сотне абитуриентов. Иными словами, любая, даже самая продвинутая высшая школа была бы рада заполучить его в свои ряды. Папс попытался сделать вид, что рад и счастлив, но ему эти достижения были глубоко фиолетовы, хороший голо-визор, хорошая погода и хорошее пиво вызывали у него куда больше восторгов. Папс был из простых. Вроде даже из самых низов. Образование у него соответствовало современной третьей ступени – профессионально-прикладному, зато опыта немерено. До сих пор обращались, если что. Папс раздувался от гордости, давал советы и поглядывал в сторону Джоуи довольно прищуренным глазом: вот мол, делов-то – четыре года профессии поучиться, да лет пятьдесят по ней поработать, и из самой Конфедерации за советом обращаются. Последний раз в предпоследнем учебном году Джоуи сцепился с Лео Броммелем по пустяку: он у этого придурка толсто...кожего девчонку увел. А Броммель вместо того, чтобы по-мужски подловить Джоуи в темном углу и сломать там нос или челюсть, скорей даже попытаться сломать (Джоуи все-таки был шустрее) начал устраивать ему моббинг. Этот идиот даже маневр придумать самостоятельно не мог. На новомодном предмете «Динамическая психология малых и средних социальных групп» миссис Фитц как раз рассказывала о том, как определить, что тебя моббингуют, и попутно сообщала тактики этого самого моббинга. Она поджимала губы, когда рассказывала о диахронике понятия, употребляя анахронизмы, и кривилась, как будто само слово «бойкот» вызывало у нее газы. А Джоуи оно нравилось. Такое мужское. Девчонки на бойкот неспособны. А вот на моббинг – о да. Толсто... да что там, жирный Броммель только на моббинг и был способен, а на бойкот в жизнь бы пойти не смог. Потому что там выдержка нужна, а у жирного Броммеля ее не хватало даже на то, чтобы в столовой в очереди двух человек переждать. Вообще Лео Броммель был нежирным. Придурок просто качался до озверения. А когда качаешься, то надо ходить только в майке потуже, а школа была элитной, со своей историей, которая аж за Гражданские бунты выходила. Нужно было носить форму. Костюмчик, рубашечку и галстучек. В серо-синей гамме. Галстучек допускался в тоненькую красную полосочку. Джоуи его просто обожал. У него на лице было написано, как он его обожал и с какой любовью бы он его сжег, но нельзя – минусы пойдут. А пунктов из-за двадцати квадратных дюймов тряпки лишаться – Джоуи конечно шут тот еще, но не настолько же он дурак. Приходилось таскать и злорадствовать, что эта самая идиотская тряпочка, из натурального, между прочим, шелка, на вдохновляющей груди девчонки Броммеля лежит примерно под таким же углом, что и подвеска на груди Наташи Давидсон (свой третий плюс небольшая гормональная коррекция, как она призналась ему в весьма интимной ситуации: и не хотела ведь, хранила как страшную тайну, но Джоуи и не таких разговаривал). После одной особенно болезненной атаки моббинга Джоуи и проорал в ответ, что таким впечатляюще развитым грудным мышцам грош цена, девчонки их за сотню кредитов во втором южном поясе в две недели наращивают. Лео Броммель задохнулся, а когда смог нормально дышать, пропищал гневно: – Зато такая полярная вошь как ты, никому нахрен не упала! Ты вообще ничто без твоих полярных бонусов, крысеныш! Так и будешь побираться за конфедератский счет! Много позже, да после пары бутылок пива Джоуи признался себе, что даже когда в одной потасовке армейским ботинком под ребра получил, дыхание перехватило не так. Зато и мозги такой удар прочистил знатно. – Ну я свои бонусы своим здоровьем заработал, – после бесконечно долгой паузы, обжигающе холодным голосом, вроде как если бы коснуться корпуса их с папсом шатра там, за Полярным кругом, отозвался Джоуи. – А ты и учиться и жить будешь за счет других, присосочник. – Да я,.. да ты... – предсказуемо попытался побыть красноречивым Броммель. Джоуи элегантно ответил на это детскими оскорблениями. А потом усмехнулся криво и сказал: – Скажи еще, что пункты за первую ступень ты сам заработал, а не у Алисы Стоун на папенькины деньги купил. А пункты по обязательным предметам тебе за ум ставят, а не за голо-центр, который твой папашка школе отвалил. Ничтожество сиськастое. – Да я... да я... Да я в Высшую академию Конфедерации поступлю! Да я вне конкурса пройду! – побагровев, опасно приблизившись к апоплексическому удару, но все же малодушно удержавшись в полушаге от него, отдышавшись, завопил Броммель. – Да кому ты там упал, Броммелишка? В Конфедерации что, своих сынков не хватает? – Поступлю! – заорал Лео Броммель. – А вот ты так и будешь для локальных новостных платформ сплетенки собирать: с кем изменяла мэру его любовница, сколько украл на стройке подрядчик Луц. – Нет, Лео, – ласково улыбнулся Джоуи. – Это я поступлю. А вот ты так и будешь развлекать любовницу мэра сплетнями о том, сколько украл на стройке подрядчик Луц. На большее у тебя ни мозгов, ни бицепсов не хватит. Придя домой, Джоуи первым делом отослал документы в эту Высшую академию Конфедерации. До конца учебного года он был вынужден прятаться от Лео Броммеля и его подпевал по самым дальним углам, познавая все тонкости диверсионных действий на вражеской территории – этот бурдюк был неизобретательным, но настырным, что твой носорог, и злопамятным тоже. А на третий день после окончания предпоследнего учебного года курьер доставил Джоуи приглашение на собеседование. На настоящей, между прочим, бумаге. С золотым, между прочим, тиснением. И подписано оно было самим президентом академии, причем настоящими чернилами. Наверное. По крайней мере, Джоуи так предполагал, и это предположение было вполне логично и даже оправдано. Папс, прочитав письмо, озадаченно приумолк, где-то даже пригорюнился и спросил: – Тебе точно надо в тот гадюшник? – А что, так и стричь полярные купоны? – вскинулся Джоуи. – Папс, это шанс, понимаешь? Или ма просто так там осталась, чтобы я всю жизнь полуучкой в какой-нибудь дыре сидел?! – Ма была бы рада, – в сторону буркнул Карли. – Ну вот видишь, – попытался прозвучать радостно Джоуи. С другой стороны, в академию в любом случае принимали по результатам всех лет. Кто его знает, куда вляпается Джоуи, авось да сшибет пункты с его академического счета от какой-нибудь проказы, может и пронесет его от этой дурацкой затеи. Увы, не пронесло. Джоуи уж и учился как бы походя, все свое время посвящая как раз тем новостным платформам, о которых так брезгливо отзывался Лео Броммель. Оказывается, этого «походя» хватало на почти лучший балл в школе. Оказывается, алчный интерес Джоуи к заседаниям городского совета, к заседаниям различных муниципальных служб, к заседаниям суда, да просто заметки о том, что на 1-й Северной улице высадили десятитысячный клен, тем самым пратически перешагнув до-кризисный уровень озеленения, плюс маленький экскурс в историю городских парков и скверов – все это, регулярно публикуемое на новостных платформах, было народу интересно. А руководство Высшей академии взирало на это дело благосклонно. Академия приветствовала разносторонне развитых личностей. А кроме того, академия с уважением относилась к героям, не щадя жизни сражавшимся за ценности мирной жизни, бла-бла, семейные ценности, забота о новых поколениях, бла-бла, и так тяжело потерять маменьку в таком юном возрасте... Поэтому Джоуи получил с курьером еще одно письмо, точно также на настоящей бумаге, точно также подписанное президентом академии. Папс, увидев, а затем по настоянию Джоуи еще и прочитав его, заметно поскучнел, а Джоуи растерянно молчал. – Ты это, молодец, – неуверенно сказал Карли. – Ты это, побольше энтузиазма бы в твои слова, – рефлекторно огрызнулся Джоуи. – Ну раз так случилось, то... вот. – Карли оттопырил нижнюю губу, видимо, чтобы изобразить умное лицо. Получилось так себе, он стал чем-то похож на остриженную и поэтому мерзшую ламу, чем едва не вызвал у Джоуи смешок. – Ты это, не бойся. Денег хватит. – Папс, денег конечно хватит. Я сиротские буду получать до 25 лет, сам же в курсе. И ма свои капиталы грамотно инвестировала. – Джоуи задумчиво почесал уголком письма затылок. – Ну что, раз вляпался, надо учиться, наверное. Карли косо посмотрел на него, подумал о том, что не мешало бы сказать хотя бы что-нибудь, хотя бы как-нибудь отреагировать, но в голову как назло ничего не лезло. Он пожал плечами и, поколебавшись немного, включил сериальный канал. Джоуи плюхнулся рядом с ним и принялся изучать письмо потщательней. Лео Броммель не был интересен академии. И ох как его унизила новость о Джоуи Расселле, который академии был интересен. Но самым унизительным было не это. Он увидел Джоуи Расселла на улице, выбегавшего из суда и несшегося в кафе напротив, чтобы перекусить и быстренько набрать заметку для новостного портала. Броммель окликнул его, стараясь звучать независимо, бравируя своим небрежением. Джоуи рассеянно скользнул по нему взглядом на ходу и побежал дальше, даже не придержав шаг. Это небрежение – вот что было самым унизительным. Джоуи Расселл уже и не помнил, кому он был обязан тем, что выбрал именно академию и поступил в нее. И не вспомнит никогда, не удосуживаясь ни ответить на приглашения на дни рождения, ни отреагировать на комментарии под статьями или на попытки подобраться к нему через Карли Расселла. Лео Броммелю только и оставалось, что развлекать особ, приближенных к городской элите, рассказами о своем знакомстве с Джоуи Расселлом. Первая декада в кампусе академии была суматошной. У Джоуи вроде и неплохая память была, а запомнить, где какие корпуса, какие дорожки куда ведут, какие предметы где преподаются, было нелегко. А еще дурацкие кураторы из старшекурсников. Одна отрада – ежевечерние заметки в своей колонке на все том же портале 2-го Северо-восточного города о том, куда Джоуи еще вляпался, какие еще негласные правила пребывания в академии он успел нарушить. И им постепенно овладевало отчаяние. Нет, учеба в таком крутом термитнике – это круто, но как развлекаться? В канун своего первого выходного дня в академии Джоуи жаждал кровопролитья. Он хотел поругаться хотя бы с кем-нибудь, хотя бы кого-нибудь спровоцировать на драчку какую, что ли. Иначе он просто становился опасным для окружающих. И судьба была к нему милосердна. Он маршировал в 1-й корпус: официально – чтобы поближе познакомиться с библиотекой. Неофициально – чтобы нарваться хотя бы на какую неприятность. И аллилуйя: уткнулся носом прямо на объявление на информационном стенде: «Дискуссионный клуб. За и против отмены смертной казни. По поводу обсуждения моратория на смертную казнь на последнем заседании Ассамблеи Конфедерации». Джоуи испытал эмоции, почти напоминавшие счастье. Почти – потому что он еще не был там. Вход был свободным. До начала оставалось полминуты. Судя по надписи на голо-экране, у кафедры стоял Сайрус Клиффорд-Александер. Джоуи определенно был счастлив: такое гадское, снобское, высокомерное имя просто требует, чтобы в его адрес прошлись как следует. Носитель этого имени, не менее снобский, оглядел зал. – Добрый вечер, уважаемые члены дискуссионного клуба и его гости. У него был отвратительно снобский, суховатый, незаметно-богатый, скрытно-глубокий, самую малость ироничный голос, просто мурашки по коже, просто колени подкашиваются, просто хочется выгнуться и заурчать. Джоуи часто задышал, в восторге оскалился и изготовился получать удовольствие. – Я рад поприветствовать вас на первом заседании в этом учебном году, – продолжил тот хлыщ. - Да неужели?! – радостно выкрикнул Джоуи.