Чистилище

Советник Клиффорд был в ярости. Сначала его обожаемый сынок, его кровиночка, его наследник, стервец своевольный, отправляется добровольцем в армию, а потом подает рапорт об участии в де-анархизационной миссии в пятом поясе. Ладно бы мирно ушел в военную прокуратуру – дел у нее невпроворот, но хоть все в относительной удаленности от мест боевых действий. Но нет же, на приключения щенка потянуло, в самую что ни на есть гущу событий. Ладно это, не сам ли Клиффорд в свое время подавал рапорт о командировках на передовую, и ничего, пронесло. Так ведь журналюги как взбесились все. Спасибо сыночку, что хоть предупредил заранее. Советник Клиффорд все еще бесился по прошествии немалого времени, вспоминая тот злосчастный вечер, когда Сайрус изъявил желание пообщаться с отцом. Не то чтобы это было из ряда вон выходящим событием, напротив, сын был ему близок, причем, насколько советник Клиффорд мог судить по другим несчастным родителям, непривычно близок. Та же Дезире Дельвеней как-то жаловалась в его присутствии, что ее сын только и знает, что требовать денег на вечеринки и устраивать скандалы по поводу деспотизма родителей и своей общей непонятости. Это, как казалось советнику Клиффорду, было чуть ли не единственным лейтмотивом в отношениях родителей и детей. На этом фоне Сайрус, который не требовал практически ничего, но всегда был готов отчитаться и подчиняться родителю не брезговал, был приятным исключением. И на тебе – нашла коса на камень. Сайрус более чем ловко поставил отца в известность о своем назначении в 53-й округ. Как бы мимоходом, на излете традиционной степенной голо-беседы. Молча выслушал паузу, которую взял советник. Молча же выслушал скрежетание зубов, слова, которые советник цедил сквозь сжатые до хруста зубы. Молча выслушал хлесткие, отрывистые, яростные фразы – все-таки не удержал отец себя в руках, все-таки прорвался гнев наружу. И спокойно пожелал отцу спокойной ночи. Немного остыв, советник Клиффорд припомнил утрированно четкую дикцию и знакомую ему по себе самому позу: неестественно выпрямленная спина, застывшие в болезненном напряжении плечи, до судорог напряженная шея, на коленях скорее всего лежали кулаки, сжатые с такой силой, что камень в песок бы размололи. Советнику стало понятно одно: если он вмешается, потребует назначения первого лейтенанта Клиффорд-Александера в место, не настолько обремененное боевыми действиями, то это и со стороны будет смотреться крайне неприглядно, и Сайрусу очень не понравится. И советник Клиффорд не предпринял никаких действий. Бездействовать, впрочем, тоже не довелось. Потому что мобилизация Сайруса Клиффорд-Александера стала известна средствам массовой дезинформации. Причем известна подозрительно скоро, даже закралась коварная мысль, что его обожаемый сынок поспособствовал такой эффективности СМИ. И если бы советник Клиффорд не знал, как недружелюбно Сайрус относится к медиа и как рьяно блюдет свою прайваси, то скорее всего поверил бы. А так: прибыть утром на работу, чтобы оказаться в засаде из добрых полутора сотен оголтелых журналистов – приятного мало. Охрана растерянно оглядывалась на советника Клиффорда, который давно дал понять: нам следует быть дружелюбными с этими пираньями. А журналисты алчно бросались на любого человека, который хоть как-то был готов прояснить ситуацию, и гордый отец лично был самым лучшим источником информации. Советник Клиффорд шел к крыльцу, обозначив вежливую улыбку на своем лице, не глядя по сторонам, делая вид, что не обращает внимания на шквал вопросов, обрушивавшихся на него со всех сторон. У него было совсем немного времени, чтобы подготовиться к этой импровизированной пресс-конференции, а последствия могут быть самыми далеко идущими. Советник Клиффорд поднял руку и застыл в пяти шагах от крыльца перед пятым входом в здание Ассамблеи. Журналисты притихли. Он дошел до первой ступени, поднялся на нее и развернулся. – Доброе утро. Чудесное, солнечное утро, – начал он, оглядывая журналистов. Прикормленых, выдрессированных и благоразумных с центральных каналов не было, но лица, время от времени появлявшиеся на них же, советник Клиффорд все же узнавал. Очевидно, сами они не рискнули появиться, но взамен послали заменимых шестерок, буде советник окажется не в духе. Еще несколько людей с окружных каналов повлиятельней – лично. Чтобы из первых уст, так сказать, убедиться. И свора журналюг помельче. Желтых, лимонных, канареечных, соломенных, шафранных, всяких, жаждущих лишь скандала и способных простое слово «да» вывернуть наизнанку и завязать на нем бантик из нервов произнесшего это слово. И наверняка не доищешься, кто это такой болтливый раззвонил: как обычно, кто-то похвастался перед любовницей, та проболталась маникюрше, та – своему любовнику, тот захотел заработать, и полетел камнепад с горы. – Да, мой сын отправился добровольцем в пятый пояс. Да, это было его личное решение, и я никоим образом не влиял на него. Нет, я никоим образом не собираюсь на него влиять. Как государственный служащий я горд. Как отцу, мне тревожно. Но родительство – это самая беспокойная профессия. Некоторые отлично это знают. Некоторые упорно отказываются признать, не так ли, Лейтон? Как поживают ваши близнецы? Советник Клиффорд с удовольствием смотрел, как искривилось лицо Лейтона Дейвона: тот был вынужден платить алименты и даже посещать своих детей раз в две недели. Журналюга был средней паршивости, обожал полуполитические сплетни, особо чужие слова не перевирал, но так их редактировал, что хотелось изнасиловать его особо извращенным способом. На пару секунд внимание остальной своры переключилось на несчастного, и советник Клиффорд перевел дыхание и приготовился к очередному обстрелу. – В каком округе будет служить ваш сын? – В каком роде войск? – В каком звании? Это просто: военная тайна. Можно сослаться на соответствующий параграф, но переврут же, болезные. – Вы знакомы с начальством вашего сына? – Нет и не собираюсь этого делать. А должен? Ваша матушка знакома с вашим начальством. Как сильно это помогает вам сейчас, Луиза? Смешки, кислая мина как бальзам на сердце, секундная передышка. – Прошу прощения, мой рабочий день начинается через восемь минут, и я хотел бы уже находиться на рабочем месте к его началу. Поэтому еще два вопроса, и я откланиваюсь. Саймон? – Вы одобряете поступок вашего сына? – Это не поступок, Саймон. Поступок – накормить бездомного. Поступок – предотвратить аварию, направив свое авто в бетонную стену. Секундное решение, определяющее разовое краткосрочное событие – это поступок. Решение, принятое моим сыном, определяет его жизнь на ближайшие два года. И насколько я его знаю, это решение не было ни поспешным, ни сиюминутным. Оно наверняка было продуманным и взвешенным. Мой сын отдавал и отдает себе отчет в ситуации и готов принять любые последствия. И я уже говорил: как государственный служащий я горд. Как отцу, мне тревожно. Но это решение вполне в духе моего сына. У него есть принципы, и он им верен. – Принципы, совпадающие с официальной политикой Конфедерации? – Принципы, совпадающие с законодательством Конфедерации. Томас. – Вы собираетесь наведаться к вашему сыну в гости? – Вы можете ознакомиться с графиком моих поездок в качестве государственного служащего на ближайшие три года на моей официальной странице. Как частное лицо, я не собираюсь совать свой нос в зону де-анархизации. Неофициальным лицам нечего делать в зоне вооруженных конфликтов, это я усвоил еще в мою бытность солдатом. Но я рассчитываю, что Сайрус навестит меня во время отпуска. – А что вы будете испытывать, если ваш сын будет убит? – раздался слишком громкий голос, чтобы его можно было проигнорировать. – Можете дать пару советов из вашего личного опыта? – советник Клиффорд перестал улыбаться и впился взглядом в задавшего вопрос. – Поделитесь, как справляться, если будет убит ваш сын. Журналист смешался, остальные неожиданно приумолкли. Советник осторожно перевел дух и заставил успокоиться зачастивший пульс, все так же не отводя тяжелого взгляда от этого придурка, так неожиданно, так походя ударившего в обнаженное, уязвимое, сверхчувствительное место. Советник Клиффорд взял паузу, затем продолжил: – Благодарю вас за интерес, проявленный к моей скучной и банальной личной жизни. Надеюсь на объективное освещение ситуации. Позвольте пожелать приятного дня, и до новых встреч. Он неторопливо развернулся и прошествовал ко входу. Людей было подозрительно много, словно никому не сиделось в своих кабинетах. Одно дело – отправить ребенка в армию, потому что он был должен, призывной возраст, бла-бла, таких хватало среди работников штаб-города. И другое – смотреть на человека, чей сын сам, добровольно отправился в 5-й пояс, хотя мог уже завтра начать работу хоть в Ассамблее, хоть где. Советнику было не привыкать к таким вот праздным и в общем-то безразличным, и при этом клейким и болезненным взглядам, и чтобы отвлечься, он вспомнил себя самого после военного училища, в которое пошел, потому что стипендия, полный пансион и одежда. Он вспоминал, как стоял на аэродроме, ожидая погрузки и первого вылета в зону конфликта. Его никто нигде не ждал тогда. Первая миссия продлилась в три раза больше запланированного, потому что возвращаться из зоны конфликта ему было некуда; соответственно он и оставался сверх запланированного, тихо благодаря судьбу, что хотя бы какая-то осмысленность в его жизни есть, хотя бы где-то он нужен. И во время второй командировки его тоже еще никто не ждал. Из третьей он возвращался вместе с группой из Генштаба. И его ждали в квартире, которую советнику Клиффорду предстояло увидеть в первый раз, человек, с которым он должен был заново знакомиться. Судя по всему, его сын в заведомо более выгодном положении. Адъютанты советника вскочили и вытянулись, когда он вошел. – Доброе утро, – механически поздоровался советник. – Это убожество смотрели? – Простите, господин советник? – после растерянного молчания осмелился один. – То убожество, которое будет преподноситься как моя конференция, – поморщился советник. – Так точно, – снова осмелился самый дерзкий, чувствуя, как раскаляется под его ногами пол. – Впечатления? – Человечно, – после отчаянного замешательства осмелился другой. Советник хмыкнул. – Реакция есть? – Мемо от президента лично. Мемо от Министра обороны лично. Мемо от Министра внутренних дел лично. Мемо от Министра юстиции с предложением выпить кофе. Мемо от глав округов, из первого пояса всех, из второго пока семнадцать. Из третьего только начали прибывать. Ворох запросов об интервью. Советник Клиффорд кивнул. – Сделайте мне кофе, Маркус. Я пересмотрю их чуть позже, – рассеянно произнес он. Маркус принес кофе, как только советник уселся за свой стол. Утро было солнечным, обещала установиться замечательная погода, и можно было задуматься об отпуске, что ли. Советник посмотрел на чашку, привычно принюхался и включил коммуникатор. Пока тот загружался, осуществлял вход, устанавливал личность, советник Клиффорд снова перебирал в памяти блоки из разговора с Сайрусом. Щенка невозможно было вывести из себя. Он гнул свою линию, не сбиваясь на попытках отца припугнуть его, придавить авторитетом, банально напугать. Советник усмехнулся. Он уже тревожился. И – он был горд. Он был горд, черт побери. Лу сидел перед инспектором Карстен, засунув руки в карманы широченных брюк, ссутулившись, опустив голову. Не потому, что ему было стыдно. Еще чего – стыдно. А потому что эта инспекторша капала ему на мозги уже битый час. Кажется, уже на пятый круг пошла. «Это нехорошо, Лу, это непорядочно, то, что ты делаешь, – ныла она, – это недопустимо и противоречит нормам общественных отношений». Странным делом, прошло уже чуть ли не четыре десятилетия после того, как вся заварушка с Гражданскими бунтами случилась, а риторика не изменилась. Лу просто диву давался. На тех, бумажных еще, школьных учебниках, которые он обнаружил в той школе, год выпуска был где 2039, где 2046, где побольше, а слова почти не изменились. Инспектор Карстен была явно неплохим человеком. У нее был муж и два усыновленных ребенка. Судя по всему, местные, южные. Ее муженек работал дома, мог за ними присматривать, она несла доброе и справедливое в массы, пытаясь воспитывать чужих детей. А ее детки уже и кошек в красках купали, и мышей взрывали, и двери подпирали старому Нейманну, а попутно и окна закрывали. А у того вентиляция фиговая, а он обогревал свою халупу буржуйкой, которая коптила будь здоров. Ох и весело было, когда Лу и Данни взламывали дверь и откачивали полудохлого Нейманна. Шустрые ребята, ничего не скажешь. Лу развлекался тем, что пытался определить, какую фразу она применит дальше. Ага, семейные ценности. Что бы эта чистоплюйка знала о семейных ценностях? Мамашку таки выгнали из той хибарки, в которой они жили, когда Эрти Мендес усвистал на юг в поисках легких денег. Хорошо хоть неделю дали, чтобы барахло перевезти, спасибо им большое. Лу заколебался таскать в новую лачугу мамашкины тряпки. Затем задумался – и начал таскать их старьевщику. Тот был рад. Тот был очень рад. Пытался еще торговаться, крысятник. Передумал правда, когда Лу достал ножик, симпатичный такой, блестящий, армейского образца, и начал задумчиво так выщелкивать лезвие и убирать обратно. Выщелкивать – и убирать обратно. И буквально вечером приперся инспектор Хельмут. И к мамашке: а ваш сын угрожает добропорядочным гражданам. Мамашкиной отрешенности не хватало, чтобы еще и толстобрюхого Хельмута игнорировать: его она побаивалась. Ну и начала лепетать: и что этот негодник натворил? Лу как раз возвращался домой после халтурки в мастерской и собирался на мусорные депозиты, где работал, но уже полулегально, соответственно за куда большие барыши. Он заметил машину Хельмута издалека, и голову напарника в ней тоже. Сам Хельмут, видно, опять допекал мамашку. Лу тихо подкрался к дому, к окнам и начал подслушивать. Хельмут хлебал кофе, который, между прочим, в неслабый кредит обошелся, жрал пирог, который мамашка типа приготовила, и еще отрыгивал: такой-сякой Лу учится плохо, не участвует в общественной жизни города, переходит улицу в неположенных местах, ну и прочая херня. Мамашка что-то там лепетала, а инспектор Хельмут подчистил пирог, выхлебал кофе, поцокал, что пива на халяву не достанется, и выковырялся из дома. Лу задумался о том, как бы колеса пробить, что ли. Или проводку в машине подпортить. Причем в его личной машине. Но делать было нечего, времени оставалось всего ничего, надо было нестись на работу. И забежать к Чангу, чтобы купить хотя бы что-то перекусить, а Лу так рассчитывал на этот пирог. Инспектор Хельмут, конечно, гад, но жрать хочется сильней. И опять в долг придется покупать, а потом у мастера клянчить хотя бы два дневных заработка. А мамашка опять все пособие вбухала в какую-то штуковину, которая должна была делать супер-маникюр. И это в начале месяца. Машинка, как выяснилось, уже была неисправной, когда продавалась, мамашка попыталась ее вернуть, но засмущалась, когда ей сказали, что сама дура. В принципе, заработка Лу хватало на месяц, если мамашка в долги не влезала. Если не влезала – окей. Только влезала ведь. И такое случалось все чаще и чаще. Дура, что с нее взять. Лу просил всех лавочников, чтобы ничего ей не продавали в долг, но все равно находился добренький, который велся на ее красивые глаза и основательное декольте. Пока Эрти Мендес зарабатывал свои миллионы, у Марты сменилась добрая дюжина любовников. Лу перестал запоминать их имена уже к середине первого десятка. Алгоритм был в принципе идентичным. Сначала мамашка глядела бархатными коровьими глазами куда-то в угол и упорно не замечала грязи, которая в том углу притаилась. Затем оживлялась и начинала примерять все барахло, которое у нее еще оставалось. Что-то находила, упархивала на свидание, приволакивала хахаля домой. Лу сбегал, потому что слушать эти скрипы-стоны-бормотания-хлюпания и всякую другую хрень не желал. Утром приползал домой, сооружал себе завтрак, если хахаль еще не проснулся, любовался пустым холодильником, если хахаль уже проснулся, пожрал и (в лучшем случае) ушел, и полз в школу. Была пара придурков, которые пытались строить из себя мужиков. Один даже попробовал крышу перекрыть. Второй ограничивался воспитанием Лу; после такого воспитания синяки рассыпались по всему телу. Придурок нарисовал и мамашке фингал, и еще один, а затем на счастье Лу умудрился подраться с полицейскими. Его и загребли. Вроде даже в четвертый отправили на какие-то там прииски. Мамашка вообще отличалась удивительной неспособностью отобрать для себя нормального мужика. В основном это были ленивые, самовлюбленные, бесхребетные, но в принципе почти безобидные придурки. Были, впрочем, и совсем извращенцы. Один такой оттрахал Марту, пошел на кухню воды попить и наткнулся на Лу, спавшего на кресле рядом с холодильником. Придурок и решил, что получит двойное удовольствие по цене одного. Навалился на Лу, начал с него трусы стягивать, это хорошо, что Лу умудрился выгнуться и укусить его. Придурок взревел пьяным боровом, Марта проснулась, прискакала, отвесила Лу затрещину, потому что придурок, оказывается, решил на нем одеяло поправить, а Лу с какого-то перепугу его укусил. Пришлось две недели ночевать по разным хибаркам, хорошо хоть брошенных домов хватало. Тот придурок не удержал свой член в трусах, похвастался им какой-то тетке из хибарки по соседству, а она похвасталась Марте. Марта своей подруге по несчастью поверила, придурку припомнила и грязные носки, и фингалы, и жалобы Лу и все-таки его выгнала. Лу наконец вернулся домой. Обычно после таких эскапад мамашка была белая и пушистая, хоть к ране прикладывай. Но длилось это недолго – аккурат до следующего мужика. А потом вернулся Эрти Мендес, объявил Марту любовью всей его жизни, назначил себя дураком, что не оценил своего счастья, и вселился в их халупу. Приехал он все на том же рыдване, который украл у Марты, но уже без мебели и совсем без денег. Марта попыталась побыть гордой, объявила, что ей такой дурак сто лет не упал, что она истинная леди и у нее ног всегда находятся как минимум полдюжины достойных экземпляров, а Эрти там явно не место. Лу стоял неподалеку, подпирая стену дома, сложив руки на груди и внимая. Это было шоу, достойное качественных каналов центрального головидения. Мамашка, кажется, сама верила в ту муру, которую несла. Эрти, кажется, не поверил, но сделал вид, что проникся. Когда Марта все-таки впустила его в дом, Лу только головой покачал и побрел к Энди, который обещал научить его обращаться с электроприборами. Хотя бы в первом приближении. Энди был неплохим парнем, ну лез иногда, получал по рукам и успокаивался, но и учил чему-то, даже кормил время от времени. Мать тоже вроде успокоилась. Эрти всегда был относительно безобидным. Так что наконец в их доме установилась относительная стабильность. Инспектор Карстен пошла на шестой круг своей воспитательной речи. Делов-то было: в их классе учился один чистоплюйчик. Весь из себя такой прилизанный, такой чистенький, прямо скрипел от своей чистоты. Лу впервые почувствовал, как приятно носить что-то по размеру, что-то чистое, да еще и на чистое тело. Свои первые новые кроссовки он покупал в соседнем городе, чтобы не светить свое богатство перед местными: те бы сразу начали прикидывать, у кого Лу мог спереть портмоне. Чистоплюйчик был такой замечательно чистоплюйный, дружил с училками, сломя голову бежал навстречу директору, чтобы самым первым поздороваться, не замечал уборщиц и не колебался, чтобы бросить фантик мимо урны. На уроках языка и литературы всегда тянул руку, даже если нес после этого фигню полную, но у них была неплохая училка. Грамотная и умная. Она и не вызывала его так чтобы всегда, и время от времени даже ставила ему низкие баллы. Директор потом имел встречу с мамашкой этого чистоплюйчика, которая требовала, чтобы оценки изменили в сторону повышения. А училка, госпожа Лоренс, спокойно так объяснила директору, что оценивает ответы в соответствии с инструкциями, утвержденными Министерством образования округа, полностью соответствующими типовым инструкциям конфедератского министерства, вот например... и... и... Госпожа Лоренс разложила на столе окружные инструкции, конфедератские, а в них маркером выделено уже: самостоятельность мышления, обширность вокабуляра, оригинальность вербальных изобразительных средств, наличие начальных методик анализа, синтеза и трансфигурации и еще что-то, Лу и слов таких не знал. Господин Самсонов сложил руки домиком и изобразил внимание на лице. Он все-таки был классным мужиком, решил Лу, глядя, как у него уголки рта подрагивают в усмешке. Та дура-мамашка попыталась заорать, что это херня херовая, что они все бюрократы, а господин Самсонов кротко так спросил: – Иными словами, вы считаете себя выше решений Конфедерации? Та дура осеклась. Господин Самсонов так ласково: – Продолжайте, госпожа Лоренс. Госпожа Лоренс и продолжила. Показала графы, по которым очевидно было, что она еще и завышает тому чистоплюйчику оценку. В общем, ушла она несолоно хлебавши. Господин Самсонов предложил госпоже Лоренс кофе, но это было Лу уже неинтересно, как кровати скрипят, как плоть во плоти чавкает, он наслушался, спасибо. На следующий день госпожа Лоренс пришла на урок как ни в чем не бывало. Тот чистоплюйчик сидит с кислой миной, а она улыбается. Обсуждали что-то сильно этическое. Шекспира. Титанические личности, великие проблемы, критика общества, все дела. Официальная критика говорит: да, герои сильные, но им не хватает самоотверженности. Чистоплюйчик не утерпел, вскинул руку, начал типа излагать свое мнение. Госпожа Лоренс приподняла брови, развернулась, подошла к стеллажу, сняла учебник, открыла его на какой-то там странице и начала следить, откровенно водя пальцем по строчкам. Чистоплюйчик сбился, она продолжила фразу. Он там что-то пробормотал, скороговоркой докончил и сел. Госпожа Лоренс и поставила ему семерку. «За хорошую память и усидчивость», – как она невозмутимо пояснила. Класс тихонько посмеялся, но госпожа Лоренс похлопала ладонью по столу и вызвала Софию Кареони. Та начала говорить, и снова сбилась в до-конфедератский пафос. Лу не утерпел и с места, не потрудившись встать, сказал: – Кому нужны эти общественные проблемы, если внутри у человека, как скорпионы в банке? Разве может достойно управлять обществом человек, который не способен управлять собой? Ему вообще до этого может быть дело? Когда госпожа Лоренс, позадавав еще вопросов, даже немного поспорив, поставила Софии тройку, а Лу единицу, он офигел. И это он выражался цензурно. – Как это? – растерянно спросил он. Госпожа Лоренс только плечами пожала. – Как это?! – заорал чистоплюйчик. – Этому отребью? Этому мусорщику? Этому крысенышу – и единицу? Это было куда больше похоже на реальное положение дел. Лу втянул голову в плечи и заставил себя молчать – возразить особо было нечего. Госпожа Лоренс поставила чистоплюйчику десятку. В графе «поведение». И аккуратно приписала: за поведение, противоречащее ст. 14, 18, 19 Уложения о поведении; за пренебрежение демократическими ценностями; за неуважительное отношение к равностатустным членам малой социальной группы; за крайне неуважительное отношение к разностатусным членам средней социальной группы. Она зачитала это вслух, и класс молчал. Часть его молчала, потому что это могло коснуться и их, часть – потому что они тихо радовались, что чистоплюйчиков тоже можно приструнить. На счастье Лу, у чистоплюйчика так и не завелось друзей. Даже те, родители которых типа дружили с его мамашкой, этого зазнайку не жаловали. Поэтому все призывы чистоплюйчика устроить этому крысенышу Лу Мендесу темную наталкивались на пренебрежительное: отстань, придурок. Чистоплюйчик попытался запереть Лу в подсобке, но там было окно, в которое и просочился Лу. Делов-то. Это не толстобрюхие богатенькие детки, которые даже на аэробордах толком не удержатся. Лу выбрался, добежал до выхода как раз, чтобы успеть к торжественному выходу этого бедолаги, забраться на дерево, спрятаться в ветвях, и аккуратно запустил по нему санитарным порошком, который спер из подсобки. Мамашка этого придурочка приперлась на следующий день в школу, чтобы устроить разборки, а директор уперся: это было не на территории школы. И все. И попутно он выдал ей уведомление о неудовлетворительном поведении сынули. Лу был счастлив. Но мамашка обозвала директора еврейским выблядком, госпожу Лоренс директорской шлюхой, секретаршу плебейкой, еще и дверью грохнула. Директор и рад был бы этого гаденыша из школы выкинуть, чтобы от мамашки избавиться, но школа была в городе одна, и ее обязанностью было обеспечить всем детям право на обучение. Лу и воспользовался знаниями, полученными от Энди, чтобы вскрыть колымагу этой скандалистки и запустить туда медведок разных, сколопендр и крыс. Они и обгадили салон как следует, и электронику попортили, а уж как она орала, когда машину открыла, любо-дорого. Но какая-то сука видела, что Лу неподалеку отирался. То есть никто не мог бы доказать, что это был Лу, даже если бы сильно хотел. Лу знал, как вскрыть машину, конкретно машину вон той козы, так, чтобы ни на каких датчиках от него никаких отпечатков не осталось. Никто не видел даже, что Лу близко к машине подходил. Но раз он был там, значит, он не мог не иметь к инциденту отношения. Вот он и сидел перед инспектором Карстен, которая читала ему нотации. Наконец ему это надоело. Он поднял на нее глаза и уставился своим фирменным ведьмаковским взглядом. На нее подействовало, на слабачку, через две секунды. Она вздрогнула и начала перебирать бумаги. – Все? – холодно спросил Лу. – Или вы еще раз семь это же самое повторите? – Я так понимаю, ты не раскаиваешься, – обреченно подытожила инспектор Карстен. – Раскаиваюсь. Еще как раскаиваюсь. Так и запишите. Когда в следующем месяце приходить? – Я пришлю уведомление. И Лу, почему тебе доставляет удовольствие пренебрегать всеми правилами поведения в школе? Госпожа Найверт и госпожа Смит жаловались, что ты снова спал на их уроках. – А спать на уроках разве запрещается? – невинно спросил Лу. – В какой инструкции? – Прямо не запрещается, разумеется, – обреченно призналась инспектор Карстен. – В инструкции указано, что поведение должно соответствовать целям и задачам, которые ставятся перед учениками. А если ты спишь на уроке, едва ли ты достигнешь целей, которые ставятся перед тобой учителями. И это неприлично, в конце концов. – Да ладно, – скривился Лу. – Я тихо спал, даже не храпел. А домашку я делал. Пусть они не придираются. Визиты в ювенальную инспекцию стали доброй традицией. Лу было около двенадцати, когда в первый раз пришлось идти туда. Сначала – чтобы уточнить, всего ли ему хватает, не обижают ли его родители. Как будто он им начнет заливать, что все плохо, что ничего не хватает, что родители его в фарш месят. Придурки. Лу и сказал, что ему действительно кое-чего не хватает. Инспектор подобрался, изготовился записывать. Лу и сказал: кроссовок «Motion» (половина зарплаты этого горемычного, между прочим) и каникул на Красном море. Инспектор с огромным трудом сдержался, чтобы не отвесить Лу затрещину. Социальные работники исправно поставляли в инспекцию сведения, что у Лу все должно быть фигово, он снова был замечен на депозитах, он снова работает в автомастерских, а Марта Саалманьо все так же перебивается случайными заработками. А Лу упорно отмалчивался. Потом и сам он начал поставлять поводы для приглашения в инспекцию. То Чанг нажалуется, то в супермаркете за руку ухватят, когда он себе шоколадный батончик в карман сунет, то еще что. Из-за батончика бучу устраивать, придурки! Так что и к следующему месяцу чего-нибудь, да насобирают. А когда Лу просил их обеспечить местом в профессионально-образовательном центре, инспектора как один: ах, Лу, ты же еще даже не неполно-совершеннолетний, нельзя, не положено. А на новые штаны себе где зарабатывать прикажете, страдальцы? Джоуи был в ярости. Не просто в гневе, который хорош тем, что и побеситься позволяет, но не допускает слишком уж чреватых эксцессов. Нет, Джоуи был в ярости. В белой, ослепляющей, обжигающей, беспощадной ярости. Конфедератские каналы как сговорились все. Все как один делают вид, что в пятом поясе проходит милая такая миротворческая миссия. Ничего страшного, бравые гвардейцы в красивой форме приземляются на благоустроенный аэродром федерального уровня, строевым шагом спускаются на вылизанный до зеркальной гладости и зеркального же блеска бетон, красивой походкой идут к БТР-ам, едут в один населенный пункт, второй, и кругом все рады, кругом их все приветствуют, встречают хлебом-солью, старейшины пьют на брудершафт, барышни падают в обморок от восторга, а военное начальство позевывает от скуки. Откуда берутся десятки жертв среди военных? Почему тогда счет жертв среди мирного населения идет уже на сотни? А сколько их среди повстанцев полегло, и сами повстанцы не знают. Почему город № 53/1, известный также как Новая Анатолия, отбивается у этих долбаных анархистов уже пятый раз за три месяца? Канальчики поплоше да пожелтей вообще куда больше интересуются покроем формы первого лейтенанта Клиффорд-Александера, чем причинами, по которым за такого рекрута ухватились руками и ногами и сразу – сразу! – дали взвод, а через месяц уже роту и тут же отправили на передовую, хотя у него ни опыта боевых действий, ни толковой подготовки – ничего. И при этом анти-конфедератские каналы, которые то бахвалятся сюжетами о захвате заложников, то о расстреле взятых в плен военных, то скулят и жалуются, что их таких порядочных и честных навесным огнем поливают. Ну надо же! Хотя можно было понять тех крючкотворов, которые сразу отправили Сайруса в авангард. Во-первых, папашка, широко известный в узких кругах своими спецоперациями, которыми поначалу руководил, а потом разрабатывал. Джоуи добрался до них в одном архиве. Советник Клиффорд – стервец. Жесткий, коварный и целеустремленный стервец, и в этом знании не было ничего нового. Сынок очевидно пошел в него, и поэтому на него возлагаются такие надежды. Ну и понятно, что не все советника Клиффорда любят. И подпакостить ему возможности не упускают. Сайрус в ответ на это только хмыкнул. «Сам догадался, или подсказал кто?» – скучающим тоном осведомился он. Джоуи свечой взвился с кресла прямо к потолку, обвинил Сайруса в легкомыслии, пренебрежении здравым смыслом, жажде дешевых побед и чем-то там еще, особо не упомнишь. Сайрус терпеливо слушал тирады Джоуи, чистя ногти, чтобы потом хладнокровно сказать: «И я скучаю по тебе, милый». Джоуи возмутился еще больше, а потом расхохотался. Кажется, те, кто надеялись, что отпрыск Клиффорда облажается, облажались сами. Но успокоившись после известия о мобилизации Сайруса, Джоуи снова вернулся к состоянию, становившемуся уже привычным – к ярости. К ярости из-за предвзятой оценки боевых действий, из-за замалчивания ситуации, из-за представления систематических террористических актов как случайностей, да много из-за чего. Из-за того, что военные в пятом поясе оказывались по большому счету изолированными, а их переговоры с домочадцами подвергались строгой цензуре.К ярости из-за того, что все звучней оказывались голоса сытых и ухоженных журналисточек, наверняка не покидавших пределы первого пояса (почему эти сочувствующие всегда оказываются бабами?!), что эти анархисты – это совсем не бяки, а борцы за свободу. И ведь слушали же этих клуш! И даже верить начинали! И не в счет десятки мирных жертв в первом и втором поясах. И он строчил одну статью за другой, одну колонку за другой. И кое-что, что он сам считал успешным, Джоуи отправлял на конфедератские каналы. Кое-что даже публиковалось. Правда оставалось незамеченным. И Джоуи отправился к новостному редактору ведущего канала первого пояса с требованием допустить его к голо-репортажам. – Расселл, я всегда думал, что чирьи на заднице – это такая фигура речи, сильное преувеличение, знаешь ли, – сказал Барт Томсон. – Но тут появляешься ты... – Барти, позволь не делать вид, что мне стыдно, что я раскаиваюсь и прочее. Я чирей на твоей заднице, а если ты будешь упорствовать в своей нейтральности, я еще и за заражение крови примусь, – бодро огрызнулся Джоуи. – Мы собирались послать группу в пятый пояс, – неохотно признался Барт Томсон. – Согласовали состав, получили одобрение... – Барт указал пальцем в потолок. Джоуи послушно поднял туда почтительный взгляд. – Концепция репортажей вызвала одобрение. Вообще ты же знаешь, что Конфедерация не против поиграть в демократию. Ну вот и мы решили подыграть. И ты не поверишь. Места на следующем армейском чартере зарезервированы, он отбывает через сорок восемь часов, и ты знаешь, что случается с Микки? Джоуи засиял: – Что-то очень плохое? – с надеждой спросил он. – Сделай физиономию попечальней, придурок, – усмехнулся Барт. – Пьяным слетел с аэродоски. Четыре перелома, как минимум шесть недель больничного. Место свободно. – Многозначительно заключил он. – Барти, любимый, обожаемый Барти! – взвыл Джоуи. – Я тебя поцелую, нет, я тебя зацелую взасос... – Но-но-но! – рявкнул Барт, пятясь. – Я могу поговорить с твоим деканом и оформить это как производственную практику. Возможно, тебе придется делать еще один семестр. – Да пофигу! – заорал Джоуи. – Я полетел собираться! Джоуи вылетел за дверь, но вернулся. – Готовь место на полке, Барти. Для еще одного журналистского приза, – гордо сказал он. – Я им устрою, этим змеюкам!