Чистилище

Лу ненавидел врачей чуть меньше, чем он ненавидел полицейских, социальных работников и мастеров на мусорных депозитах. Но со врачами ему приходилось иметь дело с завидным постоянством. Чтобы Марте Мендес (уже целых три недели снова Мендес, уговорил-таки Эрти, хрен знает из каких самолюбовательных мотивов уговорил пожениться) выплачивали социальное пособие, а с ним и выплаты в пенсионный фонд и семейную медицинскую страховку, она, равно как и члены ее семьи обязаны были регулярно проходить медицинский осмотр. Для Марты это было сродни Весеннему балу в штаб-городе Конфедерации; она покупала новое платье, новое белье, делала прическу и маникюр и долго-долго красилась перед посещением местной больницы. Лу вынужден был совершать нечто подобное, пусть и в своей подростковой интерпретации. Душ, новая майка, расчесаться, усесться на скамейке перед входом в халупу, поджидая мамашку, которой вот прямо за пять минут до выхода приспичило расскандалиться с Эрти. Время текло лениво, как и жизнь в их райончике. Иногда казалось, что она не течет вообще, а напоминает ту канаву, которая вроде должна была соединять Кривой ручей со Слепым озером, но то ли уровень воды и там и там был совершенно одинаковым, то ли гравитация именно в том месте особенной, но канава непредсказуемо выходила из берегов и не менее непредсказуемо пересыхала пару раз в год, а остальное время была наполнена стоячей, затхлой, цветущей водой, мусором, тиной, воняла и не вызывала ничего кроме обреченной брезгливости. Вода не двигалась ни в сторону ручья, ни в сторону озера, и это напоминало Лу их собственную жизнь. Хорошо, что приступов удушающей меланхолии он испытывал оптимистично мало, а так думать о таком вот всеобъемлющем, и это помимо того, что Эрти пропил деньги, что Марта снова выбросила огромный пакет с продуктами, который по недосмотру не вынула из машины и оставила тухнуть под изнуряющим солнцем, что Чанг хитрым образом начисляет проценты за кредиты и Лу должен ему куда больше, чем заработает за ближайшие три месяца, хотя покупал в прицеле на свою двухнедельную выручку, было тоскливо. Он почти смирился с тем, что в конце концов превратится в такого вот Эрти, заживет на свои пару десятков кредитов в крохотном домишке, будет почитывать журнальчики и ремонтировать свою колымагу, и если вспомнится ему директор Самсонов или учительница госпожа Лоренс, то редко и с недоумением: и чего они от него хотели-то в свое время? Мамаша наконец разругалась с Эрти вдрызг и выскочила из темного проема. Лу покосился в ее сторону и не пошевелился встать. Марта попала каблуком новых туфель в трещину в крыльце, почти упала, но в последний момент смогла удержать равновесие, сделала несколько коротких шагов по инерции и остановилась в полутора метрах от Лу. – И чего ты расселся, ушлепок? – заорала она. – Из-за тебя вечно опаздываем! Доктор Лоренс нас уже ждет, а ты даже не пошевелился переодеться! Ты бы хотя бы для приличия относился с уважением к людям, которые тратят время на такого крысеныша! Лу продолжил сидеть на скамейке со скрещенными на груди руками. Марта наверняка забыла что-то, сейчас вернется, окажется, что она с Эрти недоругалась, что автоповар не выключен или там неправильная программа установлена. Что помада неправильно подобрана, наконец, а доктор Лоренс ведь такой интеллигентный человек, что перед ним нехорошо представать не по ситуации одетой. Хорошо хоть Марта перчатки не рвалась покупать. А то было такое: заказала летние. Две пары. Каждая стоила почти столько, сколько новехонький гейм-пад Данни. Ни одна не подошла, так они еще и оттенка были разного, все четыре. Лу полтора месяца бился с теми торгашами, все-таки получил деньги обратно, чтобы отдать их Эрти. Этот ящеренок пронюхал об эпопее и вытребовал деньги у Марты, якобы на обустройство своей мастерской. Лу продолжал ходить в школу в старехоньких кроссовках, которые даже не новыми купил, а Эрти пил пиво, опустив ноги на замечательные новые стеллажи, жирный индюк. Марта порылась в сумке и посмотрела на дверь. Затем пробормотала что-то себе под нос, не решаясь вернуться домой, но все-таки была вынуждена, очевидно. Лу поднял глаза к небу. В заброшенном минивэне, который он обнаружил совсем недавно и обустроил своими личными, совсем-совсем личными вещами, которые даже Данни не показывал, его ждали две старые книги, которые он уволок из заброшенной школы, альбом, который он купил на заработанные на депозитах деньги, набор пастелей, которые ему подарила госпожа Лоренс. Лу однажды заснул на ее уроке, и ему впервые за долгие, долгие учебные годы было стыдно за это. Госпожа Лоренс оставила его на отработку. Потому что согласно уставу школы она должна была сделать именно это. Господин директор Самсонов не особо скрывал, что не видит смысла в этих отработках, кроме некоторым образом жестко оформленной меры наказания, да и та воздействует скорее всего на нежных девочек, чем на такого закаленного жизненными неурядицами парня. Возможно, он льстил. Возможно, играл в какую-то свою игру. Потому что опять же, статистика, за которую его по головке не гладят. Хорошо еще, что Конфедерация все больше и больше внимания уделяла перевоспитанию, чем банальному наказанию. Лу почти чувствовал на себе такую патерналистскую заботу Конфедерации, ага, когда вынужден был тягаться на эти медосмотры. Еще и Карстенша эта подгадила, сука, назначив консультации у когниолога, а от этих мозгогрызов одно зло. А госпожа Лоренс относилась к Лу подозрительно дружелюбно. Тогда, на отработке, которую она хитромудро проводила в учебном кабинете, а не на кафедре, они говорили о многом, об очень многом. О возможностях, которые открылись бы Лу, будь у него достойный общий балл. О предметах, которые в большинстве своем Лу нравились, но на которые не хватало времени. О том, что он хотел бы не только рисовать научиться, но и писать. О том, что ему часто снились драконы. Правда, снились не тогда, когда он проваливался в дурацкий, утомительный, тяжелый, гнетущий сон, который практически всегда кульминировал в кошмарах, а когда Лу дремал в перерывах. Многих драконов он уже узнавал в них – они пробирались к нему из самых разных историй, а некоторые даже требовали своих. С некоторыми Лу знакомился. Кое-каких рисовал. Госпожа Лоренс легко и ненавязчиво предложила ему написать рассказ о тех самых драконах. Лу сначала подумал, что она издевается. Но нет, вроде она была совершенно серьезной. И Лу притащил в школу альбом и попытался типа сорвать урок. Кажется, только Данни и убогонький Фредди Солтес и не поняли тогда, что Лу только пытался, да и то легкомысленно, больше формально. Но госпожа Лоренс усмехнулась, пожурила Лу, велела покинуть класс и назначила отработку прямо на тот же день. Лу тогда немного подремал на пожарной лестнице, а потом направился поджидать ее после уроков. Она осмотрела его: и затасканные джинсы, и толстовку, которая была размера на четыре шире, но с отвратительно короткими рукавами – а что, в фонде социальной помощи, в его барахолке выбирать не из чего, особенно если хочешь нормальный черный цвет, а не убожеский салатовый или какой-нибудь фуксиевый, и сальные волосы, которые мокрыми водорослями висели по обе стороны лица – и предложила чаю. Лу пил чай, а она читала рассказ, который он написал, и даже с его иллюстрациями. Она рассматривала его, а Лу задерживал дыхание. Потому что ему хотелось, чтобы ей понравилось, до щенячьего писка хотелось, чтобы понравилось. Госпожа Лоренс закрыла тогда тот альбом, и Лу сжался, привычно ожидая либо насмешку, либо снисходительное: «Ну что же, неплохо, Лу, совсем неплохо. Конечно, не мешало бы сделать персонажей более живыми и более выразительными диалоги, но для мальчика с твоим происхождением это очень даже приемлемо». Госпожа Лоренс сказала: – Ты пей чай, Лу. Когда остынет, он не такой вкусный. Лу залпом выпил остатки и уставился на нее. – Ну что же, – сказала она. – Ты хочешь услышать мое мнение. – Да пофигу, – небрежно дернул он плечами. – Кексы классные. Сами пекли? – Кексы? – рассеянно отозвалась госпожа Лоренс. – Ах, нет, кажется, меня угостила ими госпожа Зельцман. Кстати, она очень милая женщина и грамотный специалист. Прислушайся к тому, как она объясняет. У нее это получается совершенно замечательно. Скажу честно, написано отвратительно. – Она похлопала рукой по альбому. – Ты слишком большое значение уделяешь сверхъестественным способностям твоего мифического существа, забывая, что главный герой в твоем рассказе не он. Тот молодой человек кажется мне достаточно сильным, чтобы нуждаться в поддержке, а не в спасении, а ты делаешь из него слабака. Но иллюстрации шикарные. Ты ведь не у господина Чарльза научился так рисовать? – Ну так, – буркнул Лу, забрасывая в рот еще один кекс. – Заметно. Это мое дилетантское мнение, но для ученика господина Чарльза твои рисунки недостаточно академичны и, эм, недостаточно абстрактны. – Символичны, – нахохлился Лу. – Он всегда вещает о символичности изобразительного искусства. Типа каждый предмет не просто так, а несет какой-то смысл. – Помилуй, о какой символике может идти речь в художествах господина Чарльза? Символ – это виртуальный артефакт, который одновременно и является, и не является каким-то предметом. Предметом, мой дорогой Лу, а не набором линий. То есть он и сохраняет свое изначальное значение, которое оказывается очевидным для интерпретирующего его, и вместе с тем обретает новое. У тебя очень узнаваемы эти самые предметы, которые можно интерпретировать, как душе угодно. И кстати, ты уж прости, но несколько курсов когниологии и когниопсихологии позволяют мне делать некоторые заключения и о твоей личности. – Госпожа Лоренс замолчала и рассеянно посмотрела в окно. Лу опустил глаза. Ничего хорошего за такими паузами не следовало. Он и приготовился слушать о том, какой он не такой, как он выбивается из рамок современного мирного общества, как таким, как он, место где-то там, на юге да на мусорных депозитах. – У тебя своеобразное окружение, – отстраненно начала госпожа Лоренс. – Боюсь, я не могу относиться с, эм, уважением, о котором вещают и которого от нас требуют идеологические отделы, ни к твоей матери, ни к твоему отчиму. Они для этого несколько... – она облизала губы и уставилась на потолок. Лу мог бы ей подсобить немалым количеством непечатных слов, но кажется, госпожа Лоренс была слишком благовоспитана для этого. – Несколько маргинальны, скажем так. Термин далеко не приемлемый в социокогниологии, но воспользуемся им. Но дело в том, мой дорогой Лу, что не только окружение влияет на личность, но и личность влияет на окружение, что ты отрицаешь в своих рисунках. В своем рассказе, черт возьми. Кстати, в одном рассказе или многих? Есть еще? Она требовательно уставилась на него. Лу замялся, уставился на нее настороженными черными глазищами. Госпожа Лоренс подобралась, занервничала, но выдержка у нее была отменная. Она не отводила от него взгляда. Лу и сдался. Пожал плечами и опустил глаза. – Твой герой, твой фамилиар, если хочешь, твое второе я, через которое ты обличаешь общество, оказывается совершенно чуждым обществу, потому что он отказывается признать свою принадлежность ему. Он упорно пытается найти свое счастье в союзе с иллюзией. Кстати, у меня создается упорное впечатление, что даже в это ты не веришь, потому что конец рассказа скомкан, развязки я не наблюдаю совершенно, и предположить, что может следовать за ней, совершенно невозможно, просто потому что ты даже не обрубил повествование. Ты зажевал его. Ты даже не попытался исследовать ситуацию. Лу попытался возразить, но госпожа Лоренс упреждающе вскинула палец. – Мой дорогой Лу, это не попытка хотя бы как-то реализовать обременительную обязанность повоспитывать тебя. Я отлично представляю, как я бы воспитывала того же Данни, с которым ты упорно поддерживаешь дружбу, но с тобой эти приемы не пройдут. И кроме этого, мне кажется, тебя не нужно воспитывать, а вот подтолкнуть в нужном направлении – еще как. Мне кажется, ты достаточно сильный человек, чтобы пережить и пару минут жесткой критики. Так вот. – Она снова сменила тон с сухого на отстраненный. – Так вот. Ты совершенно зря пытаешься следовать мнению новомодных теоретиков от литературы, которые придерживаются пессимистических взглядов на функцию автора. Если ты помнишь, мы касались этого месяц назад. Помнишь? – требовательно уставилась она на него. Лу дернул плечами и попытался невнятным бормотанием избавиться от необходимости отвечать на вопрос. В конце концов, они не на занятиях. С какой лихорадки он должен перед ней что-то там еще изображать? Но госпожа Лоренс ждала, и он начал пересказывать, что они там изучали. – Отлично, – удовлетворенно кивнула госпожа Лоренс. – Мне очень приятно, что ты серьезно относишься к моему предмету. Так вот. Несмотря на эти остромодные мнения, я придерживаюсь куда более старинных взглядов, что даже просто описывая реальность, писатель творит ее заново. В зависимости от направленности таланта он либо исследует общество, либо исследует человека, как вариант – он исследует себя. Ты можешь как угодно обширно привлекать этих самых вакуум-пессимистов, но любой текст не существует изолированно от единства трех измерений: кто, где и когда. Что мы и наблюдаем в твоем случае. Как бы ты ни пытался изобразить протагониста безвольной тряпкой, а этого спасителя почти всемогущим, все равно в исходе получается эта установка на обреченность существования, которая явно принадлежит тебе. Лу, мальчик мой, твой герой упрямо плывет по течению и упускает тем самым возможности как-то изменить себя и свое ближайшее окружение. А если бы дракон не проснулся? Опускать лапки и идти на дно в Слепом озере? Так, что ли? – А разве не так? Что он может изменить? – ощетинился Лу. – Ну вот что от него зависит? – Отношение к себе? – ласково предложила госпожа Лоренс. – Хочешь еще чаю? Если помнишь, даже в учебнике по идеологии речь идет о самоценности каждой личности вне зависимости от происхождения и жизненного пути. Лу громко и красноречиво фыркнул. Госпожа Лоренс усмехнулась. – Тем не менее, именно это направление политики реализует Конфедерация, чтобы не оказаться колоссом, пожирающим себя. Только если люди не только живут ради великих целей, но и позволяют другим жить ради малых, возможно ее существование. – Она побарабанила пальцами по столу. – Колоссальная задача, если честно. Особенно в таком консервативном обществе, как наше. Любая личность самоценна, Лу Мендес. Давай-ка ты попробуешь воспользоваться твоим талантом и именно с этой точки зрения рассказать эту же историю, только так, чтобы твой протагонист не сваливал всю грязную работу по своему спасению на дракона, а и сам бы трепыхался. Иллюстрации можно оставить. Они просто замечательны. Господин директор Самсонов мог знать об этой отработке, а мог и не знать. В любом случае, он с интересом слушал жаркие негодования Лу по поводу этой идиотской двуличной конфедератской политики. Одной рукой эти идиоты провозглашают самоценность личности, а другой навязывают унизительные социальные меры, как тот же медицинский осмотр. Как та же Карстенша, с легкой руки которой он снова и снова таскался к этому дебильному доктору. Доктор Лоренс доводился учительнице госпоже Лоренс каким-то сильно дальним родственником. Но это не значило практически ничего; госпожа Лоренс скорее всего была достаточно щепетильна, чтобы не обсуждать с ним своих учеников. А сам доктор Лоренс был достаточно самовлюблен, чтобы не обращать внимания на жалкую учительницу языка и литературы слишком много внимания, пусть она и закончила много-много курсов и даже защитила какую-то там диссертацию. Он с легкостью бывалого властителя дум списал Марту Мендес как инфантильную личность, не освоившую четкие идео-когнитивные конструкты и живущую в некотором расхождении с реальностью. С Лу он предпочитал возиться. Поначалу парнишка даже принимал его отношение всерьез. Правда, однажды с этим самовлюбленым павлином захотели поговорить из штаб-города округа, и он ласково положил на плечо Лу свою пухлую руку, на которой красовалась исключительной декоративности печатка с радужно мерцавшим камешком, похлопал его, подернул манжету, поправил на левом запястье коммуникатор, сделанный в виде старомодного хронометра и отбыл трепаться с начальством. Лу потер плечо, пытаясь справиться с неприятным ощущением, которое оставил такой покровительственный жест, и уставился в окно. Доктор Лоренс не спешил возвращаться, и Лу не утерпел и сунул нос в его записи. А что – кодировать надо записочки-то, а не оставлять открытыми в присутствии малолетнего представителя низших слоев населения с устойчивым антисоциальным поведением. Доктор Лоренс очень любил себя, как Лу имел возможность убедиться. Больше, чем себя, доктор Лоренс любил только свой вокабуляр. Лу читал и перечитывал заметки, которых доктор Лоренс оставил более чем много, и пытался удержать в себе гнев – беспомощный, неудержимый, почти слепой гнев. В соответствии с этими записями он выходил недалеким, ограниченным, полностью соответствующим своему окружению, плохо социализированным подростком, который демонстрирует тезис уважаемого доктора Лоренса о природности основных черт личности: какова маменька, таков и сынок. Подросток Л. демонстрирует склонность к асоциальному поведению, отказывается устанавливать и поддерживать межличностные контакты, тяготеет к вербально девиантным личностям, склонен к эскапизму, который проявляется в форме нездорового увлечения изобразительным искусством и вербального творчества, с трудом обучается банальным приемам личной гигиены и этикета и, соответственно сведениям, полученным от некоторых учителей подростка, не отличается способностями к усвоению теоретических знаний. Согласно преподавателям технологии, у него наблюдаются некоторые способности к прикладным занятиям, но недостаточные для того, чтобы рекомендовать его дальнейшее обучение на профессиональной ступени. Курсы, направленные на передачу ему основных сведений о рациональном обустройстве быта, и ряд краткосрочных курсов современной профессиональной техники могут оказаться целесообразными для рассмотрения социальными службами к финансированию. А кроме этого подросток Л. склонен к эскапизму в виде неструктурированных фантазий, патологической склонности к бессистемным исследованиям трансцендентального и беспричинной жестокости. Лу, кажется, даже вспомнил, с чего бы этот толстый доктор Лоренс еще и такое заключение сделал: он повелся тогда на ласковый тон этого, мать его, эскулапа, и в приступе откровения рассказал, как захотел прибить этого гребаного типа – его отчима, который нашел его нычку, которую Лу копил на поездку в соседний город в парк виртуальной реальности, и банальным образом спустил в игровом баре. Мамашка тогда еще оттаскала его за волосы, когда Лу попытался вытрясти из Эрти душу, требуя вернуть его – его! – честно заработанные деньги, на которые этот ублюдок Эрти никакого права не имеет. Оказывается, Лу еще и виноват с точки зрения этого гребаного толстобрюхого доктора. И чем он лучше его недалекой мамашки? Наконец Марта выскочила из дома снова. Помада уже скаталась на губах – такого херового она была качества. Но зато красная, в тон сумке, как и подобает истинной моднице. Кожа лоснилась и от обилия косметики, и от духоты, царившей в их хибарке, Эрти благоразумно помалкивал в доме и не пытался огрызаться ей вслед. Лу встал и угрюмо посмотрел на нее. Анализы они уже сдали, вроде ничего патологичного обнаружено не было, что не может не радовать. А то Данни рассказывал о старике Дейдрихе, который точно так же получал это социальное пособие, и когда у него обнаружили заражение крови, то быстренько отчекрыжили ногу. Потому что ампутация стоит столько-то кредитов, а лечение – в пять раз больше. Сам Лу тихо радовался, что у него хотя бы зубы нормальные. Потому что у Марты они были отвратительные, а учитывая, что она предпочитала лечиться старинными индейскими средствами в первую очередь, а идти к дантисту во вторую, а то и в третью, то и последствия были куда более хреновыми. А дантисты не дураки: писали в отчете, что данное то-то и то-то есть результат плохой гигиены. И социальная служба радостно отправляла счета Марте. Доктор Лоренс был последним врачом, так сказать, вишенкой на торте, который завершал осмотр и писал свое долбаное экспертное когнио-психологическое заключение. Лу уже почти и не сомневался, что не видать ему рекомендаций на профессиональное обучение. В принципе, можно было подставиться этому мудаку, тем более о нем давно ходили такие слухи, что он за возможность присунуть мальчику помоложе чего только не напишет. Но сама мысль о том, что вот это пухлое тело будет пыхтеть сзади и пытаться вставить ему свой стручок куда не надо, вызывала у Лу откровенное отвращение. Реагировать на его заигрывания и ужимки, типа он весь из себя такой дружелюбный, Лу тем более не хотел. Осталось отсидеть положенные на собеседование сорок пять минут и удрать восвояси. Ну и если повезет, то хотя бы одним глазком увидеть, что там еще этот мудак наизобретал в своем отчете. Марта еще раз сунула нос в сумку и решительно направилась к рыдвану, на котором в свое время сбегал в поисках лучшей жизни Эрти. Лу пытался его подрихтовать малость, чтобы он ездил нормально и заряжался малость побыстрей, а не целую ночь, но нужны были новые аккумуляторы, а они стоили куда больше, чем железо, из которого был сделан этот рыдван. Впрочем, до больницы доехать хватит, из больницы вернуться тоже хватит, может даже, в магазин заехать, вроде у мамашки деньги завелись. Кажется, и в банк пора, за пособием, которое предпоследний год выплачивал Лу его биологический папашка. Рыдван был когда-то серебристым, нонче казался рыжим почти целиком от ржавчины, сзади вместо стекол была пленка, но мамашка помнила, что в свое время это был супер-элитный автомобиль среднего класса. Так что это антиквариат, а не старющая развалюха. Как бы там ни было, до больницы было семь километров, и по жаре их пешком одолевать дураков нет. Да и потом еще к Энди в мастерскую, а потом на депозиты. И Лу хотелось все-таки улучить момент и забраться в его собственный минивэн и полистать в свое удовольствие те книги. И написать еще один рассказ для миссис Лоренс. Хотя кому он врет? Для себя ведь, для себя. Инспектор полиции Хельмут был крайне недоволен. Ему предстояло ехать на вызов. Видите ли, какой-то идиот из белого отребья нашел что-то подозрительное за Слепым озером и вызвал патрульную службу. Патрульная служба выехала, допросила это белое отребье, которое оказалось мастером местного завода – вот уж воистину, даже если белое отребье начинает зарабатывать на ипотеку, то оно все равно остается дебильным, тупым белым отребьем, но патрульная служба, тоже сплошь и рядом состоявшая из таких же отбросов, вместо того, чтобы послать идиота нахрен, запросила еще два экипажа и труповозку. Инспектор Хельмут был вынужден выехать в составе третьего экипажа полиции, потому что два других настояли на его присутствии. И вместо того, чтобы сидеть в прохладном, хорошо кондиционируемом помещении, он должен был трясться по колдобинам, ведшим к месту потенциального преступления. И пусть участок полиции был хорошо обеспечен, но директор Лопес, из этих, местных, имевший зуб на инспектора Хельмута, заставлял его ездить на старой развалюхе, у которой кондиционер работал едва-едва. Приходилось таять на этой изнуряющей жаре, отбивать себе мышцы на казенном сиденье и надеяться, что эта фигня закончится скоро. Место потенциального преступления было уже обнесено светоотражающими лентами и экранами. Инспектор Хельмут рыкнул на своего напарника – молодого щенка еще, дилетанта, придурка, который даже отчеты толком составлять не умел, приходилось отгребать от этого шовиниста Лопеса за некачественность проведенных работ, заставил того остановить машину в тени и раскрыл дверь, твердо намереваясь не лезть в пыль и смрад, которые, скорее всего, царили на том месте. А что – канализация заканчивалась где-то недалеко, трубы проходили поблизости, и учитывая их возраст (кажется, проложены были еще до Гражданских бунтов), пахли они очень живенько. Напарник, помощник инспектора Николсен, вылез из машины, с кислой миной посмотрел на нее, проклял тихо этого толстозадого Хельмута и поплелся к месту потенциального преступления. Там царило странное напряженное молчание и не менее странное и подозрительное оживление. Машины двух экипажей и патрульной службы стояли на самом солнцепеке. Окрашены они были в светлый цвет, да и если что, не те в них ездили люди, чтобы отсиживаться в теньке. Это инспектор Хельмут любил выдумывать расследования, ни разу не съездив на место преступления. А они относились к своему делу ответственно, насколько вообще можно относиться ответственно к официальному мероприятию в расслабленном, живущем мерной и сонной жизнью третьем поясе. Участок был совсем крохотным, в нем даже морга своего не было, а камер предварительного заключения – всего две, да и то одна была доверху забита дисками с документами, потому что архивные помещения находились на ремонте. И то: свободная камера использовалась по назначению последний раз где-то сразу после нового года, когда бедолага Нильс Маркос оттолкнул свою жену, когда ему надоело, что та слишком усердно охаживала его мокрым полотенцем. Утром сама же госпожа Маркос прилетела на помощь своему муженьку, и ребята из дежурки долго смеялись, что им повезло неимоверно, и госпожа Маркос прилетела вызволять бедолагу Нильса без своего мокрого полотенца, а так бы быть им битыми. Социо-психолог попытался представить это как случай бытового насилия, настаивал даже на проведении расследования. Но: госпожа Маркос изначально была настроена скорей на то, чтобы припугнуть своего охламона, а попытки заставить Нильса подать заявление о нанесении ему телесных повреждений встретили у него такой яростный отпор, что сам социо-психолог перепугался за свою жизнь. Так что выпустили его восвояси, а директор Лопес так и пытался тщетно истребовать новую систему с ИИ, которая была нужна ему скорей из чувства профессионального самолюбия, а не в силу необходимости. Помощник инспектора Николсен приблизился еще на пару метров к периметру и задержал шаг. Коллеги из других экипажей стояли с отрешенными лицами и смотрели куда угодно, но не в те места, которые были отмечены флажками. Мастер с местных депозитов сидел поодаль, в теньке, спрятав голову в руках. Рядом с ним сидел парень из патрульной службы и курил, отрешенно глядя на озеро. Ощущения были совершенно непохожим на нормальное расслабленное настроение. И все нервно оглядывались на дорогу. – Привет, – осторожно поздоровался помощник инспектора Николсен, приблизившись к периметру. – Что тут? Сержант Гойя помсмотрел на него и вытер испарину с зеленоватого лица. Он посмотрел на Николсена, мимо него, вытер уголки губ и сказал: – А ты посмотри. Только блюй не на место преступления. Нам его еще обшаривать. Твой инспектор-то где? ПИ Николсен кивком указал на машину. – Перегреться боится, ветеран, – хмыкнул Гойя. – Заслуженный, что уж. Пусть готовится бегать, много бегать. Он же у нас хотел расследовать тяжкие преступления. С этим было трудно поспорить. Сам сержант Гойя давно вел бытовые преступления легкой и средней тяжести. Он знал назубок, кто, что и у кого мог свистнуть, кто и кому мог набить морду и кто и у кого мог вымогать деньги. А тяжкие – увольте, ему хотелось спокойно спать. В другом экипаже народ тоже занимался легкими и средними, но больше гастролерами. А Хельмут истребовал себе привилегированную группу преступлений: потому что ветеран. Потому что стаж. Потому что делать ему нифига не приходилось уже который год: тяжких – убийств – не совершалось. Дорожно-транспортные с летальным были крайне редки, да и те можно было спихнуть федералам – а что, дороги-то в федеральном, а не муниципальном подчинении. Несчастные случаи спихивались страховым службам. Самоубийства – когда там было последнее – в пятую годовщину Конфедерации, что ли? Тоже, кажется, страховой службе перекинули. И категоричность, с которой сержант Гойя заявил, что случай будет отдан инспектору Хельмуту, ПИ Николсена насторожил. У него внутри похолодело. Он посмотрел на флажки еще раз. Их было три. – Я к нему лейтенанта Засница пошлю, – с неожиданной злой радостью сказал Гойя. – Уж этому-то не посмеет указывать. ПИ Николсен кивнул и оттянул ленту к земле. Он перебрался через нее и застыл, собираясь с духом. – Эксперты подъедут только к вечеру, – крикнул Засниц, шагая к машине. – Понял, – отозвался Гойя. Николсен сглотнул вязкую слюну и пошел к флажкам. Они были установлены рядом с канализационной шахтой. Кажется, она относилась к старой системе, еще до-бунтовой. Потом, со становлением Конфедерации и инвестициями в муниципалитет, город обзавелся новой. Потому что старая смердела неимоверно и просто не справлялась с конфедератским калом. Она еще немного посмердела, но ассенизационные службы ее прочистили, закрыли, где заварили люки решетками, где махнули рукой, потому что трубы были гнилыми насквозь, и ставить на них новехонькие решетки казалось просто насмешкой над здравым смыслом. ПИ Николсен сунул руку в сумку и достал фонарик. Инспектор Борисов пристально посмотрел на него и сказал: – Не забывай о выдержке. Николсен кивнул и заглянул вниз. – Твою мать, – тихо сказал он, отшатываясь от люка. – Ну что тут еще такого? – раздался за его спиной крайне недовольный голос Хельмута. – Три детских трупа в канализационном колодце, господин инспектор полиции Хельмут, – холодно, металлическим командирским голосом ответил лейтенант Засниц. – Не исключена насильственная смерть. Трупы обнаружены на муниципальной земле. Мы не взяли на себя ответственность и не стали компрометировать место потенциального преступления в связи с тем, что не специализируемся на тяжких преступлениях. Так что это ваша сфера полномочий. Инспектор Хельмут недовольно покосился на Засница, но возразить не посмел: тот был из северных, занимался единоборствами и не скрывал своей неприязни к нему, а к тому же был лейтенантом, а за нарушение субординации по головке не гладили, да и для выслуги чревато. – Ну ты, чего стал. Марш вниз и осматривать место преступления, – небрежно бросил инспектор Хельмут Николсену. – Согласно инструциям, первым осматривает место старший в экипаже. Забыли, инспектор? – вставил ехидное Засниц. – Дай фонарик, – переведя дыхание, сказал Хельмут и протянул руку, в которую Николсен послушно его вложил. Инспектор Хельмут повертел фонарик в подрагивавших руках, включил его и застыл у канализационного колодца. Лейтенант Засниц, и не только он, следил за ним неотрывно. ПИ Николсен почти справился с тошнотой и тоже уставился на широкую, обтянутую потным мундиром спину инспектора. Вынырнув из колодца, Хельмут уставился перед собой. – Может, это и не насильственная смерть, – упрямо сказал он. – Полезли гулять, задохнулись. – Ну да, – насмешливо отозвался лейтенант Засниц. – Полезли в канализационный колодец, там разделись, связали друг друга сложными спецназовскими узлами, затянули веревки друг у друга на шее и поиграли. А потом взяли и задохнулись. У меня все более сильные сомнения в вашем служебном соответствии, господин инспектор полиции Хельмут. О которых я составлю служебную записку директору полиции Лопесу. Думается мне, моему напарнику тоже будет что добавить. – Вам больше нечем заняться, кроме как компрометировать место потенциального преступления, господин лейтенант Засниц? – затрясся инспектор Хельмут. – Уже всех щипачей пересажали? – И то верно, пора мне довести раскрываемость до 97 %. В отличие от вашей, во сколько там – в двадцать два, а, инспектор? Пойдем. Патрульная служба останется здесь пока. Лейтенант Засниц осмотрел его еще раз, поморщился и направился к машине. – Мудак, – тихо прошипел ему вслед инспектор Хельмут. – Щеголь хренов, бюрократ. – Какая самокритичность, господин инспектор, – бросил ему Засниц, не удосуживаясь повернуться. – Я отмечу это в моей служебной записке. Инспектор Хельмут осмелился произнести следующую фразу, только когда обе машины исчезли из поля зрения. – Так, это может быть и маньяк, – внезапно оживившись, сказал инспектор Хельмут. – Или псих. Ну что стал, лезь осматривать место потенциального преступления!