Чистилище

Лу и Данни оказались вдвоем в маленькой камере. Наедине друг с другом. Лу прижался к двери, уперся в нее лбом и закрыл глаза. У него в голове лениво булькало варево из фраз, которые бросали в его адрес люди, бесконечная их череда, которая прошла перед ним за один лишь день, за один неполный день. Фразы были неполными, одна начиналась, едва закончилась другая, слова накладывались друг на друга, всплывали какие-то неопознаваемые звуки, это месиво приправлялось самыми разными картинками. Один раз Лу даже засмеялся, когда ему припомнились толстые руки Хельмута с противно маленькими ногтями. Засмеялся – и захлебнулся собственным смехом. Он опустился на пол прямо у двери – где стоял, пытаясь осознать, что с ним случилось. Это оказывалось почти неосуществимым; бороться с окрошкой из мыслей и фраз было почти невозможно. Лу казалось, что он плывет куда-то по волнам до того густым, что они казались упругими, плывет и покачивается. Голова кружилась. Тряслись руки. Покалывало в кончиках пальцев. Ныли зубы. Глаза были раскаленно сухими. Лу вцепился в волосы. Данни сидел, забившись в самый дальний угол – если такое понятие было применимо к помещению, в котором до любой стены можно было дотянуться рукой откуда угодно. Потолок казался высоким, это да. Но в темноте сей обнадеживающий факт оказывался совершенно бессмысленным. А днем на тех, кто оказывался в помещении, куда сильней давили стены. Камера освещалась лампой одновременно тусклой и назойливой. От ее света было не укрыться нигде. Ни закрыть глаза – сквозь веки упрямо просачивался желтоватый свет. Данни сидел, обхватив руками колени, трясся и пытался не произносить ни звука. Получалось фигово: всхлипы прорывались наружу. Вроде даже зубы постукивали. Лу выглянул из-за волос, уставился на него. Данни, казалось, почувствовал его взгляд и попытался вжаться в стену. А Лу сидел и смотрел на него. Его лицо прикрывали пряди слипшихся волос. Глаза были мертвенно-черными. Данни если бы мог, так и в стене растворился бы, но от неподвижного взгляда Лу он на жалких шести квадратных метрах спрятаться явно не мог. Подстегнутый чем-то, что разглядел в его взгляде, Данни начал ползти куда-то в сторону. Лу встал. Осмотрелся. Сунул руки в карманы. Привалился к ближайшей стене и сполз по ней вниз. Данни шарахнулся от него еще раз, но Лу сжался в комок и снова вцепился в волосы. Он был голоден. Ему было холодно. Хотелось поспать, но на каменном полу много ли поспишь. А подниматься, чтобы переместиться на полку, которая типа должна была использоваться в качестве кровати и на которой вроде даже лежало что-то похожее на одеяло и подушку, у Лу не было сил. Он прислонился к полке и закрыл глаза. Ему снова снилось это непонятное месиво из событий, слов, чьих-то лиц, каких-то воспоминаний. И это месиво сна утомило его куда больше, чем предыдущий день. Лу просыпался медленно, тяжело, упорно отказывался возвращаться в реальность, пытался ухватить еще пару секунд блаженного черного небытия, но ему под веки упорно заглядывал назойливый свет, неяркий, но от этого не менее раздражающий. Он уже и глаза прикрывал, и капюшон на голову набрасывал, и все тщетно. Лу поднял голову и посмотрел на лампу усталыми глазами с покрасневшими белками. «Надо уже чего?» – тихо пробормотал он. Данни пошевелился на соседней койке. Собравшись с силами, Лу поднялся и попытался потянуть руки и ноги. Они затекли от долгого сидения, заныли, отказывались подчиняться, как еще пару дней назад. Лу опустился на свою койку и, посидев немного в нерешительности, улегся. Одеяла на ней уже не было. Лу, оглянувшись, обнаружил его на Данни – жук завернулся в свое, а потом еще и чужое спер. Типичный Данни, однако. Поколебавшись немного, решая, отвоевывать свое или ну его, Лу улегся, спрятал руки под мышки, спрятал лицо в куртке и закрыл глаза. По его телу прошла судорога, заставила еще раз передернуться от отвратительного ощущения, и кажется, Лу снова заснул. Он проснулся от громкого раздраженного голоса, требовавшего, чтобы они поднимались. – Десять минут на утренний туалет, – разобрал Лу в потоке слов. Он сел на койке и заморгал. – Что расселся, вставай давай! – заорали на него. Лу поднялся и увидел Данни, который жался к двери. Кажется, на него надо было за что-то злиться. По крайней мере, весь вид Данни вопил об этом. А что было причиной, Лу не понимал. Попытался улыбнуться, даже подмигнуть, чтобы подбодрить. Но искренний жест вызвал у Данни отчего-то совершенно иную реакцию: он еще больше сжался и рванул к двери. Лу получил оплеуху. – Сказано же, пошевеливайся! Толчок оказался сильным; Лу в полсекунды оказался у двери. – Ты вообще там охренел? – тут же бросился он на полицейского. Тот играючи перехватил его руку, заломал ее за спину, и в таком положении, да под злое «Ублюдок, шлюхин сын» и прочие прелести Лу был доставлен в туалет. У него не было ни зубной пасты, ни щетки, полотенцами тоже никто не озаботился. И от Лу пахло потом. Не так, как от Данни, который вдобавок ко всему и обмочиться умудрился, но пахло. Ощущение было отвратительным. Почему-то когда он приползал домой после ночных смен на депозитах, которые могли длиться куда больше регламентированного законом трудового времени, он пусть и пах, но это не вызывало такого отвращения. А что делать, Лу не знал. – Слышь, – обратился он к полицейскому, следившему за ними, демонстративно положив руку на кобуру со станнером, да еще и расстегнутую, ублюдок такой. – А полотенце какое есть? – Салфетки, – презрительно бросил тот и указал подбородком в сторону раковин. Лу медленно перевел взгляд туда. – А зубы почистить – тоже салфеткой? – Не могу знать, – пожал плечами полицейский и отвернулся. – А душ нам положен? – глухо спросил Лу. – Одежда какая? Полицейский пожал плечами и не удосужился ответить. Данни, как оказалось, подтянулся поближе, следя за разговором. Он тихо дышал за плечом Лу, даже рот приоткрыл от усердия. Сказать что-то он не осмелился. Когда Лу снова повернулся к раковине, Данни отпрянул. Лу посмотрел на него и опустил голову. – Время вышло. В камеру! – рявкнул полицейский. – Пожрать нам хотя бы дадут? – подойдя к нему, угрюмо бросил Лу. – Вы поставлены на довольствие. С обеда будете получать питание. – Безразлично ответил полицейский и вытолкнул его из туалета грубым движением. Силен был, стервец: Лу долетел до противоположной стены. Сил огрызаться не было. Сил не было ни на что. Данни выклянчил себе возможность позвонить отчиму. Лу при всем своем желании не мог назвать это никак иначе – Данни именно клянчил. Он ныл у двери, чтобы ему дали позвонить, усердно умывался слезами. И ведь подействовало. То ли чтобы заткнуть это убожество, то ли еще по какой причине полицейские увели его. Лу остался сидеть на койке, которая досталась ему по остаточному принципу, в камере, воздух в которой становился все более душным, в одиночестве. Он откинул голову назад, пытаясь определиться, что произошло и что делать. Абсурдность обвинения не вызывала у него никаких сомнений. Даже если бы он захотел совершить что-то такое – если, вдруг, совершенно неожиданно – захотел кого-то убить, то дети были бы не просто последним пунктом в списке жертв. Да в этом списке даже пара гаденьких собачек была бы – из тех отмороженных собак размером с теленка, которые набрасывались на него, а их хозяева окликали их лениво, словно походя. Вот эти бы собачки следовали бы сразу за своими хозяевами в этом списке. Но детей убивать?! Толстый Хельмут совсем думать разучился. Или он до такой степени одержим своей идеей уничтожить Лу, что готов на все? Но тогда чего уж Данни приплел? Данни-то ему с какой стороны спать мешает? Не уступил дорогу той толстой дуре, на которой Хельмут женат? Лу не особо помнил детей. Ну были, да. Где-то параллельно с его существованием. Он никогда не горел желанием якшаться с мелюзгой – еще чего, делать ему больше нечего. И тем более он старался не связываться с теми придурками, которые были их родителями. С тем же Тоддом Примом. Вот где отмороженный. Готов был обвинить любого человека во всех тяжких. Ходили слухи, что он активно поколачивает и жену и сына, вроде даже сердобольные соседи пытались полицию вызвать. Но с Примом не потягаешься, он скандалист тот еще. Так что полиция и вынуждена была убираться восвояси несолоно хлебавши. А может, это он – настоящий преступник? Дверь в камеру открылась, в нее втолкнули Данни. Он тихо зашипел, пробормотал что-то себе под нос и забрался на койку. Лу угрюмо посмотрел на него. Данни покосился на него, съежился, сглотнул и втянул голову в плечи. Лу закрыл глаза. Сил говорить по-прежнему не было. Он опустил голову на колени и закрыл глаза. Данни увели на допрос. Лу остался совсем один. На улице светило солнце, и странным образом ему казалось, что оно не светит – оно палит. Прямоугольник света лежал на полу, Лу время от времени косился на него, просто чтобы отметить, что он сдвинулся еще на пару сантиметров, деформировался немного. Все-таки ничто в мире не остается неизменным. Все изменяется, что пустыни, которых в их поясе была уйма, а дальше на юг так и вообще ого-го, что люди, которых на вкус Лу было слишком много, что горы где-то на востоке четвертого пояса – бывшие когда-то высокими, они разрушались помаленьку. Банальным образом осыпались. Лу как-то наткнулся на какой-то невразумительный журнал. Чуть ли не в заброшенном городе это было, в библиотеке – еще до того, как тот район облюбовали банды, каждые полгода новые, постоянно сражавшиеся за здания, останки машин, плантаци трав, сомнительной ценности, но неоспоримой статусности в их замкнутых мирках вещи. Лу было плевать на них с высокой колокольни, он избегал связываться с этими идиотскими придурками, которые пытаются развлекать себя такими вот игрищами. Но жалко было, что с этими идиотами проход к библиотеке или школе осложнялся неимоверно. А журнал был прикольный. В нем еще график был такой, как с ходом времени уменьшались в высоту и при этом становились шире и длиннее эти горы. Забавно, однако. Казалось бы: география оперирует офигенными размерами, типа тысяч квадратных километров, и тут же для нее важными оказываются странные величины типа один сантиметр в год. Так и те горы. График был стандартным. Он начинался где-то высоко, затем резкое падение и пологая линия, которая заканчивалась 2072, что ли, годом. Таких графиков Лу видел уйму, их же заставляли эту хрень и на уроках математики и статистики строить, и на разных историях и социологиях изучать. Интересным они становились, наверное, только если к ним прикладывались описания или какие-то статеечки. Так что и горы разрушались, и пустыни увеличивались, и люди тоже старели. Чего уже ждать от пятна солечного света на бетонном полу? В камере становилось удручающе душно. Лу сбросил кофту, остался в майке, подошел к стене, в которой было прорезано окошко, подтянулся к нему. Какой-то придурок так спроектировал это здание, что окна в нем были не ахти. Еще когда Лу был вынужден тягаться на душеспасительные беседы к Карстенше, он вынужденно примечал общий помпезно-угрюмый вид. Бадди Локк рассказывал как-то, что это здание было построено еще до Гражданских бунтов для каких-то сильно торжественных целей. Он сам был тогда еще пацаном и носился по стройке как угорелый. Затем, когда начались беспорядки, никому то здание нахрен не упало. А потом, когда Конфедерация начала наводить порядки, о недострое и вспомнили. Вроде как он подошел для их целей, ну, крыс выжгли, сквоттеров выперли, его прокалили, чтобы никакая зараза в нем не задержалась, и организовали цитадель порядка. На улице было ослепительно солнечно. В помещении было удушающе жарко. Кондиционеры явно наличествовали только в кабинетах служителей этого самого порядка. На простых смертных, которым довелось попасть сюда по иным причинам, эти привилегии не распространялись. Пятно света на полу вытянулось, потускнело. В камере было все так же жарко. Изнуряюще, умерщвляюще жарко. Лу потребовал визит в туалет, попытался напиться водой прямо из-под крана. Когда он выходил, его поджидал другой полицейский, который вчера оформлял его. – Вам предоставляется право на один сеанс связи с человеком по вашему выбору. Вы можете воспользоваться им при условии, что в процессе связи будут соблюдаться общие правила поведения и не будет предпринято никаких противоправных действий, – сухо сказал он. Лу уставился на него. Ему понадобилось несколько десятков секунд, чтобы до него дошло. Он открыл было рот, чтобы сказать, что позвонит мамашке, но снова закрыл его. Ей-то до него какое уже дело? Наверняка думает, что у него и камера-люкс, и адвоката уже назначили офигенски крутого, и вообще это приятное развлечение. – Потом как-нибудь. – Тихо буркнул он. – Пошли, что ли, – повернул он голову к сопровождавшему полицейскому. Или нужно было позвонить? Дверь открылась, в нее втолкнули Данни, и она снова закрылась. Данни споткнулся, упал, затем как-то нервно вскарабкался на койку, прижался к стене и сжался в комок. Его очевидно трясло, он всхлипывал, тихо поскуливал, и при этом Лу упорно не оставляло ощущение того, что уж с Данни-то все в порядке. Что происходило с ним и что ждало его самого, он так и не мог отважиться подумать. О них обоих – и о Лу, и о Данни, забыли до следующего утра. Им принесли ужин, сводили в туалет и заперли камеру. Ужин был отвратительно безвкусным, просто никаким. Но оглушающе пустой желудок он наполнил, пусть и не полностью. Но хотя бы частично. После почти суток, в течение которых во рту кроме воды ничего не было, это оказалось приятным разнообразием. Чувство голода осталось, но Лу было не привыкать к таким вот ночевкам. Ему часто не доставалось ничего на ужин, если он приходил слишком поздно. Еще чаще ему ничего не доставалось на завтрак, потому что он не ночевал дома, а Эрти был не дурак пожрать. Лу рассеянно подумал, что вспоминает о матери как о ком-то далеком, но тем не менее родном, что ли. Хотя что он мог знать об этом самом «родной»? Они пару раз ездили в гости к мамашкиной матери и каким-то родственникам. Все на том же рыдване, который, купленный мамашкой – или подаренный ей очередным хахалем, Эрти не колеблясь называл своим, урод клептоманский. Мамашкины родственники жили в квартире, которая смотрелась хорошо только в сравнении с лачугой, в которой обитал Лу. И райончик был аховый, и дом требовал капитального ремонта уже лет пятнадцать как, но квартирка была чистенькой, да наверное и такое слово можно было применить – уютной, не заваленной барахлищем, как у них. Мебель была новая. Мамашка усердно морщила нос и кривила губы на пути домой, что мол квартира такая мещанская, а мебель такая дешевая. Эрти (кажется, тогда был Эрти, или еще, или уже, а не какой-то проходной «папа») послушно угукал, упорно глядя на дорогу, мамашка ныла рядом, говоря все громче и громче, а Лу думал, что пофигу ему, что мебель даже не двести кредитов стоит, но она удобная, не продавленная, ничем не облитая, на ней так приятно сидеть. И места в маленькой квартире много, хотя их хибара и больше. А ты смотри – просторно. Магия, однако. Чудеса пространственной трансфигурации. Но заикаться об этом мамашке было чревато: ох бы она и разъярилась, а потом вдарилась бы в слезы, а потом в причитания, а потом еще во что, и пошел бы Лу после таких страданий голодным спать. И все равно: мамашка была родным человеком. А Эрти, который вроде как почти всю его жизнь жил под одной с Лу крышей, который даже пытался чему-то там его учить, когда у него было настроение и – что куда более существенно – когда настроение было у Лу, Эрти казался совсем чужим. Как будто и не жил он вовсе. Так, был призраком. Данни поскулил еще немного, а затем свернулся клубком на своей койке и мирно засопел. Лу по-прежнему сидел, откинув голову назад, не ощущая практически ничего, по-прежнему не в силах думать. Он снова не понимал, что происходит, а главное – почему он здесь. Директор Лопес наслаждался мирным вечером субботы на ужине у мэра. Любовница директора Лопеса отбыла на какой-то курс омоложения, и он, рассудив здраво, решил не портить ей отъезд известием о таком престижном ужине. Его любовница либо отказалась бы от поездки – и пилила бы его, что ради него пошла на такие жертвы, или отказалась бы от ужина во имя курса омоложения, но пилила бы его, что из-за него у нее нет никакой светской жизни. А так – ну дойдут до нее слухи. Придется делать скорбный вид и говорить, что это был мужской клуб, разговоры только о политике и работе, или еще какая-нибудь хрень и ей было бы совсем скучно, а уж как он был утомлен... не привыкать. Зато спокойно. Умничка Лайнус, который просто блистательно отобрал и обработал журналистов, тоже отбыл на какой-то курорт, но только после предварительного обзора медийного резонанса. Директор Лопес пересмотрел запись пресс-конференции еще раз, согласился с Лайнусом, что в будущем одежду надо бы подбирать куда более тщательно и сделать акцент, допустим, надев галстук более насыщенного цвета, а еще задуматься о прическе – все-таки короткие волосы как правило завершают образ бравого полицейского вояки, придавая ему этот неуловимый штришок мужественности. Лайнус наверняка знал, что говорил: этот змееныш всегда выглядел щеголевато, никто не сомневался, что он из преуспевающих риэлторов, как минимум. Наверное, стоит прислушаться к его замечаниям. Но вопросы журналисты задавали предсказуемые, зубастыми были ровно настолько, насколько это было приемлемо для директора Лопеса и для них. Для них – чтобы не прослыть слишком уж лизоблюдами, чтобы, значит, зрители не усомнились, что журналисты – смелые и мужественные люди с во-от такой гражданской ответственностью, которые ратуют за справедливость и все остальное бла-бла. Для директора Лопеса – чтобы ответы на них и самокритику допускали, но и чтобы критика была возможна. Общаться с ними было не неприятно, они охотно реагировали на шутки, которые директор Лопес позволил себе в самом конце пресс-конференции, и казались понимающими, сочувствующими, одобряющими. Что и отразилось в новостях: ранее мы сообщали, что в городе N было совершено зверское и циничное преступление. Оно было совершено зверскими и циничными преступниками, подростками, которые пытались играть во взрослых преступников. Корни преступления надо искать в деформированной психике этих преступников, что и показал отбор жертв. Подробности вечером. А вечером куда более развернуто, но все о том же. Полиция провела расследование практически по горячим следам, уже через несколько недель подготовив расследование для передачи в прокуратуру. Более того, полиция проявила удивительную социальную чуткость, распознав мотивы и так далее. Более того, полиция проявила удивительную мужественность, проводя расследование в условиях и с применением средств, совершенно не соответствовавших федеральным стандартам. Нет, полиция любого провинциального города достаточно оснащена для поддержания правопорядка, нет слов, спасибо правительству, бла-бла, но по умолчанию ее работа ориентирована именно на предотвращение и профилактику, а не на расследование таких жестоких убийств. По какому такому наитию журналисты обращались за сведениями к ПИ Николсену, а не инспектору Хельмуту, было ясно: умничка Лайнус наверняка обработал их. Ну или инспектор Хельмут хорош только для сатирических выпусков, не суть. Но мужественное, жесткое и при этом все еще юное лицо ПИ Николсена было отрадно фотогеничным. Говорил он короткими, рублеными фразами, коротко и по существу, делал умеренные реверансы в сторону начальства, которое демонстрировало полную солидарность и поддержку в расследовании, и вообще был просто хорош. Директор Лопес сомневался поначалу, стоило ли допускать его к журналистам, памятуя о попытке демарша, но улеглось. Вроде как парень одумался и не пытается проявить неуважение к субординации. Так что суббота обещала быть приятной. К удивлению, но и к удовлетворению директора Лопеса, к мэру Аргайлу на ужин напросился и генеральный прокурор Детлеф. Директор Лопес даже почувствовал себя польщенным: ведь его же инстанция, его же владения стали причиной такого интереса, который проявили к захудалому, в общем-то, городишке, которых в третьем поясе дофига и еще чуть-чуть, самые разные люди. Генеральный прокурор Детлеф вел себя, как бы это выразить, смирно. Он не квакал о своей учебе в штаб-городе Конфедерации, не пытался напомнить всем и каждому, что сделал одолжение, покинув штаб-город округа, более того, он даже другим позволял говорить. Что, с точки зрения директора Лопеса, было настолько непривычно, что вызывало подозрения. Либо человек узнал о своей смертельной болезни и намерен достойно и без напряждения дожить оставшиеся ему двадцать четыре часа, либо хитрюган что-то затеял. Но как бы там ни было, мэр был сама любезность, члены совета – тоже, ответственный по спорту и туризму так и вообще лучился счастьем: как же, гостиницы набиты битком, туристов – уйма. Не наблюдалось только директора детско-юношеской службы и директора школы. Ну еще бы: такое преступление не в последнюю очередь и на них отразится. Потому что недоработали, недоглядели, недовоспитали, хе-хе. Но присутствовал придворный когниолог доктор Лоренс, и он-то как раз и чувствовал себя звездой вечера. Он был одет в черный сюртук, декорирован золотым парчовым галстуком, приколотым золотой же заколкой с каким-то черным камнем, и выглядел почти стройным. Судя по вымученной улыбке мэра Аргайла, доктор Лоренс достал добрых 90 % присутствовавших своими измышлениями о природе преступного. – Представляю, как из этой бочки будут свистать бытовые мудрости, когда Мендеса и Локка начнут показывать по всем каналам, – пробормотал мэр Аргайл, явно рассчитывая, что директор Лопес его услышит. – Вы думаете, что федеральные каналы заинтересуются этой историей, господин мэр? – вежливо осведомился директор Лопес, не скрывая своего скепсиса. – Я уверен в этом, милый директор Лопес. И знаете, почему? – мэр наконец посмотрел на него. После элегантной паузы, сдобренной покровительственно приподнятыми бровями, он продолжил: – Потому что они уже интересуются. Вот так-то. Видно, на лице директора Лопеса отразились некие неприятные эмоции, что вызвало у мэра смешок. Он похлопал директора Лопеса по колену. – Ну-ну, дорогой Луис, не стоит так морщиться. – Мэр снова сложил руки на коленях и начал осматривать гостиную. – Вы очень неплохо смотритесь на экране. Моя супруга смотрела вашу пресс-конференцию, буквально прилипнув к экрану. Мне весьма понравилась ваша способность быстро реагировать на вопросы и отвечать на них, эм, с подобающим юмором. Хотя вам повезло, что в этом сборище фигляров не было ни одного из либеральных крокодилов. – Вы имеете в виду... – Тот же второй центральный. Боюсь, они бы разорвали вас в клочья. Мэр Аргайл выпятил губы и задумчиво пожевал их. – Я, к счастью, был всегда избавлен от удовольствия испытывать на своей шкуре их укусы, но тот же Детлеф, к примеру, не раз оказывался потрепанным ими, – добавил он, пребывая в умиротворенно-созерцательном состоянии. Директор Лопес проследил за его взглядом: мэр Аргайл как раз за генеральным прокурором и наблюдал. Бедняга Детлеф оказался в опасной близости от доктора Лоренса, и тот наседал на него, то ли пытаясь что-то доказать, то ли порываясь проткнуть тому грудную клетку своими руками. Больно уж энергично наседал, даже забавно. – Господин генеральный прокурор находится на передовой, – с притворным сочувствием сказал директор Лопес. – Он находится на передовой двадцать четыре часа в сутки, десять дней в декаду, всегда на посту, в отличие от нас, простых смертных. Изъяны высокого положения, не так ли, господин мэр? – Полностью с вами согласен, дорогой Луис. – Мэр повернулся к нему. – Должен признаться, добрых девяносто процентов времени многоуважаемый господин генеральный прокурор выглядит вполне достойно. – Рядом с мозгогрызами это непросто, – хмыкнул Лопес. – Да-да. Особенно с мозгогрызами, которые жаждут заполучить недельное шоу на центральном голо-канале пояса. – Вот даже как? – директор Лопес осмотрел доктора Лоренса более пристально. – Травести-шоу? – фыркнул он. – Что-то вроде. – Мэр не соизволил посмотреть в сторону доктора Лоренса. – Он же вел этого Мендеса чуть ли не десятилетие. Кое-что о нем должен знать. – У ведущих полицейское расследование инспекторов не сложилось впечатления, что записи доктора Лоренса оказались слишком полезными в составлении точного криминального профиля этого преступника. Согласно карте больного, извлеченного из его практики, выходит, что этот Мендес склонен к коммуникативному эскапизму, депрессиям, асоциальности, маргинальным действиям, но ничего, явствующего о его патологичности, о социопатии, из карты просто не следует. А ведь мог бы и заметить, раз такой проницательный. – Этот мальчишка мог быть исключительно ловким манипулятором. – У меня тоже сложилось такое впечатление. Но, господин мэр: мальчишка столько времени водил мозгогрыза, который настаивает на своей проницательности, а тот кроме некоторых асоциальных мировоззрений, ничего не смог обнаружить. Нет, я не спорю, нашему городу нужен свой когниолог, и мне кажется, что доктора Лоренса вполне достаточно. Но на поясном канале? – В любом случае, ему предстоит свидетельствовать в суде. Что наверняка привлечет к нему внимание хедхантеров с центральных каналов. Немного поддержки, немного политики, немного, эм, ловкости и компромисса с совестью – и вот наш дорогой доктор в своем элегантном сером сюртуке и не менее элегантном шейном платке цвета голубиного яйца восседает в студии на центральном канале. Что доктор Лоренс отлично понимает. И что отлично понимает господин Детлеф. И что-то мне подсказывает, что эти двое не сходятся во мнениях по поводу того, будет ли его свидетельство ключевым, – мэр поднял глаза с благочестивой миной. – Наверняка в округе есть доктора, у которых куда больше шансов стать звездами шоу, – согласился директор Лопес. – Да-да, предоставим решать это господину Детлефу. Или тем прокурорам, которые будут представлять дело в суде. – Вы думаете, что господин генеральный прокурор может отдать такое дело кому-то еще? – вежливо поинтересовался директор Лопес. Выглядело похожим на правду. Дело может оказаться громким, скандальным, но бонусов от него особых нет. Поиграть в политику можно, конечно. Но добиваться осуждения двух подростков – это не то же самое, что сражаться с корпорациями. Там и в крови не вымажешься, и с такими лоббистами познакомишься, что дух захватывает. А вести активную медийную кампанию Детлеф будет и без этого. – Что-то мне подсказывает, мой дорогой Луис, что на следующей неделе вы познакомитесь с представителями прокуратуры, которые и будут этим заниматься дальше. Но господин Детлеф не мог не выразить вам лично свое одобрение по поводу проведенных действий. – Мэр замер на секунду и продолжил все с той же вежливой и почти искренней улыбкой: – Не так ли, господин Детлеф? – Именно это я и собираюсь сейчас сделать. – Генеральный прокурор протянул руку директору Лопесу. – Очень энергично проведенное расследование, господин директор. Должен сказать, случай сложный, тяжелый, наверняка получит широкий социальный резонанс, и вы проявили гражданское мужество и продемонстрировали устойчивую общественную позицию, вполне соответствующую социальной политике нашего округа и федерации. Я рад и горд лично выразить вам уважение и заверить, что мы продолжим выбранную вами линию поведения. – Рад слышать это, господин генеральный прокурор, – напряженно улыбнулся директор Лопес. – A propos, господин директор, многоуважаемый господин Аргайл продемонстрировал мне, как великолепны розы в его саду. Некоторые совсем недавно расцвели. Вы их уже видели? Я, знаете ли, сам занимаюсь садоводством, но с учетом специфики моей карьеры мне остается лишь заниматься разведением молочаев, ха-ха-ха. Директор Лопес послушно встал, готовясь к получасу поучений и наставлений. Мэр сочувственно улыбнулся и подмигнул ему. – Мне жаль говорить это, многоуважаемый Луис, – после подобающего обмена восторгами и поиска уголка поукромней начал генеральный прокурор. – Вы же позволите обращаться к вам по имени? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Но вы понимаете, что дело слабовато. Я нисколько не сомневаюсь, что расследование проведено в полном соответствии с положениями и директивами и нисколько не сомневаюсь в компетентности ваших коллег, а равно в том, что преступники установлены верно. Но вы и сами понимаете, что делу не хватает некоторой, знаете ли, убедительности, – он красиво развел руками и завершил движение, изящно сложив пальцы вместе. – Увы, это так, господин генеральный прокурор. К сожалению, наши возможности и некоторое обилие бюрократии в центре округа в плане получения дополнительных средств, человеческих ресурсов и оборудования не позволили нам провести более детального анализа, например, окрестностей места преступления. Но вы совершенно правы, отмечая, что мои коллеги компетентны, а расследование проведено в полном соответствии с нормативными документами. – Осторожно подтвердил директор Лопес. – Я рад, что вы не находитесь в эйфории от успехов. Поэтому в качестве жеста доброй воли я предлагаю вам немного поиграть в политику. Нет-нет, ничего смертельного, – засмеялся генеральный прокурор в ответ на округлившиеся глаза директора Лопеса. – Видите ли, об успехе дела мы сможем окончательно говорить, только когда будет вынесен приговор. А для этого нужно верно разыграть карты. Некоторые судьи отличаются, выразим это мягко, закостенелостью. Они требуют прямых доказательств и прочей драмы, но мы-то с вами понимаем, что это не всегда применимо в уголовных, да что там, и в гражданских делах. Но некоторые отличаются и определенной, понимаете ли, гибкостью. Директор Лопес понимал и это. Как он понимал, что генеральный прокурор наверняка знал многих, если не всех, судей, лично. Но зачем это рассказывать ему? – Но природа человеческая такова, дорогой коллега, что мы находимся под влиянием общественного мнения. А оно меняется очень сильно. И вот представьте: дело привлекает внимание слишком многих журналистов. Пока вы сталкивались только с теми, кто проявляет достаточно здравомыслия. А ведь есть и такие, кто будет искать пробелы и погрешности просто из принципа, не так ли? Ах, обратите внимание на эту прелесть! Розарий – это все-таки частичка рая на земле, глубокоуважаемый мэр Аргайл просто демиург, должен сказать. Чудесные розы, просто чудесные, – генеральный прокурор даже нагнулся, чтобы понюхать. – Да, так вот. – Он выпрямился и напустил на себя более строгий вид. Директор Лопес тоже подобрался. – Мне кажется, что слишком частые встречи с журналистами приведут к интересу к вашему участку со стороны, кхм, агрессивных медийщиков. Помните, как терзали вашего коллегу из 34-го округа за оплошности в расследовании? Директор Лопес помнил. И не хотел такой судьбы себе. – Это ни в коем случае не запрет на дальнейшее общение с журналистами, коллега, ни в коем случае! Вы очень ловко подобрали контингент на вчерашнюю конференцию и очень ловко ее провели, мои восторги, – генеральный прокурор похлопал его по плечу. – Но давайте будем осторожными. Директор Лопес согласился с разумностью такого предложения. Удовлетворенный готовностью директора Лопеса к сотрудничеству, генеральный прокурор рассказал, кто будет вести дело и кого из судей он лично предпочел бы видеть в зале заседаний. Неторопливо идя к машине по окончании ужина, директор Лопес вздохнул с облегчением. Другие, те, кто сидит высоко-высоко, пусть они вызывают гнев генерального прокурора, а он будет дружелюбным, а взамен видеть его в округе раз в год, да и то с благими вестями. Лу наконец вызвали на допрос. Инспектор Хельмут спрашивал его лениво, как бы нехотя. Лу молчал и смотрел на стол перед собой. Помощник инспектора Николсен сидел – непривычно, зараза, молчал, как и в прошлый раз, и пялился на стену поверх головы Лу. – Молчишь? – высокомерно бросил инспектор Хельмут. – Ну-ну. Думаешь, тебе поможет? Ты можешь отпираться, Мендес, но признательные показания – вот они. От твоих ничего уже не зависит. Лу сжал зубы. Они, кажется, даже захрустели. Но он молчал. Смотрел на Хельмута и ждал. – Послезавтра тебя перевозят в округ. Будешь молчать там. Только какая беда, малыш, – приторно-сочувственно сказал инспектор. – Признаешься – будешь жить. Не признаешься – тебя осудят к смерти. Выбирай. Лу молчал. И смотрел на него. Ждал, что этот ублюдок еще придумает, как еще постарается поторжествовать. Инспектор Хельмут начал злиться. – Ты, я смотрю, еще и оглох от счастья, ублюдок? – затрясся он. – Отвечай! – инспектор не выдержал и заорал. – Инспектор! – прошипел Николсен и вдавил того в стул. Лу уставился на него своими непроницаемо-черными глазами. ПИ Николсен посмотрел на него, вздрогнул и после усилия отвел взгляд.