Чистилище

Восемнадцатый день рождения Лу прошел не то чтобы буднично – рутинно, но и незамеченным он не остался. Его привели к дежурному по смене, тот скучным голосом сказал, что в связи с достижением данного возраста отпадает необходимость в его содержании отдельно от взрослых преступников, и поэтому его переводят в другое отделение. Лу выслушал его бубнение с каменным лицом, подумал, что не мешало бы задать какой-нибудь вопрос, что ли, или хотя бы возмутиться, но о чем спрашивать – не знал. Да и зачем спрашивать, не понимал тоже. Его вывели из кабинета, велели собрать вещи, которых конечно же у него было вагон и маленькая тележка, и Лу вышел оттуда через две минуты, держа в руках свои немудреные пожитки. Затем снова коридоры, двери, лестницы, коридоры – и новая камера. Снова почему-то одиночка. Лу был бы и не против общества, но именно общества других людей его упорно лишали, видите ли в связи с социопатическими наклонностями и агрессивным поведением. Делов-то было, попытался вцепиться в горло адвокатишке, который будничным тоном, но, кажется, слегка нервничая, сказал, что в его ситуации лучшим, что Лу может сделать, будет признание своей вины и безусловная помощь следствию. В таком случае суд примет к сведению деятельное раскаяние, и можно будет надеяться на пожизненное, как тому же Локку. Лу взбеленило даже не это будничное признание, что гаденыш Локк хорошо устроился: он всегда хорошо устраивался. Если напрокудил что – прятался за спину Лу, и все пинки, тычки и затрещины доставались именно ему. Это отчасти компенсировалось его готовностью на любые предприятия, типа стибрить что-то в магазине, да и не хотел никто более с Лу якшаться. Наверное, Лу тоже попытался бы свалить на другого вину, буде оказался бы в такой ситуации. Но как раз это и не светит. Так что после пары дней поначалу, когда действительно хотелось изрезать поганца на полосы, по прошествии времени любые мысли о Данни Локке не вызывали никаких чувств. Он оставался далеко-далеко в другом мире, в мире, в котором не было надежды, но и отчаяния такого тоже не было. А вот заявление этого адвокатишки, что Лу может помочь – а может и не помочь – полная, безусловная, пронизанная раскаянием и деятельная помощь следствию, Лу взъярило. – Вы же должны делать все, чтобы помочь мне, – тихо сказал Лу, избегая глядеть на него. Руки он держал на коленях, и они непроизвольно сжались в кулаки. До такой степени, что ногти впились в ладони. – Я должен делать все возможное, чтобы добиться для вас максимально легкого приговора, – вяло, как бы походя поправил его адвокат, пересматривая свои пометки еще раз. – К сожалению, вы даете мне очень мало возможностей сделать это. Парень был взрослым. Лу оценил бы его возраст лет в тридцать. Наверняка кое-что видел уже в этой жизни. Адвокат говорил в меру чисто, почти безлико, но иногда в его речи проскальзывал западный акцент, когда он вынужден был говорить и одновременно заниматься другими делами. Он был примерно одного роста и телосложения с Лу, но там, где причиной худобы Лу были обстоятельства – ему банальным образом не хватало еды, в худобе адвоката виновата была продуманная диета и упражнения. Костюм сидел на нем неплохо, покрой был не так выверен, как на том же прокуроре Бьюкенене, но смотрелся очень неплохо. И был таким сдержанно-ярким, легкомысленно-консервативным, скрытно-привлекательным, что Лу не сомневался: парень себя любит. В отличие от своего дела. Но кормило оно его неплохо, судя по часам и коммуникатору. Часам – подумать только. Находятся же люди, которые до сих пор носят часы на запястье. Директор Самсонов, кстати, носил, и на его руке они были на своем месте. Он вообще выглядел немного старомодно. А этому хлыщу часы уже зачем – наследие от папеньки? Лу все время забывал его имя. Сначала он был так рад, что ему предоставили надежду, добровольно, между прочим, предоставили, что пропустил имя мимо ушей, когда адвокат представлялся. Как пропустил мимо ушей, КАК тот представлялся: скороговоркой, скучным голосом, наверняка уже прикидывая, куда отправится дезинфицироваться после сего мероприятия. Это все всплыло в памяти немного позже, когда Лу остался наедине с собой в камере. Тогда же ему стали очевидны и обреченные интонации, и взгляд, который останавливался на чем угодно, но не на нем самом, и радостная поспешность, с которой адвокат покидал его. А Лу старался, пытался объяснить, что это обвинение – страшная ошибка, что оно – глупость несусветная, в конце концов, что он невиновен, невиновен, зараза их всех раздери. Адвокат угукал, задавал вопросы об отношении Лу к Примам, Корпникам и Смитам, о поведении в школе и вне ее, о докторе Лоренсе и социальном окружении вне школы. Лу пару раз увлекался до такой степени, что порывался рассказать и о парнях, с которыми подрабатывал на депозитах, но осекался и прикусывал язык – вот их-то ввязывать в это дело совсем нехорошо: Лу, может, и отмажется, а им придется несладко. Кончился тот первый разговор-исповедь внезапно. Адвокат глянул на коммуникатор, посмотрел на часы, извинился все в той же скомканной, суетливой манере и был таков. Лу отковали от стула и повели обратно. Он все оглядывался, недоумевая: и все?! А как же попытки выяснить детали, уточнить, что угодно, но чтобы было ясно, что он верит Лу – этого не будет? Этого не было. Адвокат все так же интересовался, права ли инспектор Карстен, описывая обвиняемого Мендеса как своевольного, неуправляемого подростка с искаженной системой ценностей и явными криминальными наклонностями, права ли она, указывая на его ярко выраженную агрессивность, а в качестве подтверждения приводил сведения о событиях. И каждый раз Лу вынужден был признать после того, как адвокат зачитывал информацию о еще одном проступке Лу: да, было. Да, воровал. Да, дрался. Да, считает полицейских ничтожествами чуть ли не через одного, а правила – созданными, чтобы их нарушать. Тогда, на улице, на окраинах города и особенно за его границами, все его выходки казались уместными: да так же все делали, никто не гнушался тем, чтобы прогнуть правила под себя. А тут – все окрашивалось в угрожающие тона, обличало, осуждало и приговаривало. После нескольких обреченных, вымученных согласных ответов Лу оставил всякое желание поделиться с адвокатом и другими событиями, которыми точно так же была наполнена его жизнь: они устраивали вечеринки, веселились, помогали друг другу, у них были поводы праздновать, они жили не менее яркой жизнью, чем те, у которых были большие дома с кондиционерами. Этого бы адвокат явно не понял. Адвокат опустился настолько низко, что привлек и отчеты доктора Лоренса. Лу в голос застонал. – Вы верите этому придурку? – сардонично поинтересовался Лу. – Речь не идет о моей вере. Речь идет о документальных доказательствах, которые признаются судом легитимными, – вяло поправил его адвокат. – Он придурок, этот ваш доктор. – Лу не скрывал своего пренебрежения. – Он явный и откровенный придурок. Прочитал полторы типа умных книги и гонит свои отчеты по ним. У него же дядька где-то в министерстве здравоохранения, но и он племянничка подальше от себя на край света засунул. Адвокат впервые посмотрел на Лу. А Лу давно не сводил с него взгляда, и адвокат вжался в спинку стула, не на шутку струхнув от этого взгляда. – Да, нас, босяков, интересуют и такие сплетни, – кротко ответил Лу на его невысказанный вопрос. – А док Лоренс придурок, я его сколько лет за нос водил, он на все велся. – Для суда его отчеты могут не иметь обязывающей силы, – сдавленно произнес адвокат. – Я предлагаю психо-криминалистическую экспертизу. Она может оказаться более весомой в суде. Лу пожал плечами и опустил голову. Криминальный когниолог, который должен был либо помочь Лу, либо помочь потопить его, показался неплохим дядькой. Манерами он напоминал все того же Лоренса; Лу подумалось, что он хорошо делает свою работу. Он действительно хорошо делал свою работу. Но он был криминальным когниологом, приученным во всем видеть желание совершить еще одно преступление. Лу недоверчиво засмеялся, когда прокурор Бьюкенен сухо зачитал ему мнение этого эксперта. – Смеешься? – почти ласково протянул он. – Ну-ну, посмотрим, как ты будешь смеяться в суде. – Да ладно. Мне просто интересно, чем тот умный мужик, который типа суперкомпетентный, лучше толстожопого Лоренса. Разве что галстуки не такие убогонькие, – Лу собрал последние силы, чтобы огрызнуться, затем закрыл глаза и опустил голову на стол. – Сесть! – процедил прокурор Бьюкенен. – А вы заставьте. – Лу приподнял голову, тускло сверкнул глазами из-за волос и снова опустил ее. Следующие 48 часов он провел в карцере. Адвокат приполз на очередное свидание, которое, с точки зрения Лу, не имело никакого смысла. Попенял, что Лу проявляет вопиющее неуважение к правосудию. – А оно заслужило уважение? – огрызнулся Лу. Он так и не мог согреться после карцера. В нем было холодно и промозгло, несмотря на добрые +40º, которые царили за пределами тюрьмы. Но в ней был свой особенный режим, который имел мало чего общего с миром за внешними стенами. Лу время от времени подрагивал; ему, наверное, помог бы горячий чай, но начальство тюрьмы обязано было обеспечивать их водой. Что оно и делало с похвальной расторопностью, с радостью игнорируя другие напитки. – Разумеется, – с фальшивой убежденностью произнес адвокат и разразился тирадой на предмет необходимости четкой структуры, которая обеспечивает обществу и социальному строю последовательность и долговременность. Лу усердно изучал этикетку. Вода была привезена из 34-го округа. Говорят, там подземные озера офигенные. Не то что в их округе. Чтобы добраться до подземных рек, надо бурить скважины в добрых полкилометра. – ... Что и понимает ваш соучастник, – всверлился в его уши наигранно-бодрый голос адвоката. Как будто прощелыга знал почти наверняка, что их записывают. Впрочем, пофигу. – Кто? – отрешенно спросил Лу, надеясь хотя бы так прервать это монотонное жужжание. – Локк. Благодаря его содействию были в сжатые сроки установлены мотивы и способы преступления... Лу поднял на него взгляд. Адвокат поежился, но продолжил нудить о том, что содействие следствию помогло Локку обеспечить расположение со стороны прокуратуры, и он может ограничиться пожизненным, а если бы у него было хорошие адвокаты, то и каким-нибудь вполне одолимым сроком, например, 40 лет. В то время как Лу своим дебоширским поведением сводит к нулю все и всяческое снисхождение со стороны правосудия. Лу начало поколачивать, но уже не от двухсуточного озноба, а от этого фальшивого милосердия, которое предлагало ему бесконечное существование в клетке за преступление, которого он не совершал, называя это снисхождением. – Я ничего не делал. И Локк ничего не делал, – зашипел Лу, поднимаясь. – Ты же должен это понимать, ты, папкин хрен! – Разумеется, – неожиданно скривился адвокат. – Все так говорят. – Плевать на всех! – рявкнул Лу. – Я этого не делал! Адвокат отпрянул. Лу попытался перевернуть стол – но тот был надежно прикручен к полу. Зато кандалов хватило, чтобы дотянуться до адвоката и как следует тряхнуть его. Хотелось за горло ухватиться, но тут уж не получилось. Охрана отреагировала резво, Лу скрутили, отвесили пару тумаков и вбросили в карцер. Выпустили, правда, через сутки. Видно, адвокатишка был в этом гадючнике не самой важной медянкой. Казалось, Лу оставили в покое. Вернули в камеру из карцера. Даже книг принесли. Типа чтобы не сильно скучал. Книги были ужасными. Какие-то монографии по зарождению жизни, какая-то фигня по астрономии, три любовных романа с офигенно сиськастыми тетками на обложке. Лу подумал, стоит ли на них подрочить, но решил, что это получится куда лучше, если он представит мужика с обложки – с голым торсом, как положено, в бриджах, с офигенным бугром на паху. Морда у него была крокодилья, глазки совсем маленькие, за скулами не видно ушей, а подбородок явно двоим предназначался, одному достался. Нормальный такой образчик сопливой мужественности. Или как ее там: сентиментальной. Книжица сама по себе была фиговастенькая, с кучей метаний, заламываний рук, идиотских решений и еще более идиотских их исполнений, но приниматься за кирпич по анатомии хотелось еще меньше, а сидеть и смотреть в окно в ожидании Прекрасного Принца – так и вообще глупость несусветная. Какой бы паршивой книжица ни была, отрываться от нее, чтобы снова покорно позволять на себя кандалы и быть ведомым по коридорам, сквозь тяжелые двери, по лестницам и снова по коридорам, не хотелось вообще. Но надо было. Конвоир бросил: «Посетитель». Лу подумал было спросить: что за придурок там рвется на встречу, но махнул рукой. Скоро все равно узнает. А судьба не уставала его удивлять. – Здравствуй, сынок, – со слезами на глазах произнесла Марта Мендес. Лу задумался: она была еще Мендес, уже Мендес или на бумаге Саалманьо, но предпочитала называться «Мендес», чтобы утереть нос тем, которые так и не смогли выйти замуж? За такими размышлениями он как-то подзабыл еще и поздороваться с ней, но мамашке это не так чтобы особо нужно было. Она упивалась своим горем, заламывала руки, причитала и прочее, прочее. – Тебе чего надо-то? – угрюмо спросил Лу. – Лу, мой мальчик, – всхлипнула Марта. – Как ты мог? Как ты мог совершить такое? Как ты мог оборвать жизни этих бедных деток? Лу закаменел. Марта изливала на него потоки своего отчаяния, а он почему-то следил за ее носовым платком. Из ткани. Отбеленным, однако, и обшитым серым отчего-то кружевом. Или – посеревшим, не суть. Но смотрелся он куда пафосней, чем бумажная салфетка, да и комкай его, не комкай, все равно остается заметным. И блузка на ней была новая. И волосы покрашены и уложены. – Журналюг много? – мрачно спросил он. Марта споткнулась было, а затем все тем же причитающим тоном начала жаловаться, что их ну просто очень много, проходу не дают, интервью берут, возле дома дежурят, просто не скрыться от них. Вот и когда сюда шла, ее остановили раз двадцать. Пришлось сообщать, что она идет на свидание к сыну, который совершил то самое убийство, а причина для ее визита была бы такая приятная, если бы не это: ему исполнилось 18 лет. И что-то еще, но Лу уже не слышал. – Охрана! – заорал он. – Охрана! Я хочу обратно в камеру. Отведите меня, немедленно! Охрана появляться не спешила. Лу мог только подняться со стула, но до двери не дотягивался из-за все тех же кандалов. – Да какого хрена вы там заснули?! Охрана! – кричал Лу, пытаясь дотянуться до двери. – Чего орешь? – заглянул наконец один полицейский. – Отведите меня в камеру. А ее нафик отсюда, – Лу кивком указал на Марту и встал. – Она же твоя мать, щенок, – с тихой злобой пророкотал полицейский. – Если бы она об этом вспоминала еще, – обреченно отозвался Лу. Марта заламывала руки и тихо причитала где-то за спиной. – Сынок, я тебе пирог испекла, вот, – всхлипнула она. – Эрти сильно ругался, что ты растрачиваешься не пойми на что? – желчно поинтересовался Лу. Марта заморгала. – Ну вот то-то и оно. Отнесешь ему. Пусть подавится. Веди давай, – обратился он к конвоиру. – А молодая у тебя мать, – сказал все тот же конвоир, шагая перед Лу. – Симпатичная. Лу хмыкнул. – Эрти – твой отец? – не унимался конвоир. – Нет, ее хахаль. Одно время даже отчимом был, – усмехнулся Лу. – Долго она к тебе собиралась, – неожиданно сказал конвоир. – Видно, новые туфли долго купить не могла, – тихо буркнул Лу. – Ты в тюрьме строгого режима, – возразил конвоир, открывая дверь. – Содержащимся здесь свидания дают не так легко. – А Данни Локку? Сколько раз у него отчим был? – елейным голосом спросил Лу, заглядывая ему в лицо. – Ему строгий режим особой помехой не стал. Конвоир перевел взгляд на дверь. – Проходи давай, – рявкнул он. Лу криво усмехнулся. Прокурор Бьюкенен сидел перед Лу в костюме, который вроде был похож, а вроде не похож на остальные. Лу читал обвинительный акт прокуратуры. За окном моросил дождь. Была поздняя осень, и Лу замечал это хотя бы по потокам влаги на стенах камеры. Когда было жарко, стены не плакали. Когда за стенами было лето, свет ламп не казался таким тусклым. Когда было жарко, Лу то читал, то метался от стены к стене, то пытался еще как-то занять себя, банальными приседаниями, отжиманиями, бегом на месте, а потом валился на лавку, переводил дыхание, концентрировался на каплях пота, стекавших на нее по телу, и искал то странное умиротворенное спокойствие, которое время от времени проступало из моря самых разных эмоций. Иногда оно накрывало его легкой, почти невесомой пеленой, но чаще всего отказывалось уступить, и Лу пялился в потолок или, переведя дыхание, вяло обтирался майкой и тянулся за книгой. Но это было раньше. Затем как-то незаметно стены остыли, свет стал тусклым, а воздух холодным. Когда Лу подтягивался к окну и выглядывал наружу, он замечал, как зеленели, желтели, жухли, снова зеленели растения далеко-далеко за территорией тюрьмы. Это действительно был другой мир. Два несчастных деревца и по-армейски ухоженный газон казались вневременными, что ли. У Лу не оставалось сил и на то, чтобы метаться по камере. Он лежал и читал. Лежал и смотрел в потолок. Сидел и смотрел на стену. Или как сейчас – сидел и читал обвинительный акт прокуратуры. – Подпишитесь, что вы были с ним ознакомлены, – сухо сказал прокурор Бьюкенен, терпеливо дожидаясь, когда Лу прочтет последний лист. Он не опустил глаза, не дрогнул, когда Лу посмотрел на него. В уголках его рта не было заметно усмешки. В глазах – тем более. Даже руки отлежали неподвижно одна на другой все то время, в течение которого Лу читал. А Лу не спешил. – А вы обязаны лично следить, как обвиняемые эту муру читают? Вы там случайно не кончаете от удовольствия смотреть, как обвиняемые бьются в истерике, когда вы им такие вести приносите, а? А ну-ка, дайте-ка глянуть... Лу нагнулся и заглянул под стул. Он вынырнул из-под стола с обиженно вытянутым лицом. – Ой, – протянул он. – Все глухо. Что, совсем не алё со стояком? Руки прокурора Бьюкенена сжались в кулаки. – М-да, а я уж было думал, что такой красавец тягается ко мне на свидания, чтобы потом дрочить на воспоминания о моих кудрях, – разочарованно покачал головой Лу и потянулся за ручкой. – А он просто тягается по всяким злачным местам, чтобы не работать. Он занес ручку над листом бумаги. – Вот о чем я думаю, – замерев, почти мечтательно произнес Лу, глядя на стену над плечом прокурора. – Вам нужно посадить именно меня или хотя кого-нибудь, чтобы статистика была? А? – и он уставился на Бьюкенена. – Моя задача как прокурора состоит в том, чтобы обеспечивать отправление правосудия, – вежливо улыбнулся прокурор Бьюкенен. – Да будет вам, – со схожей интонацией отозвался Лу. – Вы не для правосудия здесь. А для чего-то совсем противоположного. Может, на самом деле дрочите на свою власть? – Подписывайтесь, – прошелестел прокурор, подергивая уголком рта. – Не буду, – Лу отложил ручку. Прокурор Бьюкенен подался вперед. – Ты думаешь, это что-то изменит? – по-змеиному прошипел он. У Лу взмокла спина. Ему стало страшно. – Это не протокол, Мендес. Это обвинительный акт. Ты можешь не соглашаться с ним до апоплексического удара, но это ничего не изменит. То, что таким выблядкам, как ты, дают его читать, это привилегия. Государство позволяет вам думать, что вы играете с ним на равных. – Он помолчал, заметно успокаиваясь. – Ты можешь не подписывать. – Он откинулся на спинку стула. – Но ты ознакомился с ним. Записи подтверждают это. Лу не сводил с него глаз. – Отлично, – солнечно улыбнулся он и отложил ручку. –Не буду. И мое последнее заявление. Я не делал ничего из того, в чем меня обвиняют. Я невиновен. Лу замолчал, подбирая слова. Он не хотел скулить, не хотел жаловаться, не хотел унижаться до пресмыканий, а другие слова почему-то не находились. Прокурор Бьюкенен подчеркнуто спокойно складывал документы. – Все так говорят, Мендес. Но некоторые понимают, что лучше сотрудничать, а идиоты наподобие тебя идут прямиком на эшафот. Он встал. – Заметь, я даже говорю с тобой на равных. – Упало на Лу сверху. – Для шлюшьего выкормыша ты неплохо держишься. Обвинительный акт был направлен в окружной суд сегодня утром, в течение десяти дней ему будет присвоен судебный номер. Твой адвокат сообщит тебе дату судебного заседания. Прокурор Бьюкенен хотел добавить что-то еще, но передумал, криво усмехнулся и вышел. Лу сжал челюсти. Ему захотелось заплакать, как бывало иногда совсем-совсем редко, когда он только начал ходить в школу: свернувшись в клубочек, спрятавшись под одеялом и отвернувшись к стене, на которой он пытался что-то рисовать. Отчего он там плакал, Лу не вспомнил бы ни за что, но облегчение после полулитра слез было ощутимым. А самое главное – приходил новый день, который он мог провести, рыская по окрестностям, ввязываясь в драки, выискивая приключения на свою мосластую задницу, в общем, делая, что хотел, а не то, что ему приказывали. – Что, неймется, да, Мендес? С Патриком подрался, Бьюки разозлил, – ядовито ухмылялся конвоир, отковывая его. – С кем? – С ним, – выдавил конвоир и кивнул в сторону двери. Он огляделся, очевидно подозревая, за «Бьюки» его по головке не погладят. – Патрик, – раздраженно оскалился Лу. – Кто это? – Адвокат, – назидательно протянул конвоир. – Ну, пошел. Он толкнул Лу в спину. Лу даже не огрызнулся. Его снова вели по коридорам, мимо тяжелых дверей, и наверное, это все, что ему оставалось – прикрывать глаза, чтобы хотя бы не видеть их. В камере было сыро. На стенах снова образовался конденсат. Лу сидел на полу у стены, обхватив голову. Прокурор Бьюкенен все больше напоминал ему ящера, и это игривое «Бьюки» не шло ему, как не пошла бы игривой болонке кличка Аттила. Или как не пошла бы злобному мастифу кличка Пупсик. Бьюкенен не был игривым, он даже злобным не был. Он просто шел вперед, куда ему указывали, не останавливаясь ни перед чем, оглядывая пространства, которые ему предстояло завоевать, своими немигающими ящерьими глазами, не оглядываясь на выжженную землю, которую оставлял за собой. Лу почувствовал, что замерз, и поднялся, чтобы пересесть на кровать. Он посмотрел на стену, провел по ней пальцем, дополнил эту линию еще одной, чтобы получилась птичка, пририсовал к ней голову и хвост и закончил его треугольником. Что из этого получилось, неподготовленный человек не опознал бы, а Лу видел летающего ящера, страшного и ужасного, методично сжирающего жертву и совершенно не обращающего внимания на мелкие препятствия вроде сострадания, понимания, сочувствия, что ли. Конвоиру приходилось пинать Лу, чтобы он поднимался и принимался за пищу. Конвоир же сообщил ему, что адвокат Патрик подал ходатайство об освобождении из-под стражи под подписку о невыезде, но суд отказал с учетом тяжести преступления и личности обвиняемого. Данни – того выпустили. Против небесно-невинных глаз не устоит никакое обвинение. Единственным, чем мог воспользоваться Лу, стало разрешение пользоваться медиа-центром. Что Лу и делал, сначала с праздным любопытством, затем с болезненным, затем с агрессивным, затем с отчаянной упертостью изучая, что говорили о нем во внешнем мире. Иногда его трясло, когда поиск выносил его на разные форумы, в которых обсуждалось тройное убийство в 39-м округе. В виновности двух подростков не сомневался почти никто. Как же, социальное неравенство всегда оказывалось очень эффектным движителем в разных пертурбациях, вон, в пятом южном до сих пор на 40 % территории не отменено военное положение. А все почему? А все потому, что нищий сброд не хотел проникаться конфедератскими ценностями. Но обыватели всегда были манипулируемыми. Поначалу Лу скрежетал зубами, когда читал что-то вроде «линчевать на центральной площади», «забросать камнями», «бросить в шахту, пусть подыхают» и другие перлы разной степени изобретательности. Но куда более болезненными оказались статьи, написанные окружными и федеральными журналистами, и особенно интервью прокуроров – генпрокурора Детлефа, его помощника Левинсона и, разумеется, прокурора «Бьюки». Движимый откровенным мазохизмом, Лу попытался узнать, а что же Хельмут, и злорадно хихикал, глядя, как потеет, идет пятнами и трясется студнем инспектор полиции Хельмут, пытаясь отвечать на вопросы, но так запинался, так пыхтел, что это больше походило на комедийное шоу, чем на интервью со следователем. Николсен – тот держался молодцом. Хорошо смотрелся, не потел, не трясся, отвечал сдержанно, внушал, ничего не скажешь. Наверняка зарабатывал себе инспекторские шевроны. Даже дурища Хельмут пару раз промелькнула в сюжетах о жизни в захолустном городе, прославившемся, да совсем не тем, чем стоило прославляться. Дурища Хельмут ошеломила простого обывателя внушительной шляпкой, внушительным же декольте и – о ужас! – перчатками. Естественно, не могли не спросить Марту Мендес Саалманьо; она прикладывала к глазам белый платочек с заметно посеревшим кружевом, с упоением рассказывала, каким милым мальчиком был Лу и как ей жаль, что в своей борьбе за существование она недоглядела и проглядела в нем эти наклонности. Она с удовольствием водила журналюг по дому, показывала, где Лу спал. Оказывается, она там все выкинула нахрен, оставила тахту, которую накрыла невнятным цветастым одеялом, и оклеила стены отвратно-голубыми обоями. Лу сначала разозлился, чуть не разбил кулаки сначала о стол в медиа-центре, за что его предсказуемо приласкали дубинкой, а затем у себя в камере, злобно повторяя: «Сука, сука, просто сука!». Успокоившись,он обреченно махнул рукой. Пусть её. Хоть догадалась деньги брать за такие экскурсии, что ли. Журналюги даже не поленились поспрашивать простых жителей, чтобы составить более рельефный портрет преступников: в конце концов, неужели никто не замечал за ними ничего такого? Ох, еще как замечали. Такое замечали! И никто, просто совсем никто не сомневался, что Лу Мендес виноват. О Данни говорили походя, мол, спутался не с тем, ну и покатился по кривой дорожке. И все в один голос осуждающе трясли патлами: а я знал, что этим дело кончится. А я всегда видел, какой этот Мендес поганец. Кроме разрешения пользоваться медиа-центром, Лу было дозволено отправлять одно письмо в декаду. Что он и сделал. Отправил в редакцию окружной медиа-платформы. Он не особо помнил, что за чушь там писал, помнил только, что на трех страницах пытался объяснить, почему этого не сделал. Потом он с нетерпением ждал ответа, чтобы на четвертый день понять: не дождется. Хотел было махнуть на это рукой, но на излете следующей декады всю ночь проворочался то ли от холода, то ли не желая отдаваться во власть кошмарам, а на следующий день написал еще одно. И еще одно в другую редакцию. Нашел федеральный фонд социальной помощи, написал туда. Странным образом начальник конвоя начал проявлять интерес к Лу. Не гнушался лично отводить его в медиа-центр и лично приковывать кандалы. Времени в центре Лу отводилось всего ничего, час в день, да и то не в каждый день, и если не знать, что делать, время пролетало бесцельно. Это если не знать. Лу начинал определяться. Иногда, перед тем, как свалиться в очередной кошмар, он чуть ли не до рассвета обдумывал, что еще следует посмотреть, какой еще адрес поискать. И кажется, к нему начали проявлять интерес. Ответ пришел от хиленького канальчика, просто ужас какого желтенького, но хоть что-то. Начальник конвоя сообщил это ему, оглядывая очень недружелюбно. Глазки у него были небольшие, немигающие, мутно-болотные, жабьи, руки – крупные, справные руки, руки тренированного человека. И станнер, и дубинку он держал умело и, судя по всему, не гнушался ими пользоваться. Лу ответил ему похожим немигающим взглядом. «Придержи рвение, ублюдок», – тихо, на границе с шепотом прошептал он. – Вы хотите лишить меня основных прав? – нагло улыбнулся Лу. – Как думаете, медиа-платформы обрадуются? Бойд ухватил его за шею и приподнял. – Это если узнают. – Прошелестел он, приблизив лицо вплотную к Лу, почти касаясь его лица губами. – Узнают – ... И он опустил Лу и поцокал языком. Лу глубоко вздохнул и сглотнул. Бойд развернулся и пошел, оставив Лу двум рядовым конвоирам. – Узнают, – прошептал Лу. Бойд замер. Постоял немного и пошел дальше. Время тянулось, и время летело. Закончился январь. Лу переписывался с журналистами поясного канала, которые признавали, что полицейское расследование было проведено не самым лучшим образом. Начальник конвоя Бойд использовал любую мелочь, чтобы отправить Лу в карцер. Врачи лазарета познакомились с Лу очень хорошо и только и спрашивали, когда его доставляли в медпункт в очередной раз: «Подрался? Или дисциплинарные меры?». Адвокат Патрик появлялся редко и всегда с плохими новостями. Полицейское дознание было признано соответствующим нормам, прокурорское расследование – проведенным на высоком уровне. Судья, к которому попало дело Лу, носил звучную фамилию Мердок–Скотт и славился любовью произносить речи. А еще он очень любил обвинительные приговоры. Мамашка все давала интервью. Дом демонстрировал некоторые признаки ремонта, убогонькие, как и все, к чему она прикасалась, но по крайней мере хотя бы додумалась, скудоумная, деньги требовать. К Лу она носа не показывала, за что Лу был ей благодарен. И совсем ничего не было известно об Эрти. Та жизнь была такой давней, такой далекой и такой смешной и беззаботной, что Лу иногда удивлялся: а откуда, собственно говоря, он взялся? Кто остался там, кто мог бы помочь ему определиться? – Мендес, свидание, – крикнули из-за двери. Лу, пристроившийся на полу у окна, чтобы почитать при дневном свете, послушно встал, закрыл книгу и прошел на середину камеры. Кому бы он понадобился? Он послушно протягивал руки, чтобы на них надели кандалы, послушно дожидался, чтобы их надели на ноги, дожидался, когда ему прикажут идти к двери. И удивлялся: кто бы это мог быть? Это была госпожа Лоренс. У Лу защипало в носу. – Добрый день, Лу, – сдержанно сказала она. – Мне очень жаль, что я не смогла попасть сюда раньше. Мне очень жаль, что я сомневалась в том, мог ли ты совершить это преступление. Она натянуто улыбнулась. – Печенье. Сама пекла. – Сказала она и пододвинула к нему льняной мешочек. – Как ты? Лу опустил голову. Покивал ею. Госпожа Лоренс потянулась к нему, но то ли из-за инструкций, то ли еще по каким-то причинам опустила руку на середине стола. – Это очень тяжелое испытание для любого, Лу. – Тихо произнесла она. – Ты здорово держишься. Лу поднял на нее глаза. – Вы верите мне? – глухо спросил он. Она помедлила и кивнула. – Но не сразу поверили, – констатировал он. Госпожа Лоренс снова кивнула. – Я сам себе не всегда верил, если честно, – усмехнулся он. – Как у вас дела? – Спасибо, хорошо, – улыбнулась она. И неожиданно: – Ты пишешь? Лу задохнулся. – Это может быть хорошим средством, чтобы... – она пожала плечами и обвела взглядом комнату. – Я не знаю, что я могу написать, – прошептал Лу. – Веди дневник. Жаль, что мне нечего почитать из твоих рассказов. Они всегда были очень симпатичны мне. Лу сглотнул и потянулся за печеньем. – А вам так просто удалось пронести его? – спросил он, указав глазами на мешочек. – Ах, Лу, мне стыдно признаваться в этом, тем более здесь, но я подкупила молодых людей там, – госпожа Лоренс кивнула головой в сторону двери, – этим, – она указала подбородком на печенье. Лу хихикнул. Она улыбнулась и тоже взяла одно. Свидание было отвратительно коротким. Госпожа Лоренс упрямо дождалась, когда Лу выведут, и только тогда вышла сама. Лу молчал весь путь. Только иногда пытался отереть мокрые щеки о плечо. Неизвестно за что, но Лу снова приземлился в карцере. Кажется, к нему попытался пристать один из арестантов. Или два из них. Или просто попытались наехать на мелкого щенка, а Лу начал огрызаться. Потом еще и конвоирам от него досталось. Стены в карцере были холодными, лампа светила тускло, Лу не разрешили взять книгу, да и почитать ее с таким освещением едва удалось бы. А спать было страшно, да и холодно. Лу мучили кошмары, а средство от них было одно и недостижимое – на волю. Лу попытался отвлечься тем, что рисовал на них. Рисовал и стирал, благо последнее было особенно легко: взмах руки – и все. Дом, дорога. Взмах руки. Еще дом. Взмах руки. Ящер. Взмах руки. Ящер. Взмах руки. Еще ящер. Еще взмах руки. Лу съехал по стене вниз и сжался в комок. Было жутко холодно, стены и пол казались еще холодней. А одеяло было одно и совсем тонкое. И снова кошмары. Адвокат Патрик предстал пред черны очи Лу, чтобы сообщить, что заседание суда назначено на начало марта. Какая-то не самая плохая окружная медиа-платформа добилась интервью с Лу, и оно было ужасным. Журнались упрямо спрашивал: что вы чувствовали, когда совершали преступление? Лу отказался продолжать его и снова оказался в карцере. Бойд лично отводил его туда, и почему-то от его компании Лу было особенно жутко. Затем, посмотрев запись интервью, Лу беззлобно усмехнулся: если кто и сомневался, что он мог такое совершить, то теперь не сомневается – и правда мог. Погода в марте была роскошной. У Лу была пара минут, чтобы поглядеть на небо, перед тем как его затолкнули в автоконвой. Оно было высоким-высоким и синим-синим. Наверное, нужно будет попробовать описать его. У здания суда были толпы народа. – Не меньше трех сотен, – сквозь зубы прошипел Бойд. Лу выглянул в окно. И понял: всё.