Чистилище

Для охраны здания суда в штаб-городе 39-го округа были стянуты силы около 60 % патрульных экипажей. Остальные были вызваны из отпуска, личного времени, а часть – и из больничного отпуска – опять же с целью обеспечения правопорядка. Мэр города потирал руки. Как же – департамент туризма подавал сводку, из которой явствовало, что на тех же журналистах за день делалась месячная выручка, а к этому добавлялись лотки с разными безделушками, снедью и даже печатной и голо-продукцией. Урожайным оказался денек, ничего не скажешь, а впереди еще не одна неделя. Директор окружного полицейского управления носил с собой мини-доктор и – что самое обидное – пользовался им. Преступление, слушания по которому начинались в окружном суде, были не самыми мудреными, но слишком уж внимания привлекли. Личный состав работал в усиленном режиме, изоляторы были набиты битком всякой мелкой шушерой, кривые заявлений об утере/краже/нанесении телесных повреждений взметнулись вверх, как не на каждый Новый год и не на каждом фестивале, а впереди еще не одна неделя. Драки возникали на пустом месте. То у кого-то перед носом перехватили гостиничный номер, то кто-то оказался на полсантиметра ближе к пропускному пункту перед зданием или наступил кому-то на ногу, подбираясь поближе к наружному голо-экрану – и приходилось разнимать идиотов. А такие вспышки невежливости оказывались заразными, пару раз чуть ли не противобунтовые средства приходилось применять. Журналисты опять же совали нос во все дыры, и не всегда то, что они там вынюхивали, представлялось как достижение конфедератской политики. Часто, очень часто это преподносилось как местечковый реакционизм. А попробуй-ка огради окружную жизнь от проныр-журналюг: вони на федеральных каналах будет о том, что притесняют, ущемляют, противостоят и что там еще. Медиа-платформы могли быть невероятно изобретательными, когда дело касалось их мнимых привилегий. Данни Локка провели в зал заседаний окружными путями. Он был одет в чистенький серый костюмчик, декорирован серым же галстучком, причесан, вылизан, выбрит и зеленовато-бледен. Вдобавок к этому он трясся как заячий хвост, судорожно оглядывался на каждый звук и лихорадочно грыз ногти. По обе стороны от него стояли два полицейских, которые должны были изображать то ли его охрану, то ли его надзирателей. Они лениво переговаривались через голову Данни, не удосуживаясь еще и на этого слизняка внимание обращать. В любом случае на Данни был надет пеленгующий браслет, который, если что, снабдит его хорошей дозой электрошока. По слухам, даже побочные действия были возможны, навроде постоянного паралича. Данни – тому вообще наплели ужасов с три короба, что и энурез возможен, и нарушение вегетативных функций. Один говорил, а другой стоял за спиной и с трудом сдерживался, чтобы не заржать. А хорошенький мальчик Данни верил и трясся от ужаса. Но сдерживающий эффект был офигительным: он как прилип к ним, так и боялся сделать лишний шаг. Полицейские и интересовались куда больше тем, что происходило перед Дворцом правосудия, чем человеком, за которого несли личную ответственность. Вроде как. Данни грыз ногти, испуганно оглядывался и очень не хотел слышать галдеж вовне, потому что он был направлен и против него тоже. По какой-то странной причине автоконвой с Лу был направлен к парадному крыльцу. То ли это была логистическая неувязка, то ли в этот день в суде слушалось столько дел, на которые привозилось столько обвиняемых, что еще на один конвой у заднего входа места не нашлось. То ли – и Лу начинал подозревать, что это было то самое «то ли» – его хотели провести перед людьми. Как же, народ собрался ради зрелищ. И власть считает себя обязанной его этими зрелищами обеспечить. Людей было много. Лу положился на оценку куда более опытного Бойда. Триста так триста. Могло быть и тридцать. Смотреть в прямом эфире в любом случае будет туева куча народа. На два, на три, на четыре порядка большая. Хотелось, конечно, предстать в полном блеске и очаровании юности, но одежда, которая досталась Лу, износилась. Какой-то социальный фонд сжалился над бедолагой, прислал пакет с одеждой и пару кредитов. И сборник душеспасительных проповедей, ханжи хреновы. Джинсы были вроде ничего, джемпер застиранным до ужаса, пара маек была бы впору жирдяю Хельмуту. Волосы отросли, а обстричь их стоило кредитов, которые Лу предпочел тратить на совсем иные вещи. Бритвенный станок пришлось купить, втридорога, сука, как и все в этом гребаном мирке. Кожа на лице шелушилась. В общем и целом, Лу чувствовал себя именно так, как его описала какая-то злопыхательствующая мамашка на каком-то ультраправом родительском форуме: выкормыш трущоб, источающий злость и полыхающий завистью по отношению к благопристойным семьям. Бойд выпрыгнул из машины, огляделся, из последних сил сдерживая судорогу отвращения и непонятно чего еще, и развернулся к двери. – Вылезай, – приказал он. Лу медлил. Каменное, но какое-то по-особому напряженное лицо Бойда не говорило, шептало, но отчетливо шептало, что от порога автоконвоя до порога автоконвоя после заседания он неприкосновенен. Это в тюрьме Бойд и остальные могли промышлять каким угодно самоуправством. А на глазах простых обывателей и, что куда более опасно, под прицелом камер они ничего ему сделать не могут. Больно уж велика опасность того, что их публично четвертуют, а с ними публично четвертуют их начальство, которое допустило, а с ним их начальство, и неважно на каком уровне остановится эта реакция, но начнут искать крайнего. И найдут. В самом низу пищевой цепочки. И сотрут в порошок. А этого конвоирам не хотелось. Работа непыльная, стимулирующая эго не хуже, чем стероиды, неплохо оплачиваемая, допускающая немало полу– и нелегальных бонусов в виде возможности приторговывать, если охранник делал вид, что не до конца утратил человеческий облик, либо просто отбирать, прикрываясь – да чем угодно прикрываясь; последнее было тем привлекательнее, что притворяться не особо надо было. Но правило «чтобы все было шито-крыто» никто не отменял; этого требовало начальство, к этому стремились подчиненые. И особенно не хотелось облажаться, когда столько свидетелей. Поэтому пока можно было не бояться. Лу ухватился за поручень и соскользнул на землю. Хотел было спрыгнуть, но голова закружилась от свежего воздуха. Соступить тем более не получилось бы, кандалы на ногах были слишком короткими. Получилось все равно неловко. Лу дернул было кандалы, чтобы хотя бы руками отгородиться от людей, собравшихся перед судом, но ручные были прикованы к ножным, так что либо ты сидишь, и у тебя есть возможность чесать нос, либо ты идешь и у тебя только и есть возможность, что чесать яйца. Идти и чесать нос в таких кандалах не получалось. Лу оглядел толпу. Бойд тихо отдавал приказания. Полицейские, видно простые рядовые, удерживали толпу, а у Лу не было никакой возможности отгородиться. Бойд привычно держал руку на станнере и осматривал периметр. Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы предположить, что и за спиной Лу точно так же напряженно, с рукой на станнере и второй вблизи от дубинки изготовились выходить конвоиры. Зверинец приехал, арена огорожена, можно выпускать Самого Страшного Хищника. – Пошел, – приказал Бойд. Лу дышал часто и поверхностно, ему было страшно, и что, сука, очевидно: ни одна же тварь не придет ему на помощь, если он свалится в обмороке. На крайняк отвезут в тюремный лазарет, а заседание будет проводиться без него. Наверное, это было бы неплохим выходом – провести все это время в тихой палате, на кроватке, в горизонтальном положении. Только Лу послушно шел за Бойдом, и в голове у него вертелось: а вдруг? Люди выкрикивали в адрес Лу самые разные вещи, и ладно бы они просто обвиняли его в том, чего не совершал: мол, сделал, жуткое сделал, ты совершил страшное. Нет, они обзывали его убийцей, преступником, содомитом, хотя хрен знает с какой радости еще и это приплели, и к этим простым словам охотно навешивали бесконечное множество эпитетов, словно соревновались друг перед другом, кто ранит сильней. Лу смотрел на спину Бойда, не замечая практически ничего, ни как мышцы ходят на широкой спине, ни как двигаются руки, цвет форменной рубашки – и тот сливался с окружающим миром. Со всех сторон сливались в одно пятно выкрикивавшие что-то лица, плакаты с призывом казнить, голографии детей, все как одна сладкие, умильные, прелестные, крики сливались в однотонном гуле, а Лу заставлял себя дышать равномерно, сжимал кулаки и старался семенить не слишком медленно. Полицейским приходилось прилагать немало усилий, чтобы удерживать коридор; в щеку Лу ударил какой-то предмет. Он вздрогнул, замедлил шаг, посмотрел, что по нему бросили, но шедший сзади конвоир зашипел: «Шевелись, говнюк». Бойд бросил через плечо предупреждающий взгляд и начал было вскидывать руку со станнером, потому что по Лу запустили еще какой-то фиговиной, но промазали и попали по нему. Полицейский заорал: «Прекратить!». Лу не сдержался и хрюкнул. Бойд посмотрел на него, и Лу, понявший, что сутками карцера не отделается и терять ему в общем-то нечего, ухмыльнулся и подмигнул. Вокруг него прокатилась волна вспышек, и зарокотало, заволновалось людское море в порыве еще более праведного возмущения, и Лу не удержался и посмотрел по сторонам, оглядывая людей все теми же насмешливо прищуренными черными глазами над искривленным в ухмылке ртом. Волна замерла на секунду и покатилась к нему с удвоенным напором. У Лу на лбу выступила предательская испарина. Стало страшно: а что, если эти придурки не сдержат людей? А что, если он окажется совершенно беспомощным перед толпой? У него и убежать-то не получится, разорвут ведь. Но до крыльца осталось не больше десятка метров, и они вышли на относительно большой пятак площади, свободный от людей. А впереди было не меньше двух дюжин ступенек. После по-весеннему ласковой погоды на улице воздух в помещении казался особенно стылым. Нет, тепло-то было, все дела. Но Лу снова задышал часто, пытаясь хоть каким ухищрением избавиться от неприятно защипавших в носу слез. Он был бы готов идти по тому коридору вечно, чтобы никогда не дойти до этого здания. До этого коридора. До окна, у которого отчего-то стоял, сжавшись, втянув голову в плечи и грызя ногти, Данни Локк – подумать только, а ведь друзьями были, неразлей-вода считались. А сейчас Лу едва узнал его. Мимо Данни и до двери, перед которой Бойд бросил: «Стоять». Лу замер. И отчего-то ему вспомнилась совершенно идиотская передача о собаках. Одна малахольная тетка уверяла, что ее пес все понимает, вот просто все. Еще одна малахольная рассказывала, что ее песик может считать до десяти и даже выполнять простейшие арифметические действия. Еще один малахольный, который пытался продемонстрировать примеры синтаксиса собачьей речи. И относительно вменяемая тетка, которая говорила, что собаки не смысл улавливают – человеческие слова для них были, есть и всегда будут всего лишь набором звуков. Вот этот набор звуков собаки и опознают. И еще интонацию. Лу ощутил себя такой вот собакой, которую приволокли в студию, заставили стоять на столе, светили в морду прожектором, заставляли выполнять трюки не пойми зачем и бросали команды. Вот как Бойд сейчас. Лу не воспринимал слова – у него до сих пор в ушах стоял рев той толпы. Но интонацию Бойда он улавливал. И ведь послушно следовал его указаниям, сука. Лу опустил голову. И пропустил следующую команду Бойда. Не услышал. Его толкнули в спину. – Шагай давай, – прошипели за его спиной. – Заснул он, говнюк. – Пшёл нахрен, – огрызнулся Лу. – За хрен себя дергай. Его толкнули еще раз, на сей раз куда более болезненно, у Лу на пару секунд вышибло воздух из легких. Бойд стоял перед ним, глядя на него внимательно, не мигая, словно приценивался, как будет рвать его после заседания. Лу выпрямился в паре десятков сантиметров от него. Не мигая уставился, сжал челюсти плотно, словно в судороге. – Нарываешься, Мендес, – почти нежно прошептал Бойд. – Нарывайся. Сердце Лу гулко забилось, вышибая воздух из легких. Он изо всех сил сжал мышцы в паху, но разозлился на себя самого, что посмел испугаться, что может обмочиться. Хотел было огрызнуться. – Чего стали? Заводи давай. – Приказал подошедший к ним полицейский. Конвоир ухватил Лу за руку и потащил к клетке, в которой они с Данни должны были сидеть. Лу не успевал перебирать ногами. Конвоир втолкнул его в клетку, лязгнул дверью за спиной и стал около нее. Лу повернул голову в его сторону, но взялся за прутья решетки и застыл. На него не обращали внимания полицейские. На него пялились, переговариваясь счастливчики-зрители. Передние ряды были пока еще наполовину пусты, а те, кто сидели на них, были одеты так, что Лу непроизвольно подумал: разодеты. Так правильней. Дверь снова лязгнула, снова закрылась. Данни прижался к ней спиной, испуганно глядя на Лу. И Лу не удержался. Подался вперед, оскалился, зашипел: – Что, Локк, попался? Данни заскулил и затрясся. Лу отлепился от решетки и сделал шаг ему навстречу. – Выпустите меня! – взвыл Данни. – Ну выпустите, ну пожалуйста! Дверь распахнулась, двое конвоиров ворвались, один ухватил Лу за грудки. – Прекращай выделываться, Мендес, иначе сгниешь в карцере, – зловещим шепотом произнес он. – Испугал, – выдохнул Лу. – Ой боюсь. Ой страшно. – Ал, кончай, – предупреждающе произнес второй конвоир. – Давай его сюда. Лу приковали к решетке на противоположном конце клетки. Выходя, первый конвоир оттолкнул Данни от себя. Второй его вообще не заметил. Лу опустился на стул, ухватился за решетку, опустил голову на руки и обмяк. Вокруг снова загудело невнятно, неразборчиво, и Лу показалось на мгновение, что еще и темно стало и в этой темноте можно было спрятаться. Вот только секретарь суда потребовал, чтобы все встали, и конвоир ударил дубинкой по решетке в паре сантиметров от пальцев Лу. – Встать, ублюдок! – прошептал он, наклонившись. Лу неторопливо поднял голову, осмотрел его и с ленцой поднялся. – А то что? – полюбопытствовал он. Но конвоиру было не до него: он вытянулся по стойке смирно, приветствуя коллегию судей. Первым в зал вошел судья Мердок-Скотт, и Лу хмыкнул: судья был невысоким, толстеньким, мантия делала его похожим на куб, а очки в утрированно большой оправе – на учителя средней школы с педофильскими наклонностями. Непонятно какими мотивами был движим судья Мердок-Скотт, но он отращивал бородку. А она росла, но реденькая. И на голове волосы укладывались в жиденькую такую прическу, и Лу изогнул брови и искривил рот в порыве юношеского высокомерия. У него-то и со щетиной, и с волосами все было в порядке. Пока. Данни переминался с ноги на ногу, тихо всхлипывая, и испуганно озирался. Лу изучал этого самого судью Мердока-Скотта, который должен был стать врагом номер N после жирдяя Хельмута, красавчика Николсена, ящера Бьюкенена, щеголя Патрика и многих, многих других. – Можно садиться, – произнес судья Мердок-Скотт. – Меня нормально слышно? Хорошо. Обращаюсь к журналистам. Открытое судебное заседание является частной реализацией постулата об открытой, доступной всем и каждому системы правосудия. Правом граждан Конфедерации является присутствие на любом судебном заседании, которое объявлено открытым, а также возможность изучения соответствующих судебных материалов. Но ваше присутствие здесь – это привилегия. Поэтому если будет проявлено неуважение к суду, вы будете выдворены за пределы зала и лишены лицензии на дальнейшее пребывание на разбирательстве этого дела. Кроме этого, Конфедерация считает, что существует ряд аспектов, не подлежащих огласке, поэтому ваше присутствие на некоторых заседаниях, на которых будут разбираться некоторые детали, раскрывающие личные детали о жертвах и членах их семей, тоже исключено. Попытка нарушить эту конфедеративную норму точно так же может караться исключением из дальнейшего разбирательства, лишением частной лицензии, а также не исключено административное разбирательство. Это ясно? Вы здесь для того, чтобы обеспечивать право граждан конфедерации знать, как отправляется правосудие, но ваша обязанность как граждан конфедерации – проявлять уважение к другим. Это понятно? Он был похож на себя в тех судебных репортажах, которые Лу сумел посмотреть. И при этом он был совершенно другим. Ему действительно нравилось говорить. Он обращался к зрителям, призывая их проявлять уважение к горю семей жертв, обращался к полицейским и судебным клеркам, призывая их следовать букве и духу закона и не забывать, что они находятся в этом помещении, чтобы служить. И наконец он обратился к клетке, в которой сидели Лу и Данни. И начал он с того, что повернулся к клетке и облагодетельствовал присутствовавших многозначительной паузой. Наверное, подразумевалось, что он изучает подсудимых. Но сколько Лу ни смотрел, он все больше убеждался, что судья Мердок-Скотт думает о чашечке кофе в своем кабинете за пределами этого здания, может, о скотче и удобном кресле. Может, о рассылке с голыми девками, которая приходит на его очень сильно частный, дважды заскриптованный мейл. Но не о клетке, в которой находятся люди – тоже люди. – И наконец, подсудимые. Вы находитесь здесь, потому что система правосудия сочла собранные ею улики необходимыми и достаточными. – Судья Мердок-Скотт мазнул взглядом по Данни, трясшемуся в углу клетки, задержал взгляд на Лу, внимавшем ему с ухмылкой на губах, которую невозможно было бы принять за уважительную даже в темноте. – Я не буду обращать ваше внимание на то, что название системы состоит из двух частей: «право» и «суд». У вас есть право на справедливый суд, которое предоставляет вам Конфедерация. Вам предстоит воспользоваться этим правом. Но у вас есть и симметричная этому праву обязанность: обязанность подчиняться правосудию. Вы совершили или не совершили то, что вменяется вам в вину. И вы понесете последствия совершенного вами деяния. Подобное отношение соответствует по букве и духу общегражданской этике, где за каждое совершенное действие справедливо ожидать контрдействия, совершаемого в отношении вас и условно равного вашему вкладу. Конфедерация будет реагировать в соответствии с возложенной на нее функцией наказания, но согласно общегражданским нормам. Это понятно? – Ну еще бы непонятно, – протянул Лу. – Семь лет в школе долдонили. Оказывается, в камере тоже были установлены микрофоны, и он вздрогнул, услышав свой голос в динамиках. Огляделся. – Нифига себе справедливый суд, и мне слово дали, – с язвительным одобрением произнес он. Судья Мердок-Скотт поджал губы. Лу, словно издеваясь, ухватился за прутья решетки руками и приблизил к ним лицо. Он растянул губы в дебильноватой улыбке. Присутствовавшие в зале люди замерли, а затем словно шторм начался – с робкого дуновения ветерка, с посыпавшейся с холма щебенки, сначала одного камешка, затем десятков, с глухого рокота ветра, и налетел ураган: в оглушающей тишине раздался первый недоуменный выдох, еще один и еще, народ загалдел, загомонил, засверкали вспышки, на первом ряду вскочил папаша Прим и начал потрясать кулаками, подскочили еще люди, стали выкрикивать в адрес Лу проклятья, и ему не оставалось ничего, кроме как сидеть и ждать. В клетке невозможно было ни за чем спрятаться, да и как он мог-то теперь после вызванного собственной бравадой эффекта? Прокурор Бьюкенен смотрел на него не отрываясь, не улыбаясь, не торжествуя; Лу обреченно созерцал бесновавшихся в зале людей и невесело кривил рот. Кто же его за язык-то тянул? Красноречия судьи Мердока-Скотта, наложенного на надменность облаченного властью человека, хватило ровно до первого вала людских негодований. Он начал стучать молотком по подушке, призывать к порядку, но его и слышно особо не было, несмотря на отменную мультимедийную систему, установленную в зале. Охранники напряглись, а глаза их беспомощно перебегали с судьи на его коллег, а с них на прокурора, а с них на людей. – Прекратить! – кричал судья Мердок-Скотт. – Немедленно прекратить эту деревенскую ярмарку! Он вскочил, уперся руками в стол и начал указывать, кого задержать за неуважение к суду, кого выставить за дверь, кого из особенно алчных до сенсаций журналистов убрать подальше от зала заседаний. Охранники зашевелились. В зале установился относительный порядок. Судья Мердок-Скотт плюхнулся на свое место и обратился к прокурору Бьюкенену. Почмокав губами, он отключил микрофон и сказал: – М-да, вы снова правы насчет этих. Лу встал, вытянулся вдоль решетки. Прокурор Бьюкенен развел руками. Ни один из них не соизволил обратить внимание на него. Включив микрофон, судья Мердок-Скотт деловито поинтересовался, все ли в порядке или нужно продолжать карательные мероприятия. Еще немного поизливавшись на тему предназначения суда и смысла правосудия в его конфедератском предназначении, он наконец перешел к регламенту. Скучным тоном он поинтересовался, есть ли у защиты претензии к составу суда, таким же скучным голосом поинтересовался, есть ли претензии к составу суда у обвинения, призвал всех к уважительному отношению к федеральным финансам и налогоплательщикам, чьи выплаты могли бы пойти на более важные дела и не затягивать судебное разбирательство и предоставил слово обвинению. Прокурор Бьюкенен огласил основные пункты обвинительного заключения, перешел к характеристике самого дела и его социальной значимости. Лу пытался вслушиваться в его слова, но получалось это с трудом. Речь превратилась для него в относительно монотонный гул, на который накладывались еще какие-то посторонние шумы – то ли в зале задыхались от негодования, то ли котенок где-то мяукал. Он оглянулся и поморщился: Данни пытался подавить всхлипы. Лу откинулся на спинку стула. Его руки остались висеть, потому что цепи, которыми его приковали к решетке, были короткими. Приходилось изгибать спину и тянуть руки. Приятного мало. Прокурор Бьюкенен не упивался возможностью произносить речи, не для того он ящер; но судя по совсем неуловимым изменениям настроений в зале, именно его сухая, деловитая и размеренная манера заставляла внимать. Лу казалось, что этот ящер загипнотизировал зал. Судья Мердок-Скотт слушал его внимательно и время от времени одобрительно кивал головой. Лу опустил голову. На фоне жесткого, сухопарого прокурора Бьюкенена адвокат Патрик смотрелся праздно. Он был симпатичен, ничего не попишешь; костюм был подобран так, чтобы вызывать уважение, ну или по крайней мере внушать мысль о компетентности, галстук – темно-серым, цвета грозового неба, а не какой-нибудь фривольной расцветочки; волосы тщательно причесаны, голос хорошо поставлен. И при этом он выглядел праздно, как будто он заскочил на заседание на пути к новомодному курорту класса «полулюкс». То ли по наитию, то ли потому, что ничего иного в голову не приходило, адвокат Патрик перешел на все ту же социальную значимость данного процесса. Социальное неравноправие, социальная некомпетентность, социальная инертность, бла-бла-бла... они, конечно, виноваты, но так ли они виноваты? Адвокат, который вроде как должен был представлять Данни, сидел, величественно развалясь на стуле, с царственной небрежностью положив руку на стол, одобрительно покачивая головой. Лу изучал его так, словно от этого зависела его жизнь. Наверное, этот мужик небезосновательно считался дамским угодником, скорее всего тешил их тщеславие своей снисходительностью, а свое – обществом мальчиков раннего постпубертатного возраста. Грива у него была роскошная, и тщеславно не крашены ни в какой цвет темно-русые с красивой проседью волосы. Костюм на нем был щеголеватый, туфли – слишком модные, и при этом с прокурором Бьюкененом они перебрасывались фразами, как старые знакомые, которые не обязаны любить друг друга, скорее наоборот, но не уважать не могут. Интересно, какой социальный фонд оплачивает услуги этого фраера, или папаша Локк что-то такое имел в загашнике? Лу почти вырвался из оцепенения к концу заседания. Что там рассказывал помощник инспектора Николсен, его не особо интересовало. Не особо интересовало это и седого адвоката. Адвокат Патрик исправно спрашивал его, уточнял детали, требовал подробностей, и Николсен не менее исправно снабжал его деталями. Лу опустил голову на руки. Помощник прокурора Бьюкенена задал несколько вопросов Николсену, и на том дело закончилось. Лу нехотя поднял голову, когда место свидетеля занял инспектор Хельмут. Он вел себя чинно, выглядел, как страдающий ожирением и изнывающий от жары бульдог. Он исправно потел, хотя в зале было относительно прохладно, и лицо его шло неравномерными пятнами. То ли потому, что он готовился к допросу, то ли потому, что такова была его слизнячья натура, он почмокивал губами почти так, как судья Мердок-Скотт. Лу попытался возбудить в себе хоть искру каких-нибудь чувств к нему – ненависти, что ли, злости – и ничего. Тусклое, вялое ничего. Этот слизняк даже отвращение вызвать не мог. Лу послушал, что он там говорит, саркастично хмыкнул и оглядел зал, выискивая Курицу Хельмут. Она присутствовала – все-таки эти открытые слушания зло. Шляпы на ней не было, видать, не допустили, но отсутствие шляпы она компенсировала огромной прической. И декольте у нее тоже было смачным, несуразно огромным. Она сидела ряду в пятом, у прохода; Лу пришлось вытянуть шею, чтобы рассмотреть ее получше. Если бы у него было иное настроение, можно было бы поиздеваться над ее надутыми щеками, которыми Зайка Хельмут усердно сигнализировала о напряженной умственной деятельности, над ее выгнутой поясницей, которая заменяла величественную осанку, над собранными в куриную гузку губами, которыми она подменяла плотно сжатый рот. Но на это нужны были силы, а их не было. Лу перевел взгляд на инспектора Хельмута, который тихо кипел. Ну как кипел – булькал, как булькает невнятное месиво в огромном котле. Лу попытался прислушаться, за какую такую ягодицу ухватил его хорошенький адвокат Патрик, но прокурор Бьюкенен заявил протест. Седой адвокат возразил, прокурор Бьюкенен возразил ему; инспектор Хельмут тихо булькал на свидетельском месте. Адвокат Патрик имел дерзость спросить инспектора Хельмута, не лежат ли в основе так явно демонстрируемой в суде неприязни по отношению к обвиняемым мотивы личной мести. Это, как выясняется, не относилось к делу. Еще как относилось, подумал Лу, но его мнения никто слышать не хотел. Он снова опустил голову. Прокурор Бьюкенен был куда более активен, допрашивая инспектора Хельмута. Тот охотно припоминал бесконечные случаи, когда по долгу ли службы или как частное лицо сталкивался с подсудимым Мендесом. Он просто упивался возможностью лишний раз заявить всему миру: из этого куска дерьма не выросло бы ничего хорошего. Это звучало убедительно, леший его раздери, слишком убедительно. Седой адвокат заявил пару протестов, когда инспектор Хельмут слишком уж увлекался и начинал разбрызгиваться слюной, и судья Мердок-Скотт вроде как призывал свидетеля к нейтральному отношению, но делал это походя, отвлекаясь для таких замечаний от перешептывания со своим коллегой. Лу тихо шипел: «Жирный ублюдок», пару раз порывался выкрикнуть с места, что Хельмут заливает, но адвокаты реагировали и без него. Прокурор Бьюкенен не особо возражал. Инспектор Хельмут исправно отработал свои командировочные: Лу Мендес и немного меньше Данни Локк предстали убежденными рецидивистами. Прокурор Бьюкенен предложил вызвать экспертов-криминалистов, но адвокат, представлявший семью Корпников, заявил протест. Судья, сидевший слева от судьи Мердока-Скотта, протест поддержал и предложил допрашивать их в закрытом заседании, ссылаясь на необходимость с уважением относиться к семьям жертв, которые бесспорно оказывались жертвами сами. Зато был вызван криминальный когниолог, и прокурор Бьюкенен не особо скрывал своего торжества. Седой адвокат, явно настроенный на то, чтобы обеспечить Данни будущее помягче, не гнушался выгораживать его за счет Лу. Адвокат Патрик огрызался, но старался не задевать чувства своего старшего коллеги. У него получалось. А Лу скрежетал зубами. Он не сдержался и простонал пару раз: «Да херню он несет». Получилось очень громко, и судья, сидевший слева от судьи Мердока-Скотта, обратился к Бойду, стоявшему рядом с клеткой: – Следите за регламентом, офицер. Бойд вытянулся по струнке, затем нагнулся и прошипел: – Придержи язык, Мендес. У него получилось произнести это так, чтобы микрофоны ничего не расслышали. Лу поднял на него усталые, отчаянные глаза, но все, что увидел – это желваки на челюстях и руку на дубинке. До окончания первого дня разбирательств дотерпели немногие зеваки. Пара пикетчиков осталась; у них на груди висели щиты с тремя детскими лицами и надписью: «Правосудия!», околачивалась съемочная группа, которая не проявила к Лу никакого интереса, остановилась пара зевак, то ли проходивших мимо, то ли просто наслаждавшихся солнечным днем и уютным вечером в кафе неподалеку, но в полицейском коридоре необходимости не было. Бойд подталкивал Лу к машине и обсуждал с напарниками планы на вечер и на выходные. Лу выхватывал отдельные слова, но хоть убей не понимал, о чем речь. В ушах шумело, глаза были сухими, руки тряслись, скручивало желудок, пересохло во рту, и каждый шаг к автоконвою обозначал шаг в бездну. Он пытался идти как можно медленнее, но с ним не церемонились. В салон его почти вкинули, Бойд уселся рядом, одобрительно прошелся пальцами по рукоятке дубинки. Лу закрыл глаза, безнадежно молясь, чтобы что-то случилось по дороге, что отложит возвращение в тюрьму хотя бы на сутки. Но дорога из суда оказалась куда короче, чем дорога в суд. Ворота открылись и закрылись, машину привычно осмотрели; Бойд выпрыгнул из нее, потянулся, довольно посмотрел на небо. Лу хотелось лечь, свернуться клубочком, закрыть глаза и не проснуться. Конвоир ухватил его за волосы и вздернул. – Пшёл на выход, – небрежно приказал он. Бойд стоял в трех метрах и поигрывал дубинкой и не спускал глаз с Лу. Тому приходилось собирать воедино последние силы, чтобы спуститься на землю, чтобы не упасть бесформенной грудой перед ним. Получалось фигово, но получалось. Бойд кивком головы указал своему напарнику, чтобы он шел вперед. Лу зарегистрировали в тюрьме, их пропустили внутрь, и они вошли в коридор. Когда до камеры Лу оставалось всего ничего, Бойд с наслаждением – Лу почти не сомневался, что еще и с довольной улыбкой – ударил его дубинкой по спине. Лу упал, сдавленно застонал; его подхватили и заставили встать. До карцера он шел сам. В карцере Лу подумалось, что оно и неплохо, наверное, что следующее заседание состоится через пять дней. Лу не запомнил, что происходило потом. Приставы вводили все новых свидетелей, седой адвокат сидел все так же развалясь, адвокат Патрик все так же носил темно-грозовые галстуки, на носу судьи Мердока-Скотта сидели все те же очки в здоровущей оправе. Данни все так же всхлипывал. За окном все так же светило солнце. Лу все так же подвозили к парадному входу. Но народ охладевал к процессу. Находились иные развлечения. Начинался очередной чемпионат мира. Глава 35-го округа разбился на спортмашине, которую просто не мог купить на легальные доходы. Звезда голо-сериалов В. судилась с медицинской корпорацией из-за некачественно проведенной коррекционной терапии – сиськи ей не так сделали. Лу больше не огрызался; его больше не приковывали к решетке. Данни допрашивали в щадящем режиме; допрос даже прерывали один раз, вызывали медиков, те вкалывали ему успокаивающее. Он охотно признавал, что не помнит, что делали в те ночи, когда, возможно, были совершены убийства; что он не знает, но может, Лу и прятал пацанят где-то, он-то на свалках все ходы и выходы знает. Прокурор Бьюкенен спрашивал его ровным, почти успокаивающим голосом. Седой адвокат – тот вообще допрашивал, как задушевные беседы вел. Лу такой привилегии был лишен. Что поделать – плакать на публику не научен. Он упрямо твердил: «Я этого не делал». «Мы этого не делали». «Я нигде не прятал детей, потому что я не похищал их». «Я ничего с ними не делал». «Мы ничего с ними не делали». Прокурор Бьюкенен допрашивал его жестко, агрессивно; адвокат Патрик возражал вяло, с опаской. Судья Мердок-Скотт его возражения отметал. Седой адвокат не открывал рта вообще. Лу срывался на крик, и у него было ощущение, что он кричит в бездонный колодец: он слышит этот крик, а больше – никто. И снова итоговые речи прокурора Бьюкенена и седого адвоката были чуть ли не идентичными – они оба выбрали сходную аргументацию. Но прокурор Бьюкенен говорил о сознательности, о гражданской ответственности, о том, что Конфедерация все-таки предоставляет достаточно возможностей стать достойными гражданами, и ничто не может становиться оправданием таким жестоким убийствам, которые имеют все признаки мести. А седой адвокат говорил, что крайне трудно противостоять ближайшему окружению, особенно не получая поддержки от самых близких людей, из-за чего деформируется система ценностей, но всегда нужно давать возможность исправиться. Адвокат Патрик отсидел всю его речь с выпрямленной спиной, напоминая Лу отличника-чистоплюйчика, сидящего на самой первой парте прямо перед глазами классного руководителя и пожирающего его широко распахнутыми глазами. Лу тяжело дышал, понимая: у него нет шансов. Судьи удалились на совещание. Данни попрыгал пить кофе. Лу сидел, сгорбившись, закрыв глаза, механически поигрывая с цепью. Она была совсем тонкой, состояла из хитрых звеньев, когда между ними защемлялась кожа, было о-о-очень больно. У наручников были острые грани. Волосы росли со страшной скоростью. На предплечьях высыпали какие-то пятна. Хотелось на солнце. Судья Мердок-Скотт действительно любил произносить речи, особенно перед битком набитыми залами, а уж это Лу и Данни обеспечили с лихвой. Он три четверти часа говорил о достижениях Конфедерации и ее граждан, о неотъемлемой ценности, которая дается каждому, – жизни, о справедливости, о ценности и самоценности детства и многом, многом другом. Он по-прежнему не считал нужным обращать внимание на тех двоих, сидевших в клетке. Наконец он выдохся и перешел к оглашению приговора. Вина подсудимых установлена. Решением окружного суда 39-го округа Лу Мендес как зачинщик, организатор и основной исполнитель приговаривался к смертной казни. Даниэль Август Локк как соучастник и исполнитель приговаривался к 45 годам лишения свободы. С учетом смягчающих обстоятельств, как то: содействия следствию – суд счел возможным сократить срок заключения Д. А. Локка до 42 лет лишения свободы. Приговор вступает в силу немедленно. Осужденные имеют право подать апелляцию, жалобу в установленном законом порядке. – Мы не делали этого! – не выдержал Лу. – Мы не делали этого, слышите? Это неправильно! Мы не делали этого! Судья Мердок-Скотт что-то сказал прокурору Бьюкенену, тот вежливо улыбнулся. На Лу никто не обращал внимания. Бойд осмотрелся и аккуратно ударил его кулаком в живот, Лу захлебнулся своим криком.