Чистилище

Когда Лу в очередной раз попадал в карцер, ему казалось, что это – магическая территория. За стенами тюрьмы могло царить знойное лето, а в карцере было сыро и промозгло. За стенами была зима, не та, разумеется, что в северных поясах, в южных за снегом надо было ехать к горным цепям, а там подниматься на изрядную высоту, чтобы ощутить все прелести настоящей северной зимы – а в карцере властвовал все тот же сырой и промозглый климат. Вдобавок ко всем злоключениям Лу, еще и единственная оставшаяся лампа перегорела. Вспыхнула – и все. А окон в карцере по определению не было. Лу вздрогнул, открыл глаза, попытался даже голову с пола поднять, а потом закрыл их и для надежности спрятал голову в руках. Он все равно не видел смысла держать глаза открытыми. В карцере установилась кромешная тьма, время от времени клокотали трубы за стенами, вроде доносились шаги по коридорам. То ли на постах смена менялась, то ли еще что. О нем могли просто забыть, и это было бы так здорово, вяло думал Лу. Самым паршивым в этом времени в самом низу было то, что никто и ничто не защищал от снов. Когда раньше, вне, там, далеко, в доме, который даже спустя немало времени не тянуло сентиментально называть родительским, на Лу сваливались кошмары, можно было скатиться с кровати на пол и поползти на кухню за стаканом воды. Хотя: какие уже там были причины для этих кошмаров-то? Полупустой ужин? Старшеклассники, которые приколебывались просто потому, что им скучно? Это такая фигня, если смотреть на эти проблемы сейчас, из подвала. Доктор Лоренс, впрочем, в порыве чувств, которые условно можно назвать состраданием, что ли, сказал, что кошмары как правило являются хорошим поводом для интереса со стороны нейропсихологов, к ним бы не мешало прислушаться, и посмотрев печально поверх головы Лу, добавил, что есть несколько приемов борьбы с ними. Можно попытаться проснуться, а можно попытаться начать их контролировать. Лу приспособился к первому, а второму так и не смог научиться, хотя хотел: его прельщала сама идея, что по его воле могут быть укрощены самые страшные чудовища. Иногда получалось что-то, но в основном Лу прибегал к первому способу. Но это было тогда. Лу приоткрыл глаза, повел ими вправо-влево, как будто от этого что-то изменилось бы, и снова спрятал голову в руках. Наверное, это сон. Это все сон, и этот холодный пол – тоже. Если сейчас перевернуться на другой бок, то он грохнется на пол и встанет. Пойдет на кухню, включит свет, поищет чистый стакан, а может, возьмет первый попавшийся, стоящий рядом с мойкой, ополоснет его и нальет воды. Лу показалось, что он встал и идет... и идет... и идет... и коридор – совсем незнакомый коридор – становится все длинней, выше и уже, и Лу все идет по нему, то вверх, то вниз, то снова вверх, поднимаясь по уклонам, поворачивая, и в этом дурацком коридоре даже дверей нет. В нем и ламп становилось все меньше. Лу все шел, надеясь, что если долго идти, то он все-таки добредет до знакомой кухни. Чтобы как-то развлечь себя, он попытался ее представить – и не смог. В голову лезли картинки самых разных кухонь – в доме Бадди Локка, например, тесная, холостяцкая кухня, в школе – большая, с огромными баками – они учились что-то готовить даже, какие-то сандвичи, еще что-то, чтобы одновременно и на скорую руку, и вроде как питательно. Еще какая-то кухня в доме, в котором он то ли в гостях был, то ли в окно подглядывал. А кухня, на которой хозяйничала мамашка, не вспоминалась. И Лу все шел. На секунду тело свела судорога, пробежала волной, задержалась на мгновение на пальцах ног и спрыгнула с них. Лу проснулся. Или заснул снова. Или – что? Он лежал на холодном полу, вытянул руку – и дотронулся до стены, влажной от конденсата. И уронил руку. В общем, было бесполезно, держал Лу глаза открытыми или закрытыми. В карцере все равно не было видно ни зги, хоть бейся о стены до искр из глаз. Тело затекло, и он подумал, что не мешало бы сменить позу. Наверное. Поколебался немного, собрался – и смог. Сел. Привалился спиной к стене, почувствовал, как враз промок джемпер и майка, прислонился к стене затылком и снова опустился на пол, лег, но уже на другой бок, и закрыл глаза. Он не представлял даже смутно, сколько времени прошло. Вроде последнее заседание, когда и закончилось все, было в седьмой день, как раз перед выходными. Получается, что у него будет передышка в целых три дня? Или сколько ему осталось – два? Один? А может, о нем вообще забыли? Лу все-таки набросился на Бойда. Когда отдышался, когда его вывели из зала суда. Ну как вывели. Двое подхватили под руки, Бойд остался, чтобы дождаться распоряжений от Бьюки и уладить формальности. Отчего-то на сей раз они были впущены в суд через служебный вход. С чего бы? И именно через него им предстояло покинуть суд. Данни тоже был взят под стражу и тоже должен был отправиться по этапу. Ему выделили отдельную машину, хотя конвой был все тот же. А Лу до сих пор считали агрессивным. Опасным, мать их. Как будто это у него в руках дубинки и станнеры, как будто это они закованы в кандалы, в которых ни шаги не получаются длинней полуметра, ни руки не поднять выше талии и развести их хотя бы на полторы ширины тела – тоже. Как будто это он представляет собой девяносто килограммов мяса. Как будто это у него расплющены в блин костяшки на пальцах, а голова сидит на жилистой бычьей шее. Опасный преступник, как же. Преступник – как же! А ведь через двор к машине Лу шел сам. Его отпустили, когда поняли, что он будет вести себя практически целомудренно. И Лу шел, останавливаясь после каждого шага, не поднимая лицо к небу, но закрыв глаза, запоминая и это ощущение тепла на лице, и воздуха, который был свежим, и пофигу, что городским, пофигу, что рядом с этим убогим архитектурным колоссом, пофигу, что пах этот воздух пылью и почему-то антисептиком – он не был сырым и затхлым, а что еще надо для счастья? Бойд связался с помощником, отдал распоряжение, сказал, что подойдет через пять минут. Лу позволили сесть на подножку, пока один из конвоиров сбегает за кофе. Народ суетился. То вбегал, то выбегал; кто-то ругался, еще дальше Очень Большой Начальник отчитывал Очень Маленького Подчиненного. Ну то есть заместитель главного клерка при судье N. отчитывал просто судебного клерка. Еще дальше, уже за забором, росли деревья. Конвоир вернулся с кофе; Лу мельком посмотрел на него, откинулся назад и снова уставился на деревья. А кофе пах. А Лу с утра, считай, ничего не ел. У него позорно заурчал желудок. Лу только что не сжался в ожидании фиг знает чего, но на него даже не обратили внимания. Это хорошо. Бойд вернулся с коммуникатором наизготове и папкой. – Допивайте и поехали, – бросил он. – Я пока с начальством свяжусь. Он подошел к другой машине, заглянул в нее; по идее, там внутри должен был рыдать навзрыд Данни. Локк. Рохля хренов. Наконец Бойд вернулся к ним и сказал: – Поехали. После секундной паузы он соизволил обратить внимание на Лу. – Встал. – Сухо приказал он. – В машину. Лу смотрел на него. Бойд смотрел на Лу. Улыбаться он не умел – это давно было очевидно. И нервничать, казалось, тоже. Но попробовать хотелось – а ну как получится пробить эту его броню невозмутимости, заставить нервничать, злиться, да что там – бояться? Бойд позволил Лу прощупать его на предмет слабостей, а затем с тем же хладнокровным выражением на лице вздернул и приподнял над землей. – В машину. – Повторил он. Лу обвел глазами двор. На них не обращали внимания. – Да ладно, – непринужденно бросил он. – Зачем нервничать? Отпустите, что ли. Бойд отпустил его и сделал шаг назад. Лу забирался в машину, лениво думая, что, кажется, подписал себе приказ на не одни сутки в карцере. И хорошо бы, если бы лазарет не испытывал недостатка в медперсонале и лекарствах: Бойд явно не спустит ему с рук такой бравады. Бессмысленной, в общем-то. И в общем-то иди по коридору – не иди, ожидая удара в спину, он все равно прилетает неожиданно. И вроде не только от Бойда Лу досталось, но и от других. А у него даже сил сопротивляться не было, ни чтобы произнести хотя бы пару слов, вскрикнуть даже. Именно это делало избиение бессмысленным, именно поэтому Бойд не мог остановиться. – Арчи, Арчи, успокойся, – пытался сдержать его один из конвоиров. – Его потом дебилам из 311-го передавать, на кой нам проблемы? Лу сел, вытер кровь со рта и уставился на Бойда, криво ухмыляясь. Огрызнуться бы, да ладно. Бойд пожевал немного, глядя на него, переводя дыхание, взял себя в руки. – В карцер, – бросил он. – Сгною. Лу усмехнулся. – Испугал ежа голой задницей, – тихо пробормотал он, поднимаясь. Какая-то добрая рука вздернула его вверх и тряхнула. У Лу закружилась голова и потемнело перед глазами. Кажется, ему что-то шипели на ухо, но он был не уверен. Да и какая разница, что они там несли. Это все равно ничего не изменит. А потом пришли воспоминания. У Лу опыта того было с гулькин хрен: если он и знал что о судебных процессах, так только из невразумительных мамашкиных сериалов. Никогда раньше не интересовался. Да и до процесса его как-то другое интересовало, а это – казалось пока неважным, казалось пока далеким, казалось, что никогда не придет. Лу не знал, чего ждать от процесса – и оказался совершенно неподготовленным. Даром что хорошенький Патрик все-таки взял на себя труд хотя бы немного его подготовить. Это «хотя бы немного» ограничилось получасом репетиций, во время которых Патрик изображал – да обвинителя он изображал, неискренне, вяло, совершенно непохоже на прокурора Бьюкенена и даже на его помощника. Даже на округлую, велеречивую манеру говорить судьи Мердока-Скотта непохоже. Даже на голосериалы. Задавал вопросы, на часть из которых Лу действительно пришлось отвечать на суде, но только адвокат Патрик не подготовил его к бесконечным уточнениям, к постоянным вопросам вроде бы о мелочах, которыми обстреливал его прокурор Бьюки, не давая ни секунды на раздумья, не позволяя обдумать ответ, требуя, вытряхивая из него первую реакцию, вроде коленного рефлекса. А она была у Лу не самой приглядной. А ведь когда между вопросами и ответами лежало не менее суток, а может и больше – кто его знает, сколько времени Лу провел уже в карцере – и вопросы казались безобидными, и прокурор Бьюкенен не вызывал ничего, кроме глухого раздражения. Лу вспоминал вопросы, которые ему задавали, и глухо стонал: на них можно было ответить иначе, сдержанней, развернутей, подробней, не взрываться, не огрызаться, а просто отвечать, и тогда, глядишь, и получилось бы что-то иное. Затем пришли другие мысли. Например, как жалко смотрелся адвокат Патрик на фоне того же седого адвоката. И уж тем более, что он смотрелся дождевым червяком рядом с тем же Бьюкененом – ведущим себя прилично, всем из себя прилизанным, отвратительно послушным. Тот седой адвокат, как бы брезгливо ни относился к Данни, но исправно делал свою работу. Он и с судьей осмеливался спорить, и свидетелей допрашивал как положено, и вообще производил впечатление знающего человека. Только помогло ли это Данни? Лу не знал, что им могло светить, если бы судьи не оказались такими строгими. Он, в общем-то, не знал, действительно ли они были строгими, потому что у него опыта было ровно столько, сколько мамашка смотрела сериалов. А в школе так вообще с куда большим усердием вдалбливали нормы об охране здоровья, труда и еще какой-нибудь дряни. Никто и никогда не говорил, что делать, когда тебя обвиняют в тройном убийстве, которого ты не совершал. И вообще: имело ли все это смысл – что-то делать, зачем-то суетиться, пытаться на что-то повлиять. На что? И зачем? Лу гнал от себя мысли о свидетелях, которых вызывали одного за другим. Вначале задержались на полицейских – на толстобрюхом Хельмуте и его смазливом помощнике. Лу казалось, что теперь он мог с уверенностью сказать: и Хельмута допрашивать не сильно стремились, и в общем-то этого, как его, Николсена. Того же Данни, который трясся как банный лист, сидя на месте допрашиваемого, а при этом откровенно признавал, что в то время часто бывал обдолбанным, допрашивали куда больше, вытягивая из него еще подробностей, которые никому нахрен не были нужны, но которые «создавали более детальную картину происходящего». Если бы этот придурок молчал или твердил, что ничего такого не делал, то у обвинения и сведений бы было куда как меньше. А так: эти сведения были совсем незначительными, к преступлению не относившимися вообще, но зато так красочно смотревшимися, когда тот же прокурор Бьюкенен брался представлять портреты обвиняемых. В общем, хорошую службу сослужил ящер журналистам. Отменную даже. А полицейские ведь ничего толкового не сказали. Ну да, подростки были замечены во многих правонарушениях. Ну да, время от времени замечены и в агрессивных выходках. Ну да, их видели в районе Слепого озера часто, в разное время суток, возможно при этом обвиняемые выглядели, как будто были чем-то озабочены. Ну да, их еще и с пакетами жратвы видели, а вот было ли это в районе Слепого озера или в центре города, никто не помнил. Очень убедительно. Дура Карстенша – та сидела на том же месте вообще как на иголках. Только что не ерзала от страха. Бьюки вцепился в нее по полной программе. Эта дурища лепетала и лепетала о неуправляемости Лу Мендеса, о его строптивом характере, о криминальных наклонностях, об отсутствии желания содействовать в процессе социальной интеграции. А с ее стороны это желание содействовать Лу в этом самом процессе было?! Можно ведь, можно было крикнуть это, можно было заставить идиота Патрика как-то спросить ее: а она вообще Лу помогала? Или только и делала, что подшивала уведомления об очередном противоправном действии, совершенном ее клиентом? Наверное, можно было бы как-то воспротивиться тому, чтобы она давала показания. Но это нужно было делать еще неделю назад. Наверное, можно было бы пригласить ту же госпожу Лоренс. Может, она бы рассказала что-то нормальное о Лу. А с другой стороны: ну кому бы это было интересно? Ей бы никто не поверил, да еще и обвинили бы невесть в чем. Хорошо, что ее никто не пригласил. Лу повторил это еще раз, вытирая слезы: хорошо, что ее никто не пригласил. Зачем еще и ей жизнь портить? За пределами камеры раздалось скрежетание – наверное, открывали дверь в начале коридора. Шаги, открылось окошко в двери. Лу прикрыл глаза рукой и плотно их зажмурил. Хоть бы его оставили в покое еще на немного, что ли. К счастью, это всего лишь был завтрак – размазня из вроде как злаков, вроде как овощей и вроде как протеинов естественного происхождения. По крайней мере, отдельные не до молекул разварившиеся кусочки именно на это намекали. Лу отругали за то, что лампа перегорела. На его попытку огрызнуться, что эта лампа вообще-то его старше и просто от старости сдохла, он получил злое: «Заткнулся!» и пинок. Вдобавок к этой радости еще и окошко на двери закрыли – и снова темнота. Лу отставил миску с едой подальше и прислонился к стене. Можно было иначе отвечать на допросе, можно было иначе вести себя все время, когда его держали в тюрьме еще в его городе, наверное, можно было как-то иначе действовать и ему самому, и адвокату Патрику. Все это можно было сделать. Но сделано не было. Лу прижал бутылку к груди и откинул голову назад. Допрос папаши Прима вызвал у многих и многих, а особенно у судьи Мердока-Скотта немало неприятных мыслей. Папаша Прим требовал незамедлительно линчевать стервецов, которые лишили их, бедных и несчастных родителей, единственной кровиночки, света в окошке и прочее и прочее. Как все-таки чокнутые идиоты вроде этого Прима любят разбрасываться красивыми словами! И не коробит же их скатываться в такой вот противоестественный пафос. Папаша Прим обвинил в бездействии полицию, прокуратуру и даже суд, хорошо хоть решил остановиться на окружном суде, а так бы еще и судей Верховного суда послал бы по матушке. Седой адвокат смотрел на папашу Прима с кислой миной на лице. Адвокат Патрик был бы не против закатить глаза, но явно не смел. Как же – неуважение к суду. Прокурор Бьюкенен выслушивал папашу Прима с каменным лицом. А судья Мердок-Скотт с нескрываемым наслаждением приговорил его к месяцу тюремного заключения за неуважение к суду. И ведь что обидно: все же вроде как знают, что папаша Прим придурок и садист, а вишь ты – в суде с ним как с цацей обращаются. И пофигу, что он идиот, что он требует, чтобы этих двоих четвертовали, потом малость оживили, потом линчевали, потом повесили, даже сам свои услуги предлагал. Как же: он же жертва и отец жертвы. У него травма. Те же Корпники были куда более сдержанными. Мамаша Корпник разрыдалась, но папаша Корпник держался молодцом. Лу крикнул им: «Я не делал этого!», но только и им было куда приятнее ненавидеть кого-то определенного и ему же желать смерти, чем жаждать совершенно абстрактной справедливости. А Лу хотелось, чтобы они просто поверили ему. Увы: поверить, что Данни этого не делал, ну или делал, но потому что находился в состянии алкогольного или наркотического опьянения, было легко, достаточно на него посмотреть, такого бело-зеленого, такого потного, такого раскаивающегося. А поверить Лу, который отказывался чувствовать себя виноватым и сидел в этой дурацкой клетке, такой отвратительно высокомерный, не отводивший взгляда, было почти невозможно. Мамаша Корпник не смотрела даже в его сторону. Папаша Корпник окатил его взглядом, полным презрения. «Я не делал этого,» – упрямо повторил Лу им вслед. Просто потому, что если он это не повторял, то и сам начинал сомневаться: а вдруг правы они, а не он? А вдруг он действительно виноват? Все можно было сделать не так, все это время можно было вести себя иначе – и все это зря. Поздно. Лу сидел в камере для свиданий и читал приговор. Обстоятельный такой, на два десятка страниц мелким почерком. Адвокат Патрик снова сидел перед ним и – сука – не чувствовал себя виноватым. У Лу болела голова, першило горло, подрагивали руки, его мучил голод, перед глазами все плыло, испарина выступала по всему телу с отвратительной регулярностью, и адвокат Патрик был последним, кого бы Лу хотел видеть. Но увы: выбирать не приходилось. – Что значит: «В установленные законом сроки допускается подача жалоб и апелляций в вышестоящий суд»? – хрипло спросил Лу. – Именно это и значит. Ты можешь подать жалобу по отдельным пунктам обвинения либо апелляцию по приговору целиком. – Отстраненно сказал адвокат, набирая текст на своем коммуникаторе. – Так надо подавать! – подался вперед Лу. – Так подавай, – на секунду подняв глаза от коммуникатора, бросил адвокат Патрик. Лу опешил. – Так ведь ты же адвокат, – беспомощно выдохнул он. – А платить мне кто будет? – отрешенно поинтересовался адвокат Патрик. – Плати – и я буду подавать апелляции, писать жалобы и прочее. – Платить? – криво усмехнулся Лу. – По хорошему, это ты мне должен платить за такую хреновую работу. Запорол же, блин, все, что мог, пижон. Он откинулся на спинку стула. – Шел бы ты к своему папочке и не марал свои штиблеты о скверный тюремный пол, – сказал он наконец. Адвокат Патрик вежливо приподнял брови. – Тебя что-то не устраивает? – вежливо спросил он. – Кроме того, что мне вскорости с милостивого разрешения суда вколют хитрый коктейль, и я сначала не смогу шевелиться, потом чувствовать, потом дышать, потом обделаюсь, а потом вообще сдохну и буду сожжен в тюремном крематории? Да все в принципе. Спасибо тебе, дорогой мой адвокат, – высокомерно усмехнулся Лу. Адвокат Патрик заметно побледнел, даже соизволил убрать руку с коммуникатором под стол. – У тебя не было шансов, придурок, даже если бы тебя взялся защищать адвокат Гриффин. С прокуратурой тягаться тебе не по зубам. Не с Бьюкененом. И мне не по зубам. И адвокат Гриффин тоже очень хорошо знает, докуда ему дозволено играть свободно. Мне жаль, что тебя приговорили, и все такое. Но такова жизнь. – Он развел руками. Лу с интересом посмотрел на коммуникатор, зажатый в его левой руке. – Ну что, платить будешь? Апелляцию подавать? Лу усмехнулся. – А сейчас ты что здесь делаешь? Акт благотворительности? – поинтересовался он. – Это входит в счет. – Адвокат Патрик начал складывать бумаги в портфель. – Еще вопросы? – А с кем ты по своему комму сексом занимался? С этим, Гриффином? Или с Бьюки? Не с толстым же Мердоком, – Лу скривился. – Не можешь же ты быть настолько беспринципным. Адвокат Патрик со злостью лязгнул застежками портфеля. – Не твое дело, крысеныш! – прошипел он, поднимаясь. – Ну да, не мое, – печально вздохнул Лу. – Но я же все равно унесу этот секрет в могилу. А то даже интересно. За какие шиши ты себе такие коммы покупаешь? И портфельчик ничего, элитный. И штиблеты. Ух ты какие! Неужели за то, чтобы нас, отребье, в суде представлять, такие охрененные бабки платят? Адвокат Патрик занес руку, словно для удара, но удержал ее и сжал кулак. – Интересно, а на адвокатов жалобы можно подавать? – задумчиво спросил Лу, глядя на его руку. – Охрана! – рявкнул Патрик. – И зачем сразу обижаться? Я просто спросил, – сухо бросил ему в спину Лу. Он сел поровней, положил руки на колени, уставился на противоположную стену. Дверь открылась, зашли охранники. – Проводите меня к выходу, – раздраженно приказал Патрик, глядя перед собой. – И пошлите его нахрен да на все четыре стороны, к папику под крылышко. – Не удержался Лу. Один из охранников хрюкнул. – Кстати, а кто у Патти папик? – Заткнулся, придурок, – лениво рявкнул второй охранник. Все-таки адвокат Патрик был очень недокормленной медянкой в их процветающем гадючнике. Лу даже не лишили часа в медиа-центре. Целого часа, в течение которого Лу пытался написать свою первую апелляцию. Он нашел образец, вроде как по нему оформил и постарался написать все, что ему казалось неправильным в этом дурацком процессе. И начал со следующего: «Ваша Честь, 29 апреля 2089 года меня ложно обвинили в убийстве трех детей и собираются убить, как до сих пор не установленный человек убил их». Он едва успел отправить письмо на адрес Директора Окружного суда, как ему приказали встать и отправляться в камеру. Он привычно позволил отковать себя, привычно дождался, когда его толкнут в спину, привычно замер у двери, дожидаясь, пока охранники что-то там где-то запишут, что-то где-то отметят, и повесил голову. Стол, за которым сидел один из охранников, был пуст – его обитатель что-то втолковывал напарнику. На столе лежала совсем фиговая безделушка – открывалка для пивных бутылок, а с другой стороны – что-то похожее на отвертку, совсем маленькую, неказистую, но металлическую. Лу осторожно огляделся и опустил на нее руку. Кто его знает, но авось пригодится. Через два дня секретарь Директора Окружного суда ответил Лу, что апелляция составлена неверно и направлена не по адресу. С инструкциями по составлению апелляции можно ознакомиться на следующем ресурсе. Господин директор желает успеха, бла-бла. Бойд лично зачитал ему письмо и неторопливо протянул руку с бумажкой. – Что, неудача, Мендес? – сыто улыбнулся он. – Неудача – жить с такой рожей, как у некоторых, – огрызнулся Лу. – А это – всего лишь незадача. Бойд подошел поближе, поднял руки и сдавил ими горло Лу. – Я смотрю, нужно что-то куда большее, чем простое «Пошел нахрен, нищеброд», чтобы ты понял: ты сдохнешь, – прошипел он. – Я смотрю, нужно что-то куда большее, чем пара недель в карцере, чтобы ты понял: здесь ты никто. Лу не мог поднять руки. А Бойд все сдавливал горло. – Хорошенький мальчик Лу, который так хочет жить, – прошептал он в лицо Лу, и его большие пальцы недвусмысленно провели по губам. Лу молчал, плотно сжимал губы и не отрываясь глядел в глаза Бойда. – Потом, все потом, – тихо добавил он. – Тебя все равно только в начале следующей декады в 311-й забирают. – Добавил он, почти ласково поглаживая своими сильными пальцами волосы над ушами Лу. Лу остался в камере один. Сначала долго стоял посреди, затем сидел у стены. Затем осматривался и примерялся. Свить веревку практически не из чего, но если постараться, то можно разодрать на полосы майку. А для этого очень даже может пригодиться отвертка. Главное – производить как можно меньше шума. А затем долго искать место повыше, к которому ее привязать, и лихорадочно прятать веревку, потому что в коридоре раздались голоса. Ничего, будет еще ночь. Ночь, во время которой можно дотянуться до решетки на окне и привязать самодельную веревку к ней. Постоять немного, собираясь с мыслями, попросить прощения у той же госпожи Лоренс, которая все-таки верила в него, у господина Самсонова, который тоже пытался ему помочь. Пожелать успеха мамашке, что ли. И повиснуть в петле. Лу поместили под усиленное наблюдение в связи с попыткой самоубийства. Над дверью установили камеру, перерыли все его вещи, забрали все предметы, казавшиеся подозрительными. Как выясняется, даже такие были в его скудных пожитках. Бойд стоял в дверях, наблюдая, как двое полицейских методично перетряхивают вещи Лу, а он сам стоит у окна, подняв руки и положив их на решетку, расставив ноги на ширине плеч, повесив голову – последнее явно не по инструкции. Когда охранники вышли, Бойд подошел к Лу. – А это – незадача? – прошептал он. Лу усмехнулся. – Пошел ты, – огрызнулся он, не удосужившись повернуться. Бойд ухватил его за волосы. – Какой невежливый мальчик. Какой плохой мальчик. – Притворно сокрушился он и поцокал языком. Он выпустил волосы Лу, сделал шаг назад. – Ладно, увидимся позже, – тихо сказал Бойд и вышел. Лу остался стоять у окна с опущенной головой. Сайрус Клиффорд-Александер праздновал сдачу с отличием экзамена на звание советника первого уровня сначала в кругу коллег, затем на семейном вечере с отцом, а затем дома, заказав обед из какого-то ультрамодного ресторана, открыв бутылку вина, усевшись перед медиа-центром. У него были грандиозные планы: загрузить в себя ужин стоимостью в половину месячного дохода средней семьи из южных поясов, выпить отличного вина, подаренного ему отцом же, но по возможности не поддаться соблазну достать из бара бутылку чего-нибудь покрепче, посмотреть добротную, немного старомодную постановку классической оперы и пойти спать. Возможно, перед этим еще раз изучить диплом, копия которого была вывешена в его кабинете под поощряющие выкрики толпы полутрезвых коллег. Генеральный прокурор, знакомый с советником Клиффордом добрых четыре десятилетия, одобрительно смотрел на восторги толпы молодых сотрудников; он даже счел возможным задержаться на вечеринке чуть дольше получаса, которые когда-то определил для себя как предельный срок якшания с подчиненными. Отец тоже истребовал себе копию, которая наверняка будет помещена рядом с его регалиями. Как же, советник Клиффорд, как оказывается, не только отличный государственный муж, но и отменный отец. Сайрус уже заказал ужин и уже открыл вино. И конечно же, в этот умиротворяющий момент предвкушения мирного вечера коммуникатор должен оповестить, что кто-то бестолковый требует пропустить его в квартиру. Этот кто-то бестолковый провел последние три месяца, готовя очередной материал об очередной гражданской войне в очередной стране, не имевшей счастья входить в состав Конфедерации. Как этот самый кто-то бестолковый говорил, если он хочет писать о гражданской войне, то приходится искать примеры далеко за пределами отечества и на этом уже материале давать волю язвительности, потому что те же яйца, но в профиль в Конфедерации назывались де-анархизационными мероприятиями. Умные люди понимали, глупые люди не понимали, но им нравилось, что в принципе тоже неплохо, а Джоуи искал очередную идею, требования к которой были, в принципе, минимальными: место чтобы в жопе мира и чтобы приключения. Остальное можно было модифицировать на месте. – Са-ай, что я покажу! – торжественно начал Джоуи, вручив Сайрусу пакет с чем-то, пахнувшим съестным. – Там какая-то фигня из рыгаловки за углом, – рассеянно кивнул он в сторону пакета, который Сайрус держал на весу на одном пальце и мужественно не морщился от запахов, этим пакетом источаемых. Джоуи наконец соизволил обратить внимание на каменную физиономию Сайруса. – Да будет тебе наследного принца из себя строить. Ну да, хавчик стоит пару кредитов. Ну да, пряное, соленое, перченое, жирное. Зато мясо натуральное, говядина, между прочим, а не эта протеиновая муйня. И там еще пиво аборигенское, – бормотал он, расстегивая рубашку. – О! Смотри! Джоуи распахнул ее полы и горделиво выпрямился. У стервеца было охренеть какое жилистое тело. Возбуждающе мужское. С треугольником темно-коричневого загара вокруг шеи, светло-бронзовое до пояса джинсов. По-змеиному гибкое, наподобие кнута покорное и при этом щедрое. И покрытое татуировками. Джоуи даже живот выпятил. – Ну, как? Сайрус скептически поднял брови. – И на кой тебе это чучело? – вежливо спросил он. – Между прочим, делал тамошний глава мафии, чтобы ты знал. По непроверенным данным, в пятый южный чуть ли не половина синтетики через него поставляется. И кстати, у него охренеть малахольный химик, который эту наркоту выдумывает. Ты понимаешь – гений, ге-ний! Фармафирмы должны за него на ринге драться, потому что чувак реально Леонардо в наркоте. В общем, буду книгу писать, – неожиданно закончил Джоуи. Сайрус оторвался от злобной маски с перьями, которая примостилась на левом боку Джоуи – а потому что места для новых татуировок становилось все меньше – и уставился на него. – Я так понимаю, чем больше места занимают эти, – он помолчал, – творчества на твоем теле, тем меньше места для здравого смысла остается в твоем мозгу. Джоуи застегнул рубашку. – Этот чувак реально создал параллельную псевдогосударственную структуру, чтобы ты знал. И самое интересное – примерный семьянин, женатый на жуткой толстющей страхолюдине, которая наплодила ему трех отпрысков, ходит в церковь даже. А любовницы кровавыми слезами умываются, когда о нем рассказывают. – Не поверишь, – хмыкнул Сайрус. – Знаю. Он пошел в комнату к обеденному столу, шлепнул на него пакет с едой, которую принес Джоуи, и направился за посудой для него. – А что ты знаешь? – мгновенно вцепился в него Джоуи. – Я же могила, не выдаю источники информации! Ну Са-ай! – Сначала ужин, – тяжело вздохнул Сайрус.