Чистилище

Для транспортировки преступников в пенитенциарное учреждение особого режима номер 311/3/079-288 из любой точки третьего южного, а иногда и поясов южнее как правило выделялись вертолеты. Это считалось экономным, надежным и относительно безопасным. Относительно – потому что за все время данной процедуры имели место три случая вертолетных катастроф. Как правило, «метео-обусловленных». То ли ветер был слишком сильным, то ли еще что, журналистам вешали лапшу с подобающе прискорбными минами, те возражать не желали. Пилотам вертолетов махали пальчиком и отстраняли от полетов на целый месяц. Премии не лишали. Конвой в вертолетной колонне как правило отделывался травмами легкой и средней степени тяжести. Заключенные как правило не выживали. В статистике смотрелось, конечно, совсем плохо, если указывать человеческие жертвы. Если же указывать общо: «потери», а далее отдельными строками вписывать «жертвы среди летного состава», «жертвы среди сотрудников пенитенциарных учреждений», «материальный ущерб», еще что-нибудь, а в самом конце «иное», то смотрелось относительно неплохо. Поэтому отдел учета упрямо пользовал форму времен ранней Конфедерации, а не новые формы, которые составляли высоколобые кабинетные работники откуда-нибудь с либерального севера. Вертолеты были устрашающими даже на вид. Их переоборудовали из простых грузовых под транспортировку спецгруза все в тот же раннеконфедератский период, когда неважно было, «как». Важно было: «насколько надежно». Вертолеты летали надежно, далеко, и из конвоя, состоящего из них, еще никто не сбегал. Поэтому северяне придумывали все новый транспорт, а южане обходились раннеконфедератским добром. Лу стоял на площадке в шеренге таких же, как он, конвоируемых. У него першило горло. Его трясло от озноба и тут же бросало в жар. В голове прочно установилось варево из ошметков, огрызков, осколков – всего того, что когда-то было или могло бы стать полноценными мыслями, словами и образами. Но вместо этого уныло булькало, иногда вздуваясь пузырем, лопаясь и наполняя смрадом рот – почему-то рот. Губы были пересохшими, нос был заложен; Лу тяжело дышал через рот и вяло отмечал, как по лицу стекают струи пота. Они стояли на площадке уже сорок минут. Начальник конвоя ПУОР 311/3/079-288 был недоволен чем-то в документах, которые подготовил ему выпускающий тюрьмы, и они скрылись в административном здании – начальник конвоя, возмущенно отчитывавший выпускающего, и выпускающий и его помощник, оправдывающиеся и семенящие рядом. Лу лениво посмотрел им вслед и лениво позавидовал: внутри были кондиционеры, а в кабинетах этих гребаных конвоиров – еще и кофе с печеньем. Да хоть галетами. Да хоть стакан воды, только не очень холодной, и чтобы чистая, а не отдающая солоновато-химическим привкусом, какой только и бывает у повторно очищенной и опресненной воды. Настоящая чистая вода, как в суде. Он шмыгнул носом, попытался вытереть его хотя бы о плечо, но голова закружилась, и Лу, обреченно покачав ей, уставился в пол. К кончику носа сбегали струйки пота, волосы неприятно липли ко лбу; Лу приподнял руки и принялся изучать пальцы, чтобы хотя бы чем-то себя занять, пока они там разберутся. Последний выходной перед отправкой в ПУОР в 311-м он провел в карцере – ничего непривычного. Даже камера почти никогда не менялась. Однажды его поместили в клетушку в самом конце коридора, потому что его привычная, даже отчасти обжитая, была занята каким-то страдальцем, который выл и бился о стены всю ночь напролет. Та ночь была самой жуткой, наверное. Почему-то Лу представлял особенно живо под эти вопли и причитания, как здание обваливается, и их блокируют эти – из чего там строят этот ужас – блоки, плиты, столбы, кирпичи, и как он медленно умирает от холода и голода. И от жажды, наверное, тоже. Или как о нем просто забывают, и он пытается царапать стены, выдирая ногти с мясом, кричит, пока может, а затем хрипит в этой проклятой тьме, как сырость проникает до самого мозга и отравляет его. Но это было один-единственный раз; Лу даже не мог сказать, сутки ли это были или больше, в карцере время текло совсем иначе. Наверное, сутки. Единственным, что отличало это его наказание от других, стала причина. Бойд отдавал распоряжение швырнуть ублюдка в карцер, вытирая кровь с губы и бережно прижимая к животу другую руку, которую Лу укусил. Уж неизвестно, положено ли ему по уставу лично сообщать заключенному, что его забирают в конечное пенитенциарное учреждение, или Бойд просто использовал предлог, но когда он открыл дверь камеры и неторопливо закрыл ее за собой, Лу стало страшно. Он встал, потому что так было положено, и словно загипнотизированный уставился на Бойда, который неспешно подходил к нему, улыбаясь, и говорил, что пришел приказ о его транспортировке в ПУОР 311/3/079-288, и что хорошенький мальчик Лу может смело отдавать распоряжения насчет способа захоронения, просто потому, что ему давно пора задуматься о смерти. А с учетом суммы судебных расходов и выплат семьям жертв – так при всем желании ему и за 3000 лет не управиться, даже если сильно стараться, на толковые похороны при всем желании не хватит. Но лучше все-таки стараться сильно, чтобы хотя бы то никчемное время, которое отделяет его от смерти, ему не довелось страдать больше, чем положено. Лу враз вспомнились и те мамашкины хахали, из-за глупейших отговорок которых он все той же мамашкой бывал бит, мол, разрушает ее семейное счастье, бляденыш такой; ну да, а они зажимали его в ванной ли комнате, в коридоре, ведшем к спальне, потому что сильно ее счастье уважали. А Лу долго еще не мог избавиться ни от запаха несвежего дыхания, ни от ощущения потных рук, которые по-хозяйски забирались к нему в штаны. Да Энди тот же – Лу долго не догонял, с чем связаны постоянные маневры этого малахольного: подобраться сзади, прижаться, иногда даже за ухо прикусить и обязательно по ширинке рукой провести. Пока Лу не догонял – брыкался. А когда догнал – не позволял заходить со спины. Инспектор Бойд не унижался до таких маневров: он позволял Лу смотреть на него. Лу округлив глаза смотрел, как тот приближается, мерно рассказывая, что ждет строптивого мальчика Лу в учреждении особого режима. Орать, судя по всему, смысла не было. А брыкаться, кусаться – смысл был. Бойду нравилось душить, и силы он был немереной – обе руки Лу держал одной своей играючи, но ноги-то, ноги оставались свободными. Да и форма на нем была летней, рубашка с коротким рукавом, предплечья оставались открытыми, и в одно Лу и вцепился зубами, как только улучил момент. Молча. Бойд – тот ругался. А Лу молчал. Когда его оттаскивали, молчал. Когда били, тоже молчал. Потому что все другое было бессмысленно; эти троглодиты едва ли понимали слова. Бойд еще раз пришел к Лу в камеру и на сей раз вел себя куда более предусмотрительно. Лу досталось, сильно досталось. Но хотя бы следы от укусов будут долго заживать. Слабое утешение, но как бы там ни было, оно у Лу было. А в карцере было холодно, и этот промозглый холод оказался куда более действенным в те дни после суда и перед транспортировкой в пункт конечного размещения. Хотелось надеяться, что грудь болит не от переломанных ребер, а просто из-за синяка, и простуда не выльется ни во что серьезное. Такое, от чего издыхают на больничных койках, которые еще его деда помнить могли, и задыхаются собственным кашлем. Хотелось надеяться, что то учреждение окажется все же исправительным, а не карательным. Хотелось надеяться. Просто хотелось надеяться. На то, что этот кошмар закончится. Что Лу сможет посмотреть в глаза тем же Корпникам и пожать руку их папе Корпнику, может даже и мама Корпник руку подаст. Хотелось надеяться, что госпожа Лоренс недаром все-таки решила верить ему и что недаром господин Самсонов передавал ему привет. Хотелось надеяться, что Лу сможет идти по улице просто потому, что он хочет этого, а не потому, что эти уроды ведут его к машине, чтобы доставить из одной клетки в другую. Хотелось надеяться, что у него есть будущее. Пока Лу его не видел. Пока Лу тихо молился, чтобы Бойд был одним-единственным, и этот единственный случай остался в тюрьме в 309-м. Начальник конвоя ПУОР 311/3/079-288 стремительно пересек площадку и стал перед колонной. Он не соизволил снять солнечные очки, не соизволил представиться, не соизволил чуть-чуть опуститься до презренных заключенных со своего седьмого неба. Он просто начал перекличку. Затем таким же металлическим, как выправка – словно металлический прут в позвоночнике, как походка – словно металлический болт, пробивающий сталь, слегка скрежещущим голосом огласил правила поведения: запрещается... запрещается... запрещается... не разрешается... Колонна, состоявшая из двух с половиной дюжин скрюченных, обреченных, отчаянно бравирующих людей, молчала, не удивляясь, не производя впечатление, что информация, сообщаемая начальником конвоя, является для них чем-то новым. Лу пытался держать глаза открытыми, но веки наливались свинцом и глаза заплывали потом. Солнце жарило неимоверно. Роба, которую выдали им – идиотская серая роба – постепенно набухала влагой. От колонны начинало смердеть. Начальник конвоя развернулся и легко впрыгнул в вертолет, которому предстояло возглавлять конвой. Заключенных, скованных в колонну по двое, погнали во второй. Еще одну погнали в третий. Лу пытался семенить в ногу, но постоянно сбивался. На него уже шипели сзади, обещая семь кар. Он вроде и слышал, что к нему обращались, но различить слова не мог. Их загнали в вертолет, не гнушаясь рявкать и даже применять дубинки, приковали к поручням и заперли клетку. До ПУОР было два часа лёту. Лу сидел, опустив голову и рассматривая руки. Он иногда просто закрывал глаза, но пальцы шевелились, словно дирижируя невидимым хором, и казалось, что все это – смрад, оглушающий шум винтов, взрывы хохота здоровых, сытых, пьющих холодную, черт побери, воду, одетых в сухую и чистую униформу конвоиров и его собственная ничтожность – это все лишь кошмар, а он скоро проснется. Заключенные, к которым он был прикован, тихо перешептывались, некоторые – словно радуясь встрече со старыми знакомыми, некоторые – со злобой; пара человек сидела со странным выражением на лице: то ли они прикидывали, как получше оформить предсмертную записку, то ли – с кого начать убивать. Конвоиры не обращали на них никакого внимания, и при этом их руки двигались рядом со сканнерами, взгляды пунктиром пробегали по салону, и дубинки держались наготове. Лу рассматривал их, время от времени опуская глаза, потому что держать их поднятыми, на уровне взгляда было больно. Да и ни к чему это. Вертолеты жестко приземлились, конвоиры привычно проорали пилотам проклятья, из динамиков им в ответ полетели не менее сочные тирады; Лу с любопытством попытался определить источник звука, но конвоиры начали буднично рявкать на них, и снова надо было дожидаться, пока их перекуют, семенить в середине смрадящей колонны на испепеляющее солнце, стоять, ждать, семенить, ждать, втягивать голову в плечи, когда край глаза ловил взмах руки с дубинкой, и не думать. ПУОР было похоже на крепость. Когда-то в прошлой жизни Лу, а может, и не Лу, а может, кто-то другой в параллельном мире играл в какую-то бродилку. Пост-апок, все дела, все плохо. И кругом тюрьмы. Они как раз были похожи: банальнейшие прямоугольники стен, испещренные банальнейшими прямоугольниками окон. Лу попытался оглядеться, потакая невесть откуда взявшемуся любопытству – и споткнулся. А споткнувшись, потянул других, и вслед за ним споткнулись идущие впереди, сзади и рядом. Конвоиры тут же оказались рядом, осыпая их всех подряд ударами и ругательствами, не особенно разбираясь, кто виноват. Лу вяло попытался заслониться плечом. Боли он почти не чувствовал; он с трудом понимал, что с ним происходит. Ему было жарко. Хотелось пить. Уже почти не хотелось есть. Их вели по коридорам, через двери и снова по коридорам, пока не привели в какое-то помещение, которое одновременно было и канцелярией, и медпунктом. Лу занесли в картотеку, присвоили номер 311/3/079-288-С338569. Последнее скопление цифр было его личным номером. Лу перестал быть Лу Мендесом. Это был бесконечный день, во время которого ему только один раз разрешили сходить в туалет. Первый раз, когда он обратился с такой невинной просьбой, ему не разрешили, потому что Лу обратился не по форме, второй раз – потому что Лу проявил недостаточно уважения. На третий раз снизошли. После того, как Лу несколько раз повторил, как он должен обращаться. Это был бесконечный день, и за весь этот день Лу только и смог, что поглотать воды в туалете. Это уже входило в привычку – пить в туалете. Потому что нормальная бутилированная вода внезапно оказалась роскошью, а обморок все не приходил. Это был день, полный унижений. Лу раздевался, стоял в шеренге таких же голых, как он, тщедушных и обрюзгших мужичков, бледный, как и они, не татуированный, в отличие от них, с совсем невинными шрамами – тоже в отличие от них, пока еще не тщедушный, совсем не обрюзгший, юный. Сидел затем, а заключенный с безликим взглядом брил ему голову. Затем стоял под душем, вытирался казенным полотенцем, снова стоял, стоял, закрыв глаза, открывая рот, закрывая рот, подставляя уши, позволяя ощупывать пенис, раздвигая ягодицы, стараясь думать хоть о чем-то – и не в силах думать ни о чем, стараясь отрешиться от ощущений – и переполняясь к ним отвращением. Он глядел сквозь тех, которые осматривали его, либо поверх их голов, не желая видеть людей – в них видеть людей. А так – хоть какая-то иллюзия анонимности, хоть какая-то иллюзия того, что это происходит не с ним. Затем одевал бордовую робу, позволял сковать себя и снова шел по коридору. Казалось, что день закончился, так и не начавшись. Солнце – да, оно светило, что ему станется? Наверное, солнце как-то отделяло ночь от ночи, как и сегодня, как и всегда. Лу просто-таки выиграл в лотерею, не иначе, право насладиться лучами солнца, с избытком даже получил их. Лицо горело. Скоро, наверное, кожа на нем начнет шелушиться по которому уже кругу. А день так и не начался. Сначала была странная ночь – ни сна тебе, ни отдыха. Затем было странное утро, в течение которого он только и делал, что подчинялся общему указанию: ждать. И утро все не кончалось. Лу ждал вертолет, ждал начальника конвоя, ждал, когда их выпустят из вертолетов, ждал, ждал, ждал, забывая о времени, забывая о себе самом, ждал, что он проснется. Он ждал, а в перерывах между затягивавшимися периодами ожидания он куда-то шел. Вернее, не так: его куда-то вели. Подумать только, когда-то он сам выбирал, куда идти, и спешил же. Сбегал из школы, чтобы побыстрей добраться до дома. сбегал из дома, чтобы как можно быстрей оказаться как можно дальше от него. Бежал на свалку, чтобы там вкусить тишину и безвременье. Бежал на депозиты, чтобы там снова спешить. А здесь он семенил за конвоирами, подгоняемый сзади все теми же конвоирами – вроде как приходилось быстро переставлять ноги, и при этом было ощущение, что стоишь на месте. А коридоры были наполнены странными звуками. Иногда Лу вздрагивал от какого-нибудь слишком странного звука, поворачивал голову в направлении звука, рефлекторно замедлял шаг, но его в спину тыкали дубинкой, и он снова семенил за неспешно шедшими конвоирами. Вопросы о том, а который час тогда был, казались ему тем более праздными, что часов в коридорах хватало – их действительно было много. Но это там, вне этого проклятого ПУОР имело значение, какие цифры указывали часы, а здесь – какая разница. Шесть ли часов, восемнадцать – это были всего лишь абстрактные цифры, не значившие ничего. Они не соотносились ни со временем, ни с солнцем, ни даже с тем, как вращается земля, они просто существовали в этой дыре мира. Время от времени они проходили мимо окон. И то ли окна были засранными на нет, то ли за ними действительно было темно, но день вроде как закончился. Так и не начавшись. Бордовые робы достались четырем людям из двух с половиной дюжин, летевших в одном с ним вертолете. Они же получили префикс «С» перед номером. Как у Лу: С338569. Его номер. Остальные получали О, Р, еще что, и номера у них были длинней. И робы коричневые. Их – этих четверых, и Лу с ними – и вели в корпус С. Там, в административном корпусе, в медкорпусе Лу был одним из шести десятков заключенных, только и отличавшийся, что возрастом и пока еще длинными волосами. В этом коридоре он уже не отличался ничем: ни одеждой, ни походкой, ни прической. Ничем. Они остановились на посту, охранник обменялся шутками с конвоирами, и Лу еще ярче ощутил себя ничем – они вчетвером не существовали для них. Для этих людей важным был выходной, матч любимой спортивной команды, отпуск на берегу моря, и они охотно обменивались планами на будущее, совершенно не обращая внимания на них четверых. И при этом – Лу так и не находил в себе сил поднять глаза и поэтому следил за руками – и при этом они были готовы в любой момент выхватить станнер, замахнуться дубинкой, добить ногами. И никому, никому не будет до этого дела, разве что уборщики опять недовольно цыкнут, мол, опять мыть полы. Коридор был широким, освещенным ярким и мертвенным светом. В нем было очень много голубого, совсем мало белого; кожа конвоиров, шедших впереди, казалась зеленоватой. И воистину, в тон освещению было подобрано и звуковое сопровождение. Их четверых, и Лу в том числе, вели по коридору, и практически из-за каждой двери доносились громкие звуки, казавшиеся тем более угнетающими, что акустика в корпусе была отвратительно хорошей: звуки усиливались, отражались от стен и других дверей и возвращались к кричавшему – и к ним, проходившим мимо – многократным эхом. Лу против воли задышал чаще, занервничал, даже смог поднять глаза где-то до лопаток конвоиров. Он по-прежнему отказывался увидеть в фигурах, шедших перед ним, людей, но еще меньше человеческого было в этих криках, криках, отсеченных от них толстыми угрюмыми непроницаемыми дверями. – Заключенный С338547, – сказал конвоир, остановившись у одной двери. – Здесь, господин начальник, – спешно выкрикнул мужичок за правым плечом Лу. – Твоя келья, – бросил конвоир. Остальные смачно оскалились. С мужичка сняли кандалы, как следует толкнули в спину и захлопнули дверь. Почему-то в отличие от других корпусов, в этом двери были оснащены механическими замками. И конвоир озверело бренчал ключами, закрывая дверь. Лу покосился на него. Парень был ненамного моложе Энди, с брюшком, как и Энди; его легко можно было представить пьющим пиво на заднем дворе, следящим за детьми, которые плещутся в бассейне, и обсуждающим с друзьями последний матч. И при этом у него были покатые плечи сильного и по-грубому ловкого человека. И запястья откровено жилистые. И расплющенные пальцы. – Заключенный С338559, – остановившись у следующей двери, сказал конвоир. Снова поспешный выкрик заключенного, снова бренчание ключей, снова лязгающая дверь. – Заключенный С338569, – сказал конвоир. Лу молчал, размышляя, к кому бы относились эти цифры, а пока он размышлял, ему на спину опустилась дубинка. Небольно, скорее для педагогического эффекту. Лу содрогнулся, засипел и попытался втянуть воздух в легкие. Получилось ахово. – Когда говорят твой номер, отвечать «Здесь, господин начальник», – поучительно произнес конвоир. Не тот, который открывал двери. Тот опускал дубинку. – Понял? – Понял, господин начальник, – вежливо, как ответил бы госпоже Лоренс, отозвался Лу и поднял глаза. Конвоиру это очень не понравилось. Лу дернул ртом и повернулся к двери. После такого бесконечного дня еще один удар в спину ничего не изменит. Он действительно ничего не изменил, этот удар в спину. Дверь за Лу с лязгом закрылась, заключая его в клетушке, больше похожей на гроб, с необъяснимо высокими потолками. Коридор был залит ослепляюще ярким, умерщвляющим светом, а в камере тускло светила лампа на высоте добрых трех метров, откровенно ленясь разгонять сумрак. Лу опустился на лавку, которой предстояло служить в качестве кровати, и попытался закрыть глаза. Наверное, надо было устроиться поудобней, но смысла в этом не было. Смысла не было и в том, чтобы встать, может, сесть, может, подойти к раковине, умыть лицо – смысла не было ни в чем. За дверью раздавались крики, лязгали двери, конвоиры прошли к выходу, смеясь, а Лу все лежал с открытыми глазами. Ночь началась уже давно, а он так и не дождался, когда все-таки наступит день. Сайрус Клиффорд-Александер сидел в ложе, которую его отец снимал последние лет тридцать, если не больше. Сам советник Клиффорд присутствовать на юбилейном спектакле не мог, даже если бы и хотел – официально он обхаживал делегацию какой-то сильно южной, сильно богатой и сильно сырьевой страны. Неофициально – он мог бы приволочь этих недоумков на балет, но сидеть целые два с половиной часа и пытаться не заснуть, будучи убаюкиваемым шорохом пуантов и упрямо отказываясь просыпаться даже под кряканье гобоев советник Клиффорд не был готов, даже ему по итогам такой пытки мог достаться милый уютненький бонус от сделки. Бонус ему перепадал в любом случае, недоумки очень охотно и при этом не очень откровенно, вполне в рамках дипломатического этикета переключались с болтовни о делах государственных на обсуждение новых серий продуктов на заводах Александеров, куда более оживленное, кстати, чем речи о политике; советник Клиффорд мог выписать себе какой-нибудь бонус за то, что программа-минимум была выполнена с блеском, программа-оптимум освоена на 112 % и имелись все признаки того, что и программа-максимум тоже будет покрыта полностью. А Сайрус скучал на юбилейном спектакле и пытался не заснуть. Он был всего лишь прокурором в генпрокуратуре Конфедерации и всего лишь планировал участвовать в конкурсе на должность заместителя генпрокурора через два года. Генпрокурор – так тот уже сейчас был готов сослать своего заместителя в кругосветное путешествие на байдарке, чтобы приблизить тем самым Сайруса к Олимпу конфедератской прокуратуры и к себе лично; а что – замена выросла знатная, умная, хитрая, коварная, злая, со стальным хребтом и бесстрашная. Да и советник Клиффорд смотрел бы на дела прокуратуры куда более благосклонно, глядишь – и к своим кормушкам подпустил бы куда ближе. Пока просто прокурор Клиффорд-Александер вежливо отказывался, ссылаясь на нехватку опыта и некоторую деформированность методов работы после военной карьеры, которую все же не мешает выправить. Генпрокурор вынужденно соглашался, но намекал, что именно эта «некоторая деформированность методов работы» и оценивается им как достоинство в такое нелегкое время и в такой нелегкой должности. Сайрус кивал головой и переводил разговор на что-нибудь, лишь бы не говорить о своей карьере. Подобные разговоры навевали на него такую же тоску. Как и этот классический, мать его, балет. Темп, выбранный режиссером наперекор дирижеру, убаюкивал. Состав был блистательным, но не первым. Барышни были ослепительно красивы, но бездной таланта не отличались, с другой стороны, для юбилея спектакля пойдут. Это если приурочивать к государственной дате, нужны примы. А тут – пусть вскидывают ножки, заманивая поклонников. Юноши были не менее хороши, изящны, длинноноги, ножки вскидывали тоже очень ловко. Сайрус сдержал зевок, вежливо похлопал, поискал глазами Суонга. Вторая линия, правая кулиса. Вторая линия, дорогой, не забудешь? И правая кулиса, от тебя правая, милый. Можно подумать, из глубины папиной ложи Сайрусу не все равно. Ноги у них у всех были хороши, в первой линии чуть хуже. В третьей – так там просто ода великолепным ногам. Странным образом, цветы третьей линии доставались совсем редко. И каждый раз, когда по выходе всего состава на «браво» два курьера тащили огромный букет цветов именно к третьей линии, Сайрус насмешливо щурился: нувориш, который пытался соответствовать странным представлениям о знати, или сам актеришка, который что-то кому-то и зачем-то пытался доказать? Это если он скучал в ложе один. Скучал бы он с Суонгом – тот охотно поведал бы ему, что именно имело место. Но Суонг танцевал. А Сайрус был вынужден терпеть пародию на относительно прочные отношения, на которой настаивала творческая натура Суонга, жаждавшая оседлости. Как будто он впрыгнул к Сайрусу в постель не из постели второго режиссера, а к тому не из постели первого гримера, а к тому не из постели директора балетной школы, а где он прыгал до этого, Суонг кокетливо отказывался вспоминать. Сайрус лениво похлопал, в меланхоличном настроении проследил, как в зале загорелся свет и встал, чтобы провести антракт в фойе. Хорошо для гешефта. В конце концов, отец с огромным удовольствием избавлялся от еще одного заводика и подсовывал его Сайрусу, но он то в этом гешефте варился давно, еще при Главе, а Сайрус начал им серьезно заниматься только по возвращении из армии. Которое было оформлено очень удачно, кстати – демобилизация по состоянию здоровья. Сайруса ранили, ранили тяжело, ранили в ходе проведения спецоперации. Он «проявил выдающееся геройство, соответствующее высшим ценностям Конфедерации», бла-бла, соответственно орден, офигенные бонусы в конфедератский кредит, чуть ли не двухкратное повышение страховки и возвращение в штаб-город Конфедерации на щите. Отец сначала орал на него, что это идиотское геройство, которое Сайрус проявил, не нужно никому, и тем менее оно нужно его товарищам, что вообще эта афера с армейской карьерой – совершенно бесполезное дело, а затем выдохся, устало опустился, внезапно начав выглядеть на свои семьдесят с чем-то лет, и спросил обреченно: – Ну теперь-то ты хоть нарезвился? Сайрусу захотелось обнять его. Но такой фамильярности ни он, ни советник Клиффорд не допускали в своих отношениях никогда. – Вполне, – сдержанно отозвался Сайрус. – Бонусная история у тебя блистательная, – советник Клиффорд ухмыльнулся и добавил ехидно: – сынок. Репутация белоснежная, как одеяния весталки, просто скрипит от чистоты. Что планирушь с ней делать? – Пользовать в личных целях, – криво усмехнулся Сайрус. – Героям войны, которые к тому же обходятся без мини-докторов, экзо– и эндопротезов, реаниматоров и имплантатов у нас везде почет, им открыты все дороги, знаешь ведь. Не ты ли как раз этот закон протащил? – Эта штука хорошо звучит в предвыборных программах разных дебилов, которые ничего толкового предложить не могут, – отмахнулся советник Клиффорд и встал. Он сделал несколько шагов к окну. – Должен признать, что ты был прав, сбежав на передовую. Ты этим долго еще потрясать можешь. Сайрус откинулся на спинку дивана. Если бы к окну прошел другой человек и если бы они были не в самом центре самого центрального района штаб-города Конфедерации, а к примеру на юге пятого южного пояса, то был бы тот человек нещадно бит. Просто потому, что так положено. Потому что Сайрус всегда мог сказать, что он был движим совершенно другими мотивами. Честь, достоинство, все дела. А отец был неправ – и был прав. Тот же генпрокурор смотрел на него с уважением, которое и в отношении своей ровни не усердствовал демонстрировать. Отец тоже относился к нему самую малость иначе – почти как к ровне. Почти. Почти... Суонг был красавчиком, модным экзотичным красавчиком, чистейшим экологическим продуктом. Сайрус иногда думал: а не разводят ли таких, как он, на каких-то особых фермах, а эмбрионы такого чистейшего экологического продукта не продают ли втридорога страждущим родителям? Таким продуктом можно гордиться: послушен в рамках приличий, бунтарь в рамках приличий, в рамках приличий же амбициозен и – как вишенка на восхитительном пирожном – очарователен. Он был дивно, восхитительно, пряно красив, не менее грациозен и образован не хуже гейши. В круг общения Сайруса он всверлился очень ненавязчиво и не менее же ненавязчиво утвердился рядом с ним. Думать о том, привлекало ли Суонга положение самого Сайруса, его семейное наследие или финансовое благополучие, не хотелось; да и зачем ломать голову о таких пустяках: Суонг честно отрабатывал все средства, которые на него тратились. Сайрус вернулся в ложу. Оставался один жалкий акт, и можно будет смело удирать домой. Букет был заказан давно и по следам намеков Суонга, подарок в него тоже вложен – прелестный ножной браслет. А до такого подарка додумался бы самый грубый солдафон, если бы каталоги ювелирного дома попадались ему на глаза на каждом шагу, и все как один открытые на странице с этой побрякушкой. Белое золото должно неплохо смотреться на медовой коже Суонга, это да. Коммуникатор ожил: Джоуи вернулся в город и требовал аудиенции. Он возмущался, что Сайруса нет дома. И это в полночь! Как он смеет нарушать режим? Сайрус сделал скорбную мину, в случае если Суонг окажется настолько глазастым, что сможет разглядеть постыдное дезертирство Сайруса. А так – работа. Удобнейшая из отмазок. Он набрал сообщение, в котором вежливо объяснял Джоуи все, что думает о нем, ловко избегая виндиктивной лексики, и поинтересовался, заехать ли за едой. Сайрус хранил на своем лице эту скорбную мину до самого автомобиля. Заскользнув внутрь, он облегченно выдохнул, привычно ругнулся на Джоуи и отправился домой. А Джоуи ждал его под дверями, только что не подпрыгивая от нетерпения. Его возбуждение передалось и Сайрусу, и за чтение рукописи книги – не солгал же, засранец, сделал это! – он приступил с особым удовольствием. Джоуи писал легко, язвительно, остроумно. Поверхностно – и это присутствовало. Ему бы детективы писать, а не относительно серьезную публицистику. Водился за ним такой грешок: Джоуи часто не мог удержаться и скатывался в фиглярство. Это Сайрус и пытался ему объяснить, когда в квартиру ворвался Суонг. – А ч-ш-ш-ш, – сдавленно зашипел Сайрус и поглядел на часы. – Вечеринка уже закончилась? Джоуи с азартом изучал Суонга и постреливал глазами в сторону Сайруса, не очень успешно пытавшегося скрыть раздражение. – Это и есть твоя работа? – голосом наследного принца осведомился Суонг, с воздушной грацией опускаясь на диван. Джоуи сложил губы трубочкой и неопределенно покачал головой. – В некотором роде, – решил не слишком усердствовать во вранье Сайрус. Суонг помрачнел. Джоуи благоразумно сбежал на кухню. Суонг наконец хлопнул дверью. Джоуи высунул нос. – Красавчик, – одобрительно сказал он. Сайрус поднял голову от гранок. – Придурок избалованный. Закажи еще чего-нибудь, – бросил он. – И будь добр, не так откровенно намекай, что твой источник в Минюсте очень высокопоставлен. Раскусят враз, и спасибо тебе скажут совсем не те. Я кое-что подправил. – А, – Джоуи указал большим пальцем на дверь, – этот не вернется? Сайрус драматично вздохнул. – Он не в силах терпеть мою черствость, – трагично произнес он, – и не желает находиться на вторых ролях в моей жизни. Еще что-то сентиментальное, я не вдавался. В общем, брюлики он уже забрал, за остальным приедет завтра. Джоуи плюхнулся на диван. Он поостерегся продолжать допрос – что-то было в манере Сайруса, что-то упреждающее. Опасное.