Чистилище

Слэш
R
Завершён
296
автор
Размер:
434 страницы, 40 частей
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Запрещено в любом виде
Награды от читателей:
296 Нравится 286 Отзывы 124 В сборник Скачать

Часть 23

Настройки текста
Первый день в ПУОР начался неожиданно – неожиданно рано, неожиданно громко, неожиданно грубо. Лу мог бы еще немало добавить к этому «неожиданно», но и того, что промелькнуло в его голове, было более чем достаточно, чтобы проклясть предыдущий день, наступающий и всю жизнь в этом аду. Он осмотрел камеру, прикидывая, куда бы можно было навязать веревку, если бы она была, и попытался встать с кровати. Получилось не сразу – голова закружилась и перехватило дыхание. Охранник уже открыл дверь и двинулся к нему, держа дубинку наизготове. – Да иду я, – огрызнулся Лу, выпрямляясь. Голос у него был хриплым, слова зацарапали сухую гортань, по вискам замолотили молоточки, перед глазами снова потемнело. Охранник что-то рявкал ему. Лу прокашлялся и мрачно уставился на него. – Ну хорошо, я трясусь в ужасе и спешу выполнять приказ господина охранника. К двери пройти можно? Лу дошел до двери через две минуты, вытирая кровь, собиравшуюся в уголке рта. Нетипично для охранника – этот не погнушался использовать кулак в качестве средства бихевиоральной коррекции. Типично для охранника – он использовал еще и ботинок. Увесистый такой, основательный. Из износоустойчивого материала. Ухоженный. Лу оценил. Он вышел на коридор, переводя дыхание. В ушах шумело, и сердце билось глухо и рвано. Самым интересным из будничного было постоянное и непременное желание охранников надевать кандалы на таких, как Лу – в бордовых робах, с личными номерами, содержащими префикс С. Как будто из этого места можно сбежать. Или можно, и не просто можно, но и сбегали? Лу семенил по коридору, в середине колонны из доброго десятка пар, рядом со страдальцем в робе, которая когда-то была бордовой, а нонче напоминала цветом пленку из углеводородов на очень грязной луже, и пытался заставить себя порадоваться хотя бы тому, что у него заложен нос. От львиной доли заключенных, если не ото всех, воняло. Охранники шли на внушительном расстоянии, которое тем не менее с трудом можно было назвать безопасным. Они не гнушались морщиться, кривиться, даже демонстративно затыкать носы, перебрасывались репликами, которые сами находили смешными, а Лу – бесчеловечными. А охраняемые в ответ лишь угодливо улыбались. Развлечение нашли, однако. Лу терялся в рутине, которая для остальных была само собой разумеющейся. Пять минут на утренний туалет, пятнадцать минут на прием пищи. Минута на то, чтобы выстроиться в колонну. Задерживаешься – оказываешься бит не только ты, но и рядом стоящие, сначала охранниками, а потом, когда те отворачиваются – еще и своими, носящими такую же одежду. Не смеешь чихнуть без разрешения. Не смеешь сидеть на полке, которую по недоразумению называют кроватью, во время, не предназначенное для сна. Не имеешь права общаться с заключенными из других блоков – как будто они сами стремились к этому. Прогулки – только во внутреннем дворе тюрьмы. Это другие, в других робах, с другими префиксами могли проводить пару часов во внешнем дворе, который даже позволял поглядеть на небо, не перекрытое стенами. А Лу, выйдя в первый раз в колодец, по недоразумению названный двором, замер в метре от калитки и медленно поднял голову, задрал ее и только в такой неудобной, цапельей позе смог увидеть небо. Оно было блеклым, выгоревшим до того серого цвета, в который превращается белое белье, если его долго пользовать, не особо соблюдая технологии ухода. Странным образом даже солнце казалось похожего невыразительного грязного цвета. Лу стоял у двери и смотрел на него, не щуря глаза. Солнце выжигало ему глаза, но Лу упрямо смотрел на него, словно пытаясь проверить, настолько ли тяжел его взгляд. В уголках глаз собрались слезы, шея затекла и заломило затылок. Лу откинулся назад и прислонился к стене. Солнце со своего места на небосводе выжигало все во дворе, стены – и те были горячими. И все-таки: насколько лучше было здесь, под ним, чем там, где угодно – в камере, в коридорах, в столовой, в душе, где угодно, но не под ним. Лу съехал по стене вниз, стараясь не лишиться солнечных лучей, скрестил щиколотки, скрестил запястья, задержал дыхание на несколько секунд. Затем осторожно втянул воздух, словно пил незнакомую жидкость на незнакомой планете. Воздух пах каменной пылью, бетоном, жарой и солнцем. Наверное, это все-таки был запах солнца – подсушивающий слизистую, щекочущий ноздри, греющий, очищающий. К первому глотку запаха примешался второй – с пылью: какой-то придурок решил пройтись близко от Лу, шаркая ногами. Лу задержал дыхание. Шаркание прекратилось в паре метров от Лу, затем снова начало приближаться. Лу открыл глаза и недовольно посмотрел на штаны, которые когда-то были чистыми. Не две ли дюжины лет назад? И они приближались к нему, а стоптанные ботинки упрямо поднимали клубы пыли. Лу поднял глаза выше, чтобы определить, что за придурок лезет на рожон. Мужичку, чья голова сидела на тощем тельце, было навскидку лет восемьдесят – или пятьдесят, но сильно битых. У него были мутные глаза, опухшие скулы, щеки, ввалившиеся в беззубый рот, тощая шея с острым кадыком и странный взгляд. У Лу мог быть не самый большой жизненный опыт – сколько его может быть к девятнадцати годам, но и маленьким его назвать нельзя. Только к тому, чтобы встретить такой взгляд у человека, Лу был не готов. У жаб был похожий – немигающий, ничего не выражающий, пустой, просто пустой, и при этом радужка могла быть самых разных цветов. Жабий взгляд мог быть неподвижным сколько угодно времени до тех пор, пока мимо него не пролетал какой-нибудь комар. А затем раз – и комар уже трепыхается на языке, и жаба заталкивает его своими лапищами в пасть. Лу встал. Мужичок сделал вид, что его вообще ничего не касается в этой жизни, и отошел. Лу оглядел тех, кого выгнали в этот двор, куда больше похожий на канализационную шахту. Это был паноптикум. Заключенные, бесцельно тягавшиеся по двору, были либо слишком толстыми, либо слишком тощими. Но даже те, которые казались недокормленными, с гордостью носили приличное брюшко. Диетологи в этой крепости явно не водились. Один страдалец сидел на коленях и раскачивался вперед-назад, что-то бормоча себе под нос. Еще трое обсуждали что-то, склонив головы друг к другу. Охранники разговаривали на посту. Еще один мужик, весивший добрую сотню килограммов, пытался дрочить, держа руку в кармане, глядя на противоположную стену. – Эй, Сундук, – лениво крикнул один из охранников. – Ну ты опять. – Что опять, что опять, – сгорбившись, забормотал Сундук. – Что опять Сундук, ну что опять... Он повернулся к стене, прошел два метра и снова продолжил дрочить. Лу напряг мышцы шеи, чтобы сдержать рвоту. – Да, таковы наши ближние, – раздался слева от него тихий голос. – Таковы и мы сами, – прошелестело вдогонку. – Бедный Сундук отличается некоторыми особенностями поведения. Как и мы все. Мир полон греха, юноша. Мир пресыщен грехом. Лу посмотрел в сторону голоса. Ему пришлось опустить голову – говорящий был на добрых пятнадцать сантиметров ниже его. У него были длинные волосы, темно-русые, жиденькие, изрядно поредевшие надо лбом, зачесанные назад и тщеславно заплетенные в косичку. У него были круглые глаза навыкате, у него был рот-щель, очерченный узкими темными губами. – А что совершили вы, что привело нас в нашу юдоль? – Ничего, – справившись с сумятицей чувств, ответил Лу. – Меня подставили. Мужчина поцокал языком, начал задумчиво перебирать четки. – Тройное убийство в 39-м? Ну конечно, – задумчиво сказал он, глядя в сторону. – Вы знаете, я открою вам страшную тайну. Я тоже невиновен. Меня тоже подставили. Мой брат, чтобы получить доступ к моему состоянию. Он вступил в сговор с моим адвокатом и с судьей. И вот, – он развел руками, – я здесь. Я всегда относился к нему как к самому близкому человеку, я посвятил ему свое отрочество и юность, и вот его благодарность – я здесь уже четвертый год. И я чувствую, как истекает мое время, – дрожащим голосом закончил он. Лу начал осторожно озираться. На них косились с любопытством, и при этом складывалось ощущение, что никто не рисковал переступить какую-то черту, невидимую, но очень реальную. Охранники перестали разговаривать и следили за ними. – И что? – холодно спросил он. – Задумывались ли вы, мой милый, что мы все здесь, чтобы искупить нашу вину? Мы ведь все виновны, мы вошли в этот мир оскверненными, мы оскверняли этот мир и осквернялись им, и мы покинем этот мир неочищенными. Это время здесь, милый, оно дано нам, чтобы подготовиться к иному, прекрасному миру. Мы не совершали того, в чем нас обвинили люди, но мы несем бремя наказания, чтобы не совершить еще больших преступлений, понимаете? – Ты придурок? – честно спросил Лу, отступая от него в сторону. – Милый мой, – зазывающе произнес мужчина. – Это слова слепца, который не видит, как много возможностей открывается для нас в этом месте. Мы несем незаслуженное наказание и тем самым мы очищаем свою душу, понимаете ли вы? Высший разум дает нам это испытание, чтобы мы могли взойти к нему и получить доступ к высшей силе, понимаете? Он попытался ухватить Лу за руку. Тот вырвал ее из цепких пальцев. – Иди нахрен, придурок чокнутый, – зашипел он, пятясь еще дальше. – Подумай, милый, подумай, что ждет тебя, если ты откажешь себе в очищении, – крикнул ему вслед малахольный. Лу не был уверен, но кажется, чувак смеялся над ним. – А-а-а, чистота, должна быть чистота, – заныл Сундук. – Чистота, а что сразу чистота, а что сразу чистота... – Кончай балаган, – рявкнул на него охранник. – На выход! Они снова шли по коридору. – Что, Аббат, – поравнявшись с малахольным с косой, дружелюбно сказал охранник, – нового прихожанина ищешь, да? – Я не ищу славы у людей, господин начальник, – напыщенно отозвался малахольный. – Мне не нужны эти мирские богатства. Я хочу помочь еще одному безнадежному обрести надежду. – А взамен получить доступ к его дырке, а? – крикнул другой охранник под смех остальных. – Если таково будет его сознательное решение, то я не буду возражать, – ответил малахольный и изменившимся, куда более паточным голосом добавил: – Кто бы стал. Лу молчал. У него горели уши. Он шел, не поднимая глаз. Мог бы – закрыл их совсем, потому что перед ним была спина в потной бордовой робе, которая вызывала у него отвращение. Осматриваться тоже не имело смысла, потому что те же стены, тот же коридор, тот же потолок, те же непрозрачные окна будут сопровождать его долго-долго, докуда хватало взгляда. И все это время он будет заново знакомиться с небом и солнцем, и каждый раз ему будет доставаться только клочок того и другого, а после совсем короткого свидания ему снова будут говорить: тебе запрещается. Лу казалось, что он выплыл из какого-то странного сна, выплыл на короткое мгновение, словно вынырнул из ванны, огляделся – и не понимает, где он и что с ним, а кругом творится что-то странное, жуткое, непонятное. И самое отвратительное – с режущей глаза отчетливостью понимаешь: это и есть твои будни. До него начали доходить слова, которыми обменивались охранники. До него начали доходить и слова, которыми обменивались другие заключенные; первые притворялись, что их ждет яркая, фееричная, карнавальная жизнь вне ПУОР, вторые – что у них есть жизнь в ПУОР. Лу не верил ни первым, ни вторым. После солнца, после клочка неба коридоры, его камера казались ему особенно тесной. Лу даже не вздрогнул, когда за ним лязгнула дверь. Он сделал два шага и опустился на стул. На койку ложиться было нельзя – не время сна, это он помнил. Стул был жестким, с прямой спинкой, сидеть на нем было неудобно, а делать больше было нечего. Лу откинулся назад и закрыл глаза. А с другой стороны их блока медленно спускалось к горизонту солнце. А воздух был сухим до треска, и пыль наверняка висела облачком над землей, упрямо не желая опускаться. Деревья, наверное, стояли, понурив ветки, бессильно опустив листья, и ждали то ли дождя, то ли ночной прохлады. А лучше осени. А лучше и того, и другого. Трава, наверное, жухла, и если по ней пройтись босиком, она бы порезала кожу на ступнях, и эти ссадины заживали бы долго. Но зато можно было бы опустить ноги в озеро, пусть даже в Слепое озеро, и плевать, что в нем просто кишат всякие гады и паразиты, зато ногам было бы куда как легче. А если бы повезло, можно было бы выбраться – да хоть куда выбраться, в тот же штаб-город, чтобы наконец просто побродить по нему, по маршруту, который Лу сам бы себе определял, а не на котором настаивали соглядатаи. Лу судорожно вздохнул: подумать только, он смел роптать на классуху, которая вела их туда, куда хотела. Подумать только, она смела следить за ними. Подумать только – он считал это деспотией. А она ведь заботилась о них, бестолковых, пусть в силу долга, но заботилась же! Лу забрался с ногами на стул и попытался вцепиться в волосы – банальнейший из жестов отчаяния, который пришел к нему совершенно неожиданно, хотя Лу не мог упомнить за собой ни одного случая, когда он этот жест применял. И – ладони заскользили по коже, царапаясь о щетину. Лу задрожал, сдавил голову в руках, сжал глаза, заскрежетал зубами. Стул был слишком маленьким, чтобы сидеть на нем, сжавшись в клубок, но и больше ничего не хотелось. Нет, наверное, хотелось – или превратиться в бесплотное существо, в воздух, в ничто – и убраться прочь из этого пекла. И чем дальше, тем лучше. Может, раствориться в космосе, перестать быть, избавиться от жизни, от этого смрада, убожества этого, которого Лу уже наелся по самые гланды и которое ему еще предстоит есть большой ложкой до конца своей никчемной жизни. А в соседней камере завыли, закричали, начали ругаться грязно и смачно, словно ржавые гвозди под ногти загонять. В состоянии странного отрешения Лу почувствовал, как исказилось его лицо, как он оскалился и зарычал. Из другой камеры заорали, чтобы Гнус заткнулся, еще из одной; Лу накрыл уши руками. Прошли охранники, заорали в ответ, залязгала дверь, Гнуса – наверное, Гнуса – начали воспитывать, затем, кажется, вышвырнули из камеры в коридор. Дверь в камере Лу распахнулась, охранник заглянул, оглядел камеру и снова закрыл дверь. Лу продолжал сидеть на стуле, сжавшись, сдавливая голову, даже дыша через раз. А день все не заканчивался. Точно также, как не заканчивался бунт за пределами его камеры. Какие-то идиоты начали бить металлом по металлу – наверное, стульями по решеткам на дверях, и у Лу заныло в висках. Ему внезапно захотелось тишины и полного уединения – роскошь, ему явно недоступная. То ли Гнуса, то ли еще кого поволокли по коридору, яростно ругаясь, Гнус отбрехивался подвывающим голосом и причитал, что его ведут убивать. Лу встал и подошел к окну. Там, за ним, в другом мире, на небе, которое остывало и становилось голубым, светило солнце, которое никогда не разбирало, кому светить; к вечеру оно становилось куда более снисходительным, и вода в каком-нибудь озере наверняка была ласковой-ласковой. – Я. Должен. Выбраться. Отсюда. – Тихо проговорил Лу, подняв руки, прижав их к стене под подоконником. Он прижался лбом к стене и повторил еще раз: – Я. Должен. Выбраться. Отсюда. – И еще раз: – Я. Должен. Выбраться. Отсюда. По его телу пробежала мелкая дрожь: Лу с трудом узнал свой собственный голос. Лу прижался к стене одной щекой, второй, снова лбом и отчего-то подумал, что не помнит, и как он выглядит. Другие могли его узнать, а он себя – нет. Он совсем не знал себя, как выяснялось. Каждый раз, когда его в чем-то обвиняли, Лу сомневался: а может, они правы? А может, он действительно что-то такое совершил, ну или мог совершить? А может, он действительно заслужил попасть сюда? Может, прав Данни, повторявший бесконечное количество раз, что он не особо помнит, делали ли они то, в чем их обвиняли, или нет, но Лу должен знать лучше – он мог и совершить то самое преступление. Может, Лу действительно что-то не помнил о себе, что оправдывало других, целеустремленно загонявших его в эту камеру? Может, действительно, он не имел права обладать именем, а только и достоин, что носить безликий номер, который растворялся в цепи других номеров? Уже казалось несущественным, почему он попал сюда – Лу и не помнил. Он помнил только, что его собираются сгноить в этом аду. Стена, к которой Лу прижимался лбом, была теплой, согретой солнцем. В камере было жарко, что-то похожее на свежий воздух потягивало из коридора. Лу был покрыт испариной; в горле першило, шумело в ушах. Он опустился на пол и прислонился спиной к стене. Можно было попробовать и раздобыть веревку, лезвие, осколок стекла – все, что угодно. Лучше уж не жить вообще, чем не жить – гнить в тюрьме. И тогда никто и никогда больше не вспомнит о нем. Разве что госпожа Лоренс. Может, директор Самсонов. Лу так и останется номером в чьей-то статистике. И никто и никогда больше не засомневается в том, что за убийства осуждены виновные. Слава Лу так и останется славой ничтожества, которое только и способно было, что нарушать. И так хотелось сказать: ну и какая разница, и что это изменит? Хотелось, чтобы его оставили в покое, а не молотили дубинкой по решетке на двери и приказывали выйти в коридор. Хотелось, чтобы прекратился этот непрестанный ор, который давил на Лу тем более, что он чувствовал себя отвратительно – не больным, наверное, еще не больным, но и не здоровым. Хотелось выйти в тот, внешний мир, поднять голову к небу, которое будет простираться от севера до юга, от запада до востока, и подставить лицо солнцу. Хотелось пройти под дождем. Хотелось идти по улице, и чтобы люди не смотрели на него, как на бешеного опоссума, а просто не смотрели бы на него, принимая его тем самым за равного. Хотелось добраться до северных поясов, искупаться в море. Хотелось найти человека, который относился бы к нему так, как госпожа Лоренс – дожны же они были быть, такие люди? Хотелось многого, и Лу давил в себе желания, поднимавшиеся в нем волнами и захлестывавшие его отчаянием – почти физически ощутимым отчаянием. Хотелось оставить ПУОР за спиной. Хотелось надеяться. Хотелось, лечь, закрыть глаза и больше никогда не открыть их. Словно наперекор этому желанию, Лу поднял голову и уставился на дверь, словно в нее должен был войти серафим и сказать: ты свободен. Но вошел охранник и сказал: – На выход. Медиа-центр в ПУОР был оборудован таким старьем, которое еще, наверное, ранне-анархистские бунты помнило. Но виртуальный цензор на них был установлен что надо. За тот час, который Лу было дозволено провести в медиа-центре, коммуникаторы за тремя столами взрывались отвратительными сиренами, и к ним спешили охранники. Лу вздрагивал, оборачивался, а затем, снова обращаясь к монитору, вел себя вдвойне осторожно и собирался с духом. Первого часа в медиа-центре ему хватило только на то, чтобы выяснить, какие общие правила к апелляциям предъявляются. Следующий час в медиа-центре был назначен ему на послезавтра. Лу собрался с духом и, стараясь звучать как можно нейтральней, обратился к надзирателю в нем: – Господин охранник, можно ли здесь получить что-нибудь почитать? Слова прозвучали жалко, Лу содрогнулся внутренне от отвращения к себе – вопреки его намерениям, в них были отчетливо слышны угоднические интонации. Уроды, он здесь меньше недели, а уже проникся этим рабским духом. Охранник выпрямился, осмотрел его с ног до головы с видом человека, совершавшего невероятное одолжение, и сказал: – Тебе разрешали обратиться ко мне? – Нет, – угрюмо ответил Лу. – Нет, господин охранник, – процедил надзиратель. – Нет, господин охранник, – сквозь зубы повторил Лу и уставился на него. – Можно обратиться, господин охранник? – Нет, – издевательски отозвался надзиратель. Лу стоял, не двигаясь. Ему до одного места были все книги, журналы и комиксы, вместе взятые, но ему предстоял вечер, а затем и ночь в клетке, похожей на гроб. В ней не было места даже на то, чтобы метаться от стены к стене – не разгонишься. И чем вариться в собственном отчаянии, лучше уж попытаться отвлечься хоть чем. – Господин охранник, – еще раз попытался он. – Позвольте обратиться. Охранник осмотрел его робу, его самого. Упер руку в бок. Лу ждал. – Давно здесь? – неожиданно спросил он. У Лу непроизвольно округлились глаза. Он как-то уже привык, что его узнают сразу и его историю знают едва ли не лучше его самого. – Шесть дней. – Подумав, он добавил: – Господин охранник. – Так кто их убил-то? – буднично полюбопытствовал охранник. – Тех пацанят-то. – Не знаю. Но ни я, ни Данни этого не делали. – Все вы ничего не делали. – Он отвернулся. – Почитать ему дай. Микки! К тебе еще один клиент. К Лу суетливо приблизился высохший человек. Лу праздно подумал, глядя вниз на него: «Что же они здесь мелкие такие-то?». – Спасибо, господин охраннник, – пробормотал человечек с той самой угоднической интонацией, которой так испугался в своем голосе Лу. – Пойдем, пойдем. Человечек ухватил Лу за руку и повлек за собой. Лу позволил себя тянуть. – Спасибо, господин охранник, – на ходу бросил он. Охранник ничего не ответил. Но посмотрел ему вслед. Сундука казнили зимой. Он шел в каре из четырех охранников в желтой робе и все теребил свой пах. Лу подумалось, что он едва ли понимал, что происходит – с умишком у него было не все в порядке. Но фермера, его жену и их детей на юге 304-го округа он убивал основательно, изобретательно даже, не каждый здравомыслящий человек такое придумает. На следующий день Аббат долго стоял рядом с Лу на прогулке, ежась от ледяного дождя, и вздыхал о неисправимости некоторых человеческих натур. Лу и хотел бы отойти от него подальше, но навес был совсем маленьким, а лишаться часа неба над головой из-за противной погоды он не хотел. Еще две апелляции Лу были завернуты по каким-то формальным причинам. Социальный фонд в 311-м округе тоже отказался помогать с юридическими консультациями, мотивировав это бесперспективностью дела. Зато центр дистанционного образования принял просьбу Лу о возможности закончить вторую ступень образования. Блок С и его обитатели были изгоями. Это Лу понял почти сразу. Даже охранники там были или вконец отмороженные, или их отправляли за какие-то прегрешения: нормальный человек (насколько такое определение вообще применимо к работникам ПУОР) в блоке С не соглашался работать ни за какие бонусы. А бонусы были неплохие. Потому что обитателям блоков О, П, Р и У было что терять. А этим, с буквой С в префиксе – нечего. Поэтому и простые дисциплинарные меры на них особого впечатления не производили. Это Лу прочувствовал и на своей шкуре. Он был единственным заключенным моложе сорока лет в блоке С. Еще свежим. Что и привлекало внимание других людей. Особенно в общем душе. Особенно людям, которые столько времени провели в замкнутом пространстве, что знали друг друга едва ли не лучше самого дотошного исповедника. Новичкам благоволили. Новичков хотели. А Лу не хотел, чтобы его хотели. Он и сопротивлялся с отчаянной решительностью. В результате и загремел в карцер на целых две недели – а ведь в своем родном 309-м он едва ли больше двух суток в карцере проводил. Он вышел оттуда с бронхитом и упорно не заживавшими ранами, но в лазарете его осмотрели, смазали раны еще раз, выдали несколько кусков материи – «Если вдруг месячные начнутся» , – двусмысленно ухмыльнулся санитар из своих же, заключенных – и отправили восвояси. Потому что это обитателям блоков О, П, Р и У обеспечивали какое-никакое медицинское обслуживание, а этим, из блока С – какая им разница? А зачем ему ехидный санитар выдал материю на прокладки, Лу понял через неделю, когда его отвели на беседу к социальному работнику, а на обратном пути те же охранники, которые конвоировали его на беседу, в соседнем же кабинете Лу изнасиловали. Его довели до камеры, Томми Буйвол, снимавший кандалы, предупредил: будет вякать – будет хуже, заперли, через минуту еще один охранник пришел и установил над дверью датчик самоубийцы – маленькую коробочку, которая отслеживала пульс, дыхание, передвижение. Видеонаблюдение было запрещено какими-то там конвенциями: видите ли, это нарушение личного пространства, да и дорогое оно, потому что к нему полагался алгоритм видеораспознавания суицидального поведения, стоивший немалых кредитов, что в бюджете ПУОР могло выглядеть непозволительным расточительством. Такая же коробочка стоила копейки, отслеживала исправно, верещала громко. Лу стянул с себя робу, нижнее белье, долго смотрел на него, не видя, еще дольше отстирывал кровь, затем пристраивал прокладку. «Месячные?» – участливо спросил Аббат на прогулке. Лу ударил его. Три декады карцера. В центре дистанционного обучения с него сняли баллы за не вовремя присланные работы, но позволили сдавать экзамены досрочно. Седьмая апелляция наконец-то соответствовала каким-то там формальным признакам, известным только крючкотворам в судах, и ее приняли к рассмотрению. Жалоба на отсутствие медицинского обслуживания, соответствующего Постановлению Ассамблеи № какой-то там от 2065 года, была принята, пусть и с четвертого раза, и стоила ему месячного запрета на пользование библиотекой и двух декад карцера. Лу завязал переписку еще с одним фондом – помощи жертвам судебного произвола; его штаб-контора была расположена в 207-м округе, а помощь они оказывали южным поясам, не без поддержки юристов из центральных округов. Помощь-то они ему отказывались предоставлять, а советами помогали охотно. Ими Лу и пользовался. Апелляции заворачивали через одну. Жалобы принимали, но с садистским удовольствием клали под сукно. Дело упорно отказывались пересматривать. Свое первое интервью журналистам из 3-го федерального Лу дал через неделю после своего двадцать первого дня рождения. Оно было куда менее провальным, чем то – самое первое. Журналисты добивались разрешения на него чуть ли не четыре месяца, а Лу дали понять: интервью-то пусть проходит, но потом ему не поздоровится. Либо – интервью не будет, а с ним и у Лу проблем. Интервью длилось четыре часа. Лу провел три недели в лазарете. Потом было еще одно интервью. И еще одно, и Лу с удивлением читал отклики: а ведь на самом деле, процесс спорный, виновный назначен произвольно, а может, мальчик и правда не убивал? Лу было двадцать три года. В этот же год казнили Гнуса. Этот выл в своей камере все три дня до последнего, и чтобы вывести его оттуда и отвести в блок 100, понадобилась лошадиная доза транквилизаторов и двойной наряд конвоиров. В блоке С царила мертвая тишина. Лу стоял у окна, когда выводили Гнуса, и стоял у двери, когда за ним закрылась дверь на посту. У него было чувство, что и остальные стояли у дверей и задерживали дыхание. Лу начал получать письма. В некоторых его обзывали исчадием ада, проклинали и требовали немедленной и мучительной смерти, в некоторых восхищались его мужеством. Марта Мендес-Саалманьо охотно давала интервью, охотно вытирала слезы матерчатым платочком и охотно рассказывала о том, каким милым мальчиком был Лу и как она никогда не сомневалась, что он невиновен. Посмотрев одно такое, Лу заскрежетал зубами и грохнул кулаками по столу, что привело к месячному запрету на пользование медиа-центром – как же, вандализм, порча казенного имущества. Начальник блока С лейтенант Рейли сообщал ему это решение с печальной улыбкой на губах. «Еще один ящер», – подумалось Лу. Еще один холеный, холодный, холоднокровный ящер с несокрушимой кожей и когтями, способными разорвать металл и сокрушить камень. Лейтенант Рейли любил появляться в самых неожиданных местах, и даже когда он должен был находиться далеко за пределами ПУОР, Лу казалось, что он чувствовал на себе тяжелый взгляд его бесцветных немигающих глаз. Свой двадцать пятый день рождения Лу встретил почти привычно – в карцере. Подрался с охранником. Четыре декады, трехмесячный запрет на пользование медиа-центром. Прокуратура 311-го округа приняла решение о проверке прокурорского расследования и нашла его соответствующим законодательству. Проверка полицейского расследования, проведенного в 309-м округе, находилась вне пределов ее компетенции, и не обратиться ли заключеному номер ... по месту проведения расследования. Судья Мердок-Скотт был назначен Главным судьей округа по уголовным делам. Прокурора Детлефа сняли с должности по результатам проверки – он очень любил пользоваться служебным положением. Прокурор Бьюкенен был назначен заместителем генпрокурора. Лу лежал на спине, дыша по возможности осторожно, как можно меньше двигаясь, чтобы не сильно беспокоить ушибы и затянувшиеся раны и ссадины, и вспоминал, каково оно – плакать. Потому что ему хотелось выть. Помощник Генерального Прокурора Конфедерации Сайрус Клиффорд-Александер находил, что жизнь холостяка его не просто устраивает, она устраивает его всецело. Никто не нарушает тишину вечера, никто не мешает ему задерживаться на работе допоздна, а то и ночевать на ней, никто не обходится в кругленькую сумму со своими требованиями новой кровати, новой картины, нового набора посуды. Никто не пристает с канюченьем: давай заведем собачку, никто не требует светского ужина в ресторане. Двухлетний роман с небезызвестным в узких кругах архитектором закончился знакомыми уже обвинениями в черствости, фригидности и эмоциональном вампиризме. Сайрус несколько усомнился про себя в легитимности такой терминологии, но попробуй он уточнить по своей прокурорской привычке вслух, и дело наверняка вылилось бы в часы истерик, представленные циклами причитаний: ты никогда не видел во мне личность, бла-бла-бла. Чтобы сделать расставание как можно менее болезненным, он молча выслушал все обвинения, даже свесил скорбно голову, а затем сослался на дела и удрал. Джоуи был в городе, и ему как раз нужна была компания. Сайрус был на полпути в свое ведомство, но охотно изменил маршрут. – Этот твой, Хризантем, – Джоуи шмыгнул носом, – против же не будет? – Он Гиацинт, Расселл, – вяло поправил его Сайрус, разваливаясь на диване. – Гиацинт Теодокополус. А не Хризантем Попандопулос, Лютик Топотопулос или как ты его еще называешь. Не будет. – Эм, – осторожно произнес Джоуи и заломил руки. Его распирало любопытство. – А насколько он не будет? Сайрус осмотрел его. – Да, – наконец произнес он. – Мы расстались. Джоуи засиял. – Давно? – счастливо спросил он. – Сегодня. Чего ты хочешь от меня сегодня? – Есть водка. – Неохотно сказал Джоуи, недовольный скрытностью Сайруса. – Есть крылышки в медовом соусе. Есть черновик. Надо мнение. – Давай уж, – обреченно произнес Сайрус. – Что? – Джоуи воспрял духом. – Все, – легкомысленно отозвался Сайрус. – Но сначала черновик. Сайрус наслаждался временем в обществе Джоуи – оно было насыщенным и при этом расслабляющим. Джоуи не умел обижаться, не любил сердиться, легкомысленно относился к регалиям, заслугам и званиям, а когда видел, как кого-то пытаются возносить, загорался желанием проверить: а насколько это заслужено? Собственно говоря, он и заслуги Сайруса постоянно ставил под сомнение – освежающее отношение, доставлявшее Сайрусу немало приятных мгновений. Неистребимый скептицизм Джоуи импонировал ему; сам-то Сайрус, выросший в мире, где обитателем Олимпа был каждый первый, был на таком скептицизме воспитан, и отец – тот самый советник Клиффорд, который по негласным слухам заправляет всеми оборонными ведомствами, разведкой и контрразведкой – такое отношение к окружающим только поощрял. Помимо этого, приятно разнообразило снобский стиль жизни Сайруса плебейское меню, к которому тяготел Джоуи. И парень был прав: его тело, как и раньше, возбуждало Сайруса, но вау-эффекта не было. Сайрус и Джоуи провели всю ночь за обсуждением черновика. Джоуи злился, ругался, топал ногами, но вынужден был соглашаться – многое было в черновике поверхностным, многое – спорным, Джоуи слишком часто увлекался собственным остроумием, забывая, что если он пишет нон-фикшн на неудобные социальные темы, то он должен быть либо до предела радикальным, скатываясь в фанатизм, либо наоборот – последовательным, аргументированным, убедительным – и по возможности нейтральным. Полуфанатичного чтива хватало, а достойных расследований – увы. Джоуи признался, почесав нос, что чувствует себя даже где-то польщенным; нет, конечно, подход Сайруса так же далек от него, как полярные хранилища памяти от элитного спа-острова на экваторе, а его монографии вообще следует прописывать в качестве снотворного, настолько зубодробительно тяжелыми они были для среднестатистического обывателя, но советы ценит, а некоторые даже применит. И вообще он ценит дружбу с ним превыше всего. Сайрус только усмехнулся. Свежо предание, подумал он, – или водки было слишком много, что Джоуи опустился до такой бесстыдной лести. Советник Клиффорд пригласил Сайруса на ужин. Милый семейный ужин, на котором они бы обсудили некоторые насущные проблемы. Приглашение было прислано по частному каналу и оформлено вроде как в дружеском тоне, не приказ, нет-нет, вполне мирное, очень цивильное приглашение, но у Сайруса заныло под лопаткой. Когда это отец приглашал на обычный вечер только лишь для того, чтобы провести вечер вместе? Когда это отец не преследовал тайных целей? Отказываться от приглашения было невозможно, да и значило это всего лишь отсрочку, за время которой отец наверняка сменит настроение с дружелюбного на официально-агрессивное, а посему к чему откладывать дело в долгий ящик? Сайрус и ответил, что с удовольствием присоединится за ужином. По поводу такой чести он ушел с работы пораньше, чтобы сменить костюм и как-то подготовиться к разговору. Сайрус почти не сомневался, что его ждет сюрприз и что сюрприз будет неприятным. К сожалению, он совершенно не представлял, что это может быть.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.