Чистилище

Самым сложным в жизни Лу было ожидание. Даже получать отказы, отклонения, вежливые и грубые отфутболивания было не так больно, как ждать их. Иногда часами, иногда днями. Ответы на некоторые свои письмена он ждал неделями – как же, канцелярии загружены делами, работают в полторы смены, не меньше, и все равно не справляются. Судьи тоже вынуждены работать за себя и за того парня, поэтому на некоторые решения, состоявшие из пяти строчек порой, уходили месяцы. И отказ сам по себе был, наверное, не таким болезненным, как выматывающее, изнуряющее, угнетающее ожидание. Сколько времени он провел за этим бесцельным занятием, и все равно, как в первый раз: невероятно сложно было удержаться на той сложной грани между отчаянной надеждой и просто – отчаянием. Первая приводила к тому, что падать было до полусмерти больно: вот так составляешь документ, вроде все учел, не придраться, все замечательно, все указано, все по форме, и ты уверен: ну теперь-то все в порядке? Теперь-то все формальности соблюдены? Не может быть отрицательного ответа, не может быть такая прелесть отклонена, ты же с таким драйвом ее составлял, с таким вдохновением, ты был так горд собой. И ты ждешь, веря, отчаянно веря, что ответ на это твое послание будет тот самый верный: а ведь ты прав, Лу, придется, конечно, еще подождать, но ты выйдешь. И с этим настроением ты открываешь письмо – и... дальше ждать. Или пишешь из простого упрямства, заведомо зная, что кричишь в пустоту. И когда тебе приходит ответ, ты долго вспоминаешь, а за что это тебе очередную оплеуху выписали. Кажется, не за дело. А впрочем, какая разница. И так легко было провалиться в пучину глухой, ноющей, безнадежной тоски и просто растворяться во всеохватывающем ничто и становиться ничем. Только эта пучина имеет обыкновение затягивать. Лу мог проводить в таком полуанабиозном состоянии, вызванном очередной неудачей, недели, и тем более оказывалось так просто опустить руки, что его с особым удовольствием зашвыривали в карцер, а там и время останавливалось, и свет оказывался недоступной роскошью, особенно для него. С лазаретом остерегались: после того, как Рейли со товарищи особенно постарался однажды и Лу оказался там с дюжиной трещин в костях, внутренним кровотечением, и это не считая банальных гематом и ссадин, нашелся один особенно принципиальный санитар, который доложил своему не непосредственному начальству, а чуть выше, благо родственники работали где-то в центре; было проведено внутреннее расследование, и Лу на голубом глазу рассказал все какому-то клерку. То ли настроение было особенно паршивое, то ли он тогда уверовал, что ни жить больше не хочет, ни жить больше не будет, и Лу наплевал на негласные каноны поведения, не допускавшие трепаться о внутренних делишках. А допрос писался на особо хитрую голокамеру, которая не допускает компрометирование отснятого материала, а Лу честно и обстоятельно рассказал, что и как происходило. Хорошо хоть, остановил поток нытья и пожал плечами, когда клерк спросил: первый ли раз такое. Мальчишка попытался еще немного дожать его и вынудить и на этот счет поокровенничать, но тут уж Лу уперся. Мальчишка – хех, мальчишка, как бы не тридцать пять ему было против старых двадцати четырех лет Лу и целой его жизни в ПУОР – побился с ним еще немного и умыл руки. Но даже того, что Лу наговорил по одному отдельно взятому случаю, достало, чтобы и Рейли забыл о капитанских нашивках на ближайшие лет этак пять, и его начальство сместили, и рядовой состав перетрясли с особенным рвением. Хватило этого ненадолго, но хватило. Таких основательных отпусков в лазаретах Лу больше не доставалось. Хотя, по большому счету, как раз против лазарета Лу не имел ничего: там и кровати были, кровати, а не эти убогие бетонные полки, и кормили получше, и давали возможность отдыхать, отсыпаться, относились почти по-человечески: пусть почти, но Лу с трудом, с болью даже вспоминал, каково это – наслаждаться легкомысленным общением, ловить улыбки, которые даже походили на дружелюбные, да просто не ждать удара в спину. А вот карцеры приветливо дожидались его по-прежнему регулярно. И там, в темноте, в этой крохотной клетушке с сырыми стенами и сырыми воздухом, без окон, без звуков извне очень легко было скатиться в бездну отчаяния. Там, в карцере, можно было провести сутки, несколько суток, лежа, слушая шум крови в ушах, ловя призрачные вспышки света на сетчатке глаз, растворяясь в призраках, которые даже в воображении не существовали. И ему становилось безразличным все, кроме желания почувствовать, как этот дурацкий жизненный эфир, упрямо гревший ему вены, неторопливо покидает их, и его тело наконец остывает, и он сам растворяется в небытии. Лу сидел у стены, поглаживая ее, как не всякая заботливая мать не поглаживает своего больного ребенка, и вспоминал, как вдохновлялся, как отживал, как всплывал из болота, в котором барахтался почти все свое время, когда старался придать невнятным линиям те контуры, которые стояли перед его глазами. За каждой чертой, за каждой фигурой стояла своя история, поведать которую словами было почти невозможно. Ну как можно было рассказать словами ту беспомощную ярость, которую Лу испытал, когда читал о прокуроре Бьюкенене, которого представили к награде за «безупречное служение закону и Конфедерации»? А ящер получился что надо, гладкий, с пластинами, настолько плотно подогнанными друг к другу, что зубочистка не удержится, и – не летает. Крылья есть, а не летает. Вроде как опасный, но совершенно безликий. Зубы и когти острые, смертоносные, а делать ими ничего, кроме как рвать плоть не умеет. И выше появлялся другой ящер, дракон, если быть точнее, из тех, которые летали, которые поднимали других к небесам, который когтями вычерчивал узоры на стали, который зубами раскусывал орехи для своих друзей, которому этот ящер был до одного места – и Лу умиротворялся. Он вспоминал, как чихал от дебильной пыли, которая забивалась ему в ноздри, когда он царапал стену, как злился, когда не получалось передать то эту невыразительность ящерьей натуры, которая как бы облачена в панцирь, то наоборот, выразительность драконьей ухмылки на ехидной чешуйчатой морде. Он вспоминал, как в ярости пририсовывал мамашке офигенно отвратительные сиськи и офигенно безобразные локоны после какого-нибудь интервью, в котором она снова и снова рассказывала о Лу. Она была той еще дурой: то рыдала, что Лу был неуправляемым исчадием ада, которое совершенно справедливо наказано, то что Лу был прелестным, чутким и самым замечательным ребенком, обвиненным ну так несправедливо, ну так несправедливо... Очевидно, мылодрам на головидении хватало, что находилось в самом верху мамашкиного рейтинга, то и влияло на те бредни, которые она оглашала в интервью. И все время, что Лу сидел на полу у стены, которая верой и правдой служила ему мольбертом, ему казалось, что за дверью кто-то маячит, не иначе проверяют, как он себя ведет. Бьется ли в отчаянии головой о стену? Страдает ли? Он тяжело и неловко поднялся. Это было тем более легко, что голова кружилась на самом деле, а глаза после двух декад карцера отказывались воспринимать реальность нормально, как должны были бы. Вот цветные пятна – да, пожалуйста, сколько хотите, разной формы, расцветки, яркости, болезненности даже. А что другое – так облезете. Лу покачнулся, сделал неуверенный шаг к столу. На нем лежали черновики, много черновиков – по крайней мере, две декады назад. И Лу стало страшно: чего будет недоставать? Не то чтобы он позволял себе делиться с бумагой слишком многим – себе дороже, это все равно прочитывается совсем не теми, кому предназначено, и еще менее теми, кто способен оценить писанину Лу по достоинству. Поиздеваться – да, отыскать еще один знак то ли депрессии, то ли социопатии – с удовольствием. Выискать еще одну причину лишить Лу доступа к сети – всегда пожалуйста. А признать, что в этой писанине есть что-то стоящее – да никогда. И ведь ни одна же сволочь, ни одна же гребаная сволочь из тех, кто становился читателями писанины, которой развлекал себя Лу, никто не утруждал себя хотя бы полусловом, хотя бы обрывком междометия, в котором можно было бы распознать одобрение. Не-ет, не для того эта фигня читается простыми служаками и цензорами покруче, чтобы устраивать заключенному номер С338569 бесплатную литературную рецензию, а для того, чтобы уязвить его посильней. Лу сделал шаг к столу, благо до него и было-то жалких полтора метра, и прищурился. Затем нагнулся над столом – зрение у него было не ахти и лучше не становилось, словно в угоду психосоматическим теориям: не хочешь видеть – и глаза тебе повинуются. Стопки книг вроде были на месте. Все та же фигня, которой только и можно разжиться в тутошней библиотеке. Какие-то невнятные любовные романы, не менее невнятные детективы. Учебные пособия, составленные по невнятным программам, макулатура из серии «Уничтожь себя сам», пара книг, обнаружив и проглотив которые, Лу почувствовал себя алхимиком, обнаружившим в куче куриного помета настоящую жемчужину. Листки с задачами, шпаргалками по учебным дисциплинам. А черновики, на которых он царапал свои впечатления, пробовал предложения, выплескивал эмоции – этого всего не было. Лу хмыкнул, попытался усмехнуться, но не получилось; он опустился на стул и по детской привычке подобрал под себя ногу. За дверью все-таки кто ошивался. Лу судорожно вздохнул, провел по волосам рукой, опустил голову на руки, постучал кулаком по столешнице, прорычал что-то, тихо надеясь, что этого его спектакля хватит для любопытствующего. Можно было бы, конечно, и по камере побегать, повыкрикивать что-нибудь этакое, сочное в отчаянии – но это уж пусть они к Аббату обращаются. Тот плешивый ублюдок мастак был разыгрывать венецианские страсти. Время тянулось с жестокой медлительностью. Ни солнце не садилось, ни освещение не включалось. Рейли заглянул, чтобы поинтересоваться, как красавчик Лу чувствует себя после карцера. Лу устало поднялся, обреченно посмотрел на него и послушно ответил, что все в порядке, господин охранник, не смейте беспокоиться. Рейли улыбался благодушно, почти счастливо, но в его виде проблескивало недовольство. Вот уж воистину, жадность ненасытна, как любой порок, всепоглощающее чудовище, которое чем больше кормишь, тем алчнее оно становится. А Рейли был жадным до чужих страданий и кормил своих чудовищ за счет многих и многих в блоке С, но почему-то именно Лу оказывался наиболее питательной пищей. Наверное, Рейли ждал чего-то другого от Лу – большей эмоциональности, что ли. Надеялся, что через пару часов, после ужина, например, когда голод немного уляжется, тот начнет страдать куда более эффектно, и заглянул еще раз. Постоял, привалившись плечом к стене, поигрывая дубинкой, смел ей стопку книг со стола, заставил Лу убрать их. Посмеялся над мамашкой, которая сдуру сцепилась с репортершей с желтушно-желтого и пованивающего дизентерийными радостями окружного канала и, спровоцированная, выкрикнула, что биологическим отцом Лу является не преступник, которого расстреляла полиция, а очень даже военный с севера, может даже генерал. Лу скрипел зубами, но был вынужден молчать. Разочарованный Рейли убрался подначивать Цыку, а Лу остался в камере наедине с еще одним предательством. Он потянул к себе листы бумаги – многажды переработанной, серой, рыхлой, по которой не скользил – на которой спотыкался грифель, и начал рассказывать ей о еще одной ночи длиной в две декады, о еще одном круге ада и о том, что еще не мешает сделать. А ночь все не приходила. Уже и свет включили, и солнце скрылось за стенами – в ПУОР, особенно в блоке С, можно смело забыть о том, что есть такая воображаемая линия: не было горизонтов в ПУОР. И перспектив в нем тоже не было. Как не было ни прошлого, ни будущего, только проклятое, уныло побулькивающее извечным смрадом настоящее. Камеры закрыли внешней, глухой дверью; приближались те блаженные пара часов, во время которых в блоке устанавливалось нечто, походившее на тишину, и даже охранники ленились перемещаться в это время: за полночь, ближе к трем часам утра. По двери постучали дубинкой, приказали выключить свет. Лу подчинился. Вытянулся на полке, которая уже который год сходила у него за кровать. Одеяло – жалкая рогожка – лежало у стены. В камере было душно. Стены прогрелись за недели жаркого лета, и внутри помещений установилось что-то, походившее на пекло, хотя на улице, то есть за стенами ПУОР, должно было быть прохладно. Лу лежал и вслушивался в звуки за дверью. Кажется, все улеглось. То, что Лу оставлял на столе, было ценным, этого не отнять. Но это была та ценность, от которой можно избавиться относительно безущербно. Больно было, но не более. А петиции цензура все равно читает, как и те письма, которые Лу отправлял в редакции каналов, в фонды и просто людям, которые писали ему, высказывая либо сочувствие, либо желание собственноручно казнить. Черновики этих писем их интересовать не должны. Лу подложил одеяло под голову, так, чтобы часть его свисала над полкой, и осторожно провел по ее торцу рукой. Насколько он мог заметить днем, полку никто не трогал. Возможно, возможно никто не тронул и то, что Лу прятал внутри. За дверью было совсем тихо, и никакое чувство выше шестого не шептало, что кто-то следит за ним. Лу начал осторожно вытягивать плитку – кругляшок наподобие пробки, которой был закрыт торец полки. Это снаружи полка казалась монолитной и тяжеленной, наверное, чтобы постращать заключенных и выбить из них всякую дурь наподобие требований матрацев помягче. Возможно, она и должна была быть монолитной, типа из бетона, чтобы угрожающе выступать из стены, своими бескомпромиссными формами напоминать обитателям снова и снова, что они только на то и годятся, чтобы обитать на полках, сначала таких, затем в блоке 100, а затем и в трупной, и даже кроватей они недостойны. Возможно, она делалась такой для удобства охранников: всяко проще устраивать в камере шмон, когда там не красуется дополнительных препятствий вроде ножек кроватей. Возможно, эта ее монолитность была призвана вселять чувство уверенности, избранности даже в охранников – они-то приходили домой в свои жилища, в которых были большие спальни, в которых стояли большие же кровати, которые были сделаны из многих и разных материалов, и вот там можно провести много времени и многое найти, следы жизни, чувств, измен, предательств, прошлое и будущее, а в камере главное – минимум времени и максимум эффективности. И никаких следов тех, кто в них были. И никаких следов от тех, кто есть. Наверное, она и должна была быть монолитной, такая полка; а на поверку сэкономили на материалах, а сэкономленное осело где-нибудь в полувоенных банках или за границами Конфедерации, чтобы по выходе на пенсию кто-то мог повесить мундир в шкаф, забросить на него любимые станнер и дубинку и насладиться незаработанным. А что, бонусы бонусами, а кредиты не пахнут. Лу осторожно опустил планку на одеяло и скользнул пальцами в полость. Он облегченно вздохнул и уткнулся в одеяло, давя всхлипы: его дневник все-таки был там. Лу подвинул листы чуть назад и положил к ним еще три, исписанных сегодня, закрыл торец и начал затирать поверхность, чтобы не было заметно следов. Пальцы опять будут кровоточить с утра. Ногти опять сотрутся чуть ли не до мяса, но эти листы – они были тем Лу, которого так хотели уничтожить все в этом проклятом ПУОР, и которым Лу становился вопреки им всем. Иногда ему хотелось достать все листы, разложить по датам либо по иной, одному ему известной хронологии и проследить, кем он был и кем стал. Но – нельзя: могли заметить. Лу мог без особых судорог расстаться с рассказами, которые не мог не писать, но свои заметки, свой дневник он отдать не мог. Лучше уж пусть голову снесут. Он расслабился, попытался вытянуться на бетонной полке, раздвинув ноги и свесив руки, так, чтобы хотя бы немного обмануть жару в камере, прикрыл глаза и, кажется, задремал. Но то ли охранники рядом с кухней опять разругались вдрызг с охранниками в прачечной, то ли в кухонном блоке опять собирались травить грызунов и поэтому нужно было ее освободить как можно раньше, но в полчетвертого утра по двери загрохотала дубинка и гневный голос охранника затребовал, чтобы заключенные поднимались и выходили на завтрак. На улице было еще темно. Лу вело из стороны в сторону от вечного недосыпа, вечной усталости, вечной жизни впроголодь, и судя по всему, не только его. А может, не так уж и при чем была эта деродентизация, и эти отмазки, которые администрация придумывала с завидным постоянством, чтобы только сбить режим, не дать им выспаться, отдохнуть толком – это лучший способ не допустить того маленького недостатка, который мешал бы заключенным быть образцовыми заключенными, то есть бесхребетной массой, с которой почти не возникает проблем, – самосознания? Сайрус радовался компании Джоуи ровно до тех пор, пока его не стала раздражать неугомонная натура этого проходимца. Иными словами, первый совместный вечер еще не закончился, а Сайрус уже тяготился его обществом. И все бы ничего, но Джоуи был твердо настроен обосноваться в квартире Сайруса на весь свой творческий отпуск. Не в том смысле, что он собирался творить что-то там очередное остроактуальное. Он находился между замыслами, как трагично пояснил Джоуи мрачно пялившемуся в головизор Сайрусу. – Я-то почему должен страдать от вакуума в твоей творческой жизни? – обреченно поинтересовался тот, не соизволив даже повернуться к нему. Джоуи озадачился. Задумался, целых полторы минуты пялился в головизор, не удосуживаясь при этом еще и умное лицо делать, затем потянулся за бутылкой. – О! – после глотка, скорее даже полуглотка радостно сказал он и вытянул руку с бутылкой. – Потому что ты всегда оказываешься в гуще событий. Это твоя карма, куратор. Ты мечтаешь о спокойной жизни, но вместо этого тебя то заносит в коррупционные скандалы, то в главные труподельческие бригады пятого южного. Рядом с тобой не может не быть интересных тем. Сайрус обреченно вздохнул и уронил голову на спинку дивана. – Я даже больше скажу, – угрюмо сказал он. – Когда рядом со мной оказываешься ты, события загущаются куда как быстрей, чем крахмальная суспензия на огне. – Да ладно, – легкомысленно отмахнулся Джоуи. – Ты брюзжишь. Сайрус вежливо сказал: «Да?», но с такими обертонами, что Джоуи вздрогнул и заерзал. – Ты преувеличиваешь, – выпалил он и вскочил. – И вообще, что плохого в том, что я привношу немного разнообразия в твою скучную жизнь? – Ничего, – ласково сказал Сайрус.– Совсем ничего. Первые две минуты – даже забавно. Он повернулся к головизору и отпил пива. – Ну так будем считать, что две минуты еще не закончились, – обрадованно огрызнулся Джоуи и плюхнулся рядом. – Что за фигню смотрим? Сайрус вздохнул. Через полминуты он кисло сказал: – Заседание местного парламента. Очередная попытка принять решение о моратории на смертную казнь. Либералы, – он указал бутылкой в левый угол головизора, – спорят с либеральными консерваторами, – он указал в правый угол, – о целесообразности моратория. Радикальные консерваторы, – он указал в правый верхний угол, – которые составляют в этом борделе большинство, делают онлайн-ставки на скачках, сидят в порно-чатах или удаленно дирижируют процессом возведения виллы на море, я так понимаю, и не собираются не делать ничего. Радикальные правые, – Сайрус ткнул бутылкой в воздух над левым углом головизора, – подремывают, чтобы проснуться в самый неподходящий момент и заорать, что Конфедерация должна умереть. Как бы они еще и пикеты не начали устраивать, придурки. – Отчего же придурки? Нет ничего лучше хорошо напоенного правого радикала. Получаются роскошные кадры, – возразил Джоуи. Помолчав, он вздохнул и недовольно признался: – М-да, третий пояс – это отдельный мир, я смотрю, – помолчав, недовольно признал он. – Мораторий приняли даже в пятом поясе, а там... – он замялся. – А там она иногда была бы даже полезна. Это признание звучало диссонансом с его многочисленными предыдущими заявлениями о тотальном вреде радикальных наказаний вообще и смертной казни и длительных тюремных заключений в частности. Но Джоуи взрослел, много путешествовал, устанавливался как профессионал и видел всякое. Некоторое «всякое» он освещал в колонках, очень злых колонках, и эти колонки часто оказывались лучшим подтверждением того, что человеческая натура – это гнилая натура по умолчанию и по данности. – Она может быть полезна в период военного положения и стихийных бедствий, – вяло признал Сайрус, не настроенный ни спорить, ни объяснять. – Но даже длительное тюремное заключение нецелесообразно ни с точки зрения экономической, ни психо-когнитивной, ни этической, ни педагогической. Но народ в третьем поясе именно так понимает справедливость. И эти мудозвоны охотно идут ему навстречу. Потому что им очень хочется переизбираться. – Как? – переспросил Джоуи. – Как сильно им хочется переизбираться? Расселл, ты, журналист, и задаешь такие глупые вопросы? О-о-о-очень сильно, неужели неясно? – Как народ в третьем поясе понимает справедливость? – мирно уточнил Джоуи, не обращая внимания на шпильку. – Око за око. – Сайрус сидел, вытянув ноги, опустив руки, склонив голову набок; его рот был искривлен в странной гримасе полуотвращения-полунасмешки, глаза спрятаны под веками. – Причем, – глухо продолжил он. – Причем эти реакционерствующие оголтелые псевдохристиане выдрали из Ветхого Завета только эту максиму, забыв и о многочисленных «но» и «если», и о денежных штрафах, и о других компенсациях, и о городах-убежищах, черт возьми. И этот народ считает себя истинно верующим. – Ну, в конце концов они хотя бы на Библию опираются, – фальшивым голосом возразил Джоуи. – Некоторые идиоты вон вообще свои собственные этические учения пытаются придумать. А тут все-таки какая-никакая, а аргументация. – Христиане, опирающиеся исключительно на Тору, причем даже не полностью на Тору, а на пару стихов оттуда? Это как если бы я опирался только на инструкцию о пользовании служебным транспортом. Джоуи хрюкнул. – Клифф, я в восторге! – радостно воскликнул он. – Тебе нужно было идти в писатели! Ты же просто мастер образности! Сайрус вздохнул, съехал вниз на диване и положил голову на его спинку. – Мне на следующей неделе к двум процессам обвинительные речи готовить, выступать на пресс-конференции и тащиться на расширенное заседание в Минюст. – Обреченно признался он. Помолчав, добавил: – Уж я столько напишу, ну столько напишу, что не всякий мастер детектива за декаду наклепает. – Ты всегда можешь уйти на пенсию и стричь купоны с заводиков и банчиков дедушки Александера, – без тени сочувствия в голосе отозвался Джоуи и похлопал его по бедру. Сайрус хмыкнул. – Ага. Обязательно. Джоуи сбежал в туалет, затем зашился на кухне, поглощая съестное и болтая по голо-связи с коллегой, а когда вернулся, Сайрус лениво переключал каналы. – А эти клоуны где? – возмутился Джоуи, указывая на экран. – Отправились в ресторан праздновать победу, я так полагаю. – И как, приняли решение? – Обязательно. Приняли решение не принимать решение. От правых радикалов поступило предложение снизить возраст легитимности до 14 лет, но Президент перепугался и завернул его. Правые радикалы возмутились, но на них цыкнули и напомнили, что смертная казнь предусмотрена и за парамилитаристские действия, совершенные на территории других поясов, а это, знаешь ли, применимо к каждому второму из них. Придурки заткнулись и отправились запивать горе проигрыша. Остальные отправились запивать радость по поводу еще одного дня с успешно сымитированной бурной деятельностью. Джоуи плюхнулся рядом с ним. – А ведь тема интересная, – задумчиво сказал он. – И самое интересное, что в центральных поясах это пассы руками по воде. В смысле, выкладки все о плюсах и минусах суровых наказаний, смертной казни, изоляции и так далее. Народ там, конечно, против, но против абстрактно, без привязки к конкретным случаям. А если, к примеру, наглядно показать, что такие предельные наказания опасны прежде всего невозможностью их исправить, то может получиться очень забавно. Сайрус сделал звук поменьше. – Что ты имеешь в виду? – вежливо осведомился он. – Ну смотри. Северяне там, централисты, те же восточники, да? Суды там ведь любят и условные сроки и смягчающие обстоятельства учитывают очень усердно, правильно? Я помню, как Барт возмущался в свое время, что одной банде малолетних придурков за вооруженное ограбление со стрельбой, трупом и кучей ранений дали от целых двух условно до целых пятнадцати тому, кто труп обеспечил. Дело «Черных шакалов», помнишь? – Дождавшись кивка, Джоуи уселся поудобней и ткнул пальцем ему в грудь: – А здесь сколько бы им дали? – В зависимости от судьи от восемнадцати, ну, двадцати до пожизненного. Тальку Мору скорее всего смертная казнь. Возможно, главарю банды тоже. – Ты же вроде не участвовал в деле, – прищурился Джоуи. – Нет. Это 22-й восточный. Но оно пересматривалось в Генпрокуратуре в порядке надзора и обсуждалось на пленумах. – Вот видишь! – обрадовался Джоуи. – Вот видишь? Пацанята там ведь были несовершеннолетние, и у них есть возможность пересмотреть свою жизнь, так ведь? У них есть шанс. А какой шанс был бы у них, если бы их приговорили к смерти? В третьем южном есть похожие дела? Ведь должны же быть, правда? Сайрус уставился на него. Джоуи ждал, только что не подпрыгивая от нетерпения. – Я не могу навскидку вспомнить идентичные случаи, до нас в центре не так много отсюда доходило. Но я посмотрю в сводках. Скорее всего похожие дела были. Не могли не быть, – согласился он. – Хм, банда «Семь штыков»? Но это четвертый. Ограбление в 36-м пару лет назад? Еще в 33-м в 2094 посмотри. – А банда «Семь штыков» что за пафосные детки? – Да обыкновенная детсадовская группировка. Насмотрелись голо-фигни, украли у родителей пистолеты, пошли грабить банк. Самому старшему на момент суда едва ли восемнадцать было, – вяло отозвался Сайрус. – Полазь по архивам. Могу предположить, что случай освещался в четвертом достаточно широко. Прокурор в деле был очень неплох. Сейчас на пенсии. С журналистами, правда, общаться не любит, но умеет. – Если что, вставишь за меня словечко? – молитвенно сложил руки на груди Джоуи. Сайрус посмотрел на него и скептически хмыкнул. – Спасибо! – засиял Джоуи. – Если что-то интересное будет, дашь знать? Сайрус тяжело вздохнул и покачал головой. – Я знал! Я знал, что ты настоящий друг! – подпрыгнул Джоуи. После пяти дней вынужденного сожительства Сайрус начал ощущать себя находящимся на осадном положении. Джоуи было слишком много, и он был везде. Вместо тихих вечеров Сайрусу приходилось терпеть допросы с пристрастием по поводу всех и всяческих дел, которые Джоуи раскапывал в архивах, тонкостей прокурорской и судейской деятельности; помимо этого, еще и пересматривать случаи, чтобы обеспечить клеща Расселла необходимой экспертной информацией. Единственным, однако, что в этом сожительстве относительно устраивало Сайруса и удерживало его от того, чтобы собрать все вещи Джоуи и вышвырнуть их из окна или как вариант торжественно сжечь в ближайшем крематории, была уникальная способность этого проходимца собирать сведения и разговаривать людей. С ним самый молчаливый молчун начинал болтать как шестнадцатилетняя девчонка, и оказывалось интересным, познавательным, поучительным. Сайрус против воли развлекался, следя за ловкостью, с которой Джоуи обхаживал своих жертв. Хотя к концу первой декады даже впечатляющий эффект харизматичности профессионального словоплета Джоуи Расселла был смазан бытовой несовместимостью их обоих. Сайрусу нравилась тишина. Джоуи нравился шум, музыка, галдеж, грохот. Сайрусу нравился порядок. Джоуи не мог сказать, нравится ли ему порядок, потому что он уничтожал оный простым своим появлением. Сайрусу нравилась размеренность жизни. Джоуи воспринимал ее как вызов себе лично и прикладывал все свои силы, чтобы ее уничтожить. Поэтому Сайрус снял квартиру, вывез в нее все вещи Джоуи и отправил к нему курьера с ключом, а сам подождал десять минут и отправил сообщение с минимальными пояснениями, после чего отключил коммуникатор. Он поднял к часам бокал с вином в шутливом тосте и уселся, чтобы полистать книгу, коротая время. Джоуи не заставил себя ждать. – Ты! Ты! – орал он через пятнадцать минут, прыгая вокруг дивана, на котором восседал Сайрус. – Ты! Дезертир! Изменник! Предатель! Вот ты как относишься к нашей дружбе! – Я очень трепетно к ней отношусь, милый. Именно поэтому я и приложил все усилия к ее сохранению, – хладнокровно возразил Сайрус. – Присоединишься к ужину? – А что у нас на ужин? – заинтересовался Джоуи и принюхался. Сайрус сдержанно ухмыльнулся. Сытый, ублаженный, слегка пьяный Джоуи признал неохотно, следя за тем, как Сайрус доставал десерт: – Ну ладно, признаю. Я не самый простой тип в сожительстве. – Он помолчал немного, изучил десерт, шмыгнул носом и обличающим голосом произнес: – Но это можно было бы сделать в более щадящем режиме, в конце концов. Чтобы мое хрупкое эго не пострадало, знаешь ли. – Хрупкое эго Джоуи Расселла? – развеселился Сайрус. – Мы о ком говорим-то? – Ты невыносим. Но я настаиваю на том, что ты мог бы выбрать куда более щадящий режим вышвыривания меня из твоей берлоги. – Ну да, – невозмутимо согласился Сайрус, усаживаясь. – Я вообще мог доверить эту почетную обязанность тебе самому. И тогда я ждал бы этого до превращения Солнца в сверхновую. И кстати, ты ночуешь сегодня в своей личной берлоге. Даже если мне для этого придется выгонять тебя пинками. В щадящем режиме. Джоуи фыркнул. – С тебя станется, – бодро согласился он. – Между прочим, я познакомился с местным главредом. С TSR. Из отдела криминальной хроники. Сайрус поднял брови и издевательски сощурил глаза. Он даже поморщился. – TSR? – вежливо повторил он. – Да будет тебе придираться, К.-А. Это не вестник парламента, знамо дело, но канал неплохой. Не пятый развлекательный какой-нибудь. – Джоуи как-то посерьезнел, Сайрус едва ли не впервые за все время знакомства видел его таким задумчивым, осторожно подбирающим слова. – Не пятый развлекательный, это точно, – согласился он, внутренне сосредоточиваясь. – Он мне об одном случае рассказал. Тоже, кстати, имеющем отношение к этой теме о смертной казни. Слышал когда-нибудь о тройном убийстве в 39-м? Сайрус нахмурился, припоминая. – Боюсь, что нет. – Больше смотри парламентский канал, Клиффорд-Александер, – съязвил Джоуи. – Дело освещается не то чтобы слишком широко, но достаточно регулярно. – Я не обязан следить за медийными веяниями, Расселл, – заметно похолодавшим голосом отозвался Сайрус. – Если дело попадало мне на глаза, то только в рамках моей профессиональной деятельности. Оно скорее всего не попадало мне на глаза. Возможно, еще не попадало. Медийные сказки мне в моей профессиональной деятельности оказываются слабым подспорьем. Джоуи вздохнул. – Найдены были трупы трех мальчиков, – голосом с откровенными примиряющими интонациями начал он. – От восьми до четырнадцати. Обвинены были в их убийстве два шпаненка восемнадцати лет. Один вроде как зачинщик приговорен к смертной казни, второй трубит 42 года. Зачинщик никогда не признавал свою вину и уже восьмой год добивается пересмотра дела. – Следы сексуального насилия были определены? – холодно спросил Сайрус, сосредоточенно глядя сквозь чашку с кофе. – Следы насилия вообще, и какие именно следы насилия. – А что такое? – насторожился Джоуи. – Это как правило указывает на профиль преступника. Два восемнадцатилетних парня едва ли будут убивать так же, как сорокалетний одиночка. – Вроде были. – Джоуи поколебался и добавил: – Дети были задушены. Сайрус откинулся на спинку стула и недоверчиво уставился на Джоуи. – Как они были задушены? – жестко спросил он. Джоуи поежился – такого Сайруса он побаивался. – Вроде веревкой, – неуверенно сказал он. – Да таких сведениях как раз было очень мало в медийных репортажах. Я пытался составить относительно нормальную картину преступления, даже поговорил с репортером с TSR, но он тоже говорил, что судебные заседания были частично закрытыми, типа чтобы щадить чувства семей жертв, а на открытых только тех ребят и препарировали. – Поделись со мной всем, что успел накопать, – приказал Сайрус. – Когда это было? – В 88-м. А что тебе здесь не нравится? – осторожно спросил Джоуи. – Восемнадцатилетний пацан не душит веревкой восьмилетнего. И тем более трех. Для него восьмилетки вообще не существуют. Это больше походит на зрелого психопата. – Он посмотрел на Джоуи, смотревшего на него широко раскрытыми жадными глазами. Вздохнул. Похлопал ладонью по столу. – Могу подсказать пару судебных профилистов, которые могут оказаться очень интересными собеседниками. Джоуи остервенело закивал головой. Сайрус усмехнулся. – При одном условии, – вежливо добавил он. – Ты даешь мне полную, некупированную запись интервью. Джоуи недовольно поморщился, но кивнул. Задумчиво подергав себя за нижнюю губу, он сказал: – А ты делишься со мной своими соображениями. А я взамен делюсь с тобой некупированным интервью с зачинщиком. – Ты уже и там поспел? – развеселился он. Джоуи сцепил руки и прижал их к груди. – Барт Томсон очень хотел, чтобы я оставил наконец в покое эту чертову зарубежную политику, – благочестиво сказал он и даже склонил голову в жесте бескомпромиссного смирения. – Он был так рад, что я принялся за внутренние дела. Ну так рад, ну так рад, что сразу же обеспечил мне аккредитацию судебного журналиста. Сайрус фыркнул. – И чем ты ему пригрозил? Уйти на первый федеральный? – риторично вопросил он. Джоуи оглядел комнату и вопросительно уставился на него. Тот без слов достал из кармана и бросил в центр стола маленькую черную коробочку. «А!» – радостно сказал Джоуи и многозначительно звякнул ногтями по бокалу. Сайрус понятливо усмехнулся и потянулся за бутылкой. – Надеюсь, это самое-пресамое последнее поколение? – спросил он. – И даже моложе. Способен обнаруживать даже выключенные подслушивающие устройства. – А я думал: как это ты так просто согласился на служебную квартиру? – ехидно прищурился Джоуи. – Хочется им слушать голо-сериалы – на здоровье, – пожал плечами Сайрус. Джоуи довольно фыркнул. – Ладно, вернемся к серьезному. Барт считает, что тема может вылиться в очень много проблем. Но может получиться интересно. В общем, как повезет. Так что он нашел человека, который подсобил мне выбить интервью с этим Мендесом. И я тебе скажу, Сайрус, его охраняют в той тюрьме похлеще, чем монашки-кармелитки невесту крон-принца. – Откуда ты знаешь, как ее охраняют, – хмыкнул Сайрус. – Неужели пытался проверить? Джоуи самодовольно заулыбался. Поторжествовав секунду, он сказал: – С тебя информация об этом случае. Включая протоколы судебных заседаний. – С тебя полная запись интервью, – вместо банального «да, разумеется» сказал Сайрус.