Чистилище

Когда запись закончилась, Джоуи повертел пульт в руках и бросил его на стол, встал зачем-то, вышел из комнаты и вернулся. Сайрус молчал и продолжал глядеть на экран. – Ну? – угрюмо спросил Джоуи, вернувшись. – Симпатичный мальчик, – ровно ответил Сайрус. – Наверное, чувственный. Очень выразительные губы. Из него вышла бы отличная шлюха. Джоуи открыл рот и уставился на него. – И это все, что ты можешь сказать? – наконец выдавил он и недоверчиво засмеялся. – А что еще я должен сказать? – Сайрус поднял голову и посмотрел на него, вежливо улыбаясь. – При всем моем восхищении твоей верткостью вообще и по жизни я вынужден признать, что в этот раз ты полностью залажал интервью. Верней, эти посиделки интервью не назовешь. Я получил полтора калеченных байта информации об ощущениях заключенного С338569, полюбовался частью твоего уха и кормой твоей прически и насладился зрелищем его роскошных губ и загадочных глаз. И кажется, я должен посыпать голову пеплом и признать, что я разучился заваривать чай. Он тебе до такой степени не понравился, что ты даже пригубить его не удосужился? Джоуи плюхнулся рядом с ним. Он молчал, собирался с мыслями, жевал губы и перебирал пальцы. Затем он зачем-то потянулся за пультом, но снова бросил его. – Это все, или ты соизволишь добавить к этой тираде что-то еще? – наконец недовольно спросил он, не поворачивая головы к Сайрусу. – А я разве могу добавить что-то еще, что-то существенное? – деланно удивился тот. Подчеркнуто деланно, Джоуи слышал это отчетливо. Кажется, невозмутимый и холоднокровный пресмыкающийся гад Клиффорд-Александер недоволен. Джоуи почему-то успокоился, после того как эта мысль скользнула в его голову. Он откинулся на спинку дивана, посмотрел на Сайруса. Тот вежливо улыбался, как улыбается обычно адвокатам противника в судебном зале. Мол, ничего личного, но я вас изорву в клочья, и вас и вашего клиента, ха-ха. Джоуи вскочил и сунул руки в карманы брюк. Он поднял голову к потолку, затем опустил ее и пошел вдоль стены. Резко обернувшись, он решительно сказал: – Послушай, я почти уверен, что он действительно невиновен. Я еще не добрался до актов, а прокурор, который вел его дело, отказывается от интервью, но из того, что удалось добыть, дело кривое. И... – Джоуи замолчал и протянул руку в направлении головизора. – И... Ну верю я ему, понимаешь? Верю. Сайрус склонил голову. – Я рад за тебя, – вежливо сказал он. Джоуи уставился на него в ожидании продолжения. Но Сайрус Клиффорд-Александер сказал все, что хотел сказать. Он молчал и вежливо улыбался. – Ты думаешь иначе? – неверяще спросил Джоуи. – Я не думаю вообще ничего, – невозмутимо отозвался Сайрус. – Но... хм, ты говорил тогда, – Джоуи дернул головой, словно указывая, когда «тогда», – что непохоже, что убийства совершали восемнадцатилетние пацаны. Ты передумал, что ли? – Джоуи, – терпеливо произнес Сайрус. Он помолчал немного, подбирая слова. Не потому, что остерегался, что все сказанное им будет использовано против него же – нисколько. Он просто пытался как можно более ясно донести свою мысль, безо всей и всяческой судебной казуистики. Иными словами, он был почти искренен. Джоуи подобрался, готовясь вникать. – Я всего лишь сказал тогда, что это больше похоже на зрелого психопата. Иными словами, в теории стоило бы изначально рассматривать именно такую версию. И скорее всего, именно такая версия и рассматривалась изначально. Но я исхожу из того, что два досудебных звена цепи не могли ошибаться. В конце концов, задача прокуратуры – это как раз оценка объективности и качественности полицейского расследования, а затем уточнение меры и степени виновности. Это очень серьезная гарантия последовательности отправления правосудия. И точно также я исхожу из презумпции объективности и компетентности судей. Понимаешь? – Судей, – шумно фыркнул Джоуи. – Органов дознания. Полицейские – продажные твари. Прокуроры – эгоцентричные маньяки, облеченные властью. Судьи – коррумпированные твари. – Журналисты – продажные шлюхи, – хладнокровно возразил Сайрус. Джоуи развернулся к нему и возмущенно зарычал. Сайрус развел руками. – Ты и я – мы оба говорим об абстрактных вещах сейчас. Ты скатился в сермяжные стереотипы, я говорю о не менее субъективной теории. В любом случае это гипотетика. Смысла делать заключения пока нет никакого. – Еще чего! – ощетинился Джоуи. – Ну хорошо. Я пока не вижу никакого смысла делать умозаключения, – лениво поправил себя Сайрус. – Но я предпочитаю остаться при своем мнении. – И какое же оно, твое мнение? – Джоуи был все еще зол, но любопытство его не оставляло. – Что мне пока нет смысла отягощать себя мнением, – усмехнулся Сайрус. Джоуи закатил глаза и надулся. Он вышагивал по комнате и не бубнил ничего себе под нос только потому, что Сайрус мог запросто поднять его на смех. – Ты хотя бы для приличия ознакомился с делом? – недовольно спросил он. – Нет, – хладнокровно ответил Сайрус, готовясь встать. Он прищурился, поджидая реакцию Джоуи. – Как?! – возмутился тот. – Как это «нет»?! – Так, – Сайрус небрежно пожал плечами и подался вперед. – Я отдал приказ о проведении точечных проверок в округах и вроде как рандомно отобрал сорок пять дел. Его дело, – он кивнул в сторону экрана и продолжил лицемерно недоумевающим тоном, – совершенно случайно оказалось в их числе. На следующей неделе примусь за ознакомление. – Вообще ничего, что он приговорен к смертной казни и приговор могут привести в исполнение в любую минуту? И тогда все эти телодвижения были просто зря, черт побери! – Джоуи даже руками тряхнул и нагнулся. Только что ногой не притопнул. Сайрус приподнял бровь, с интересом следя за ним. – Вообще ничего, что в третьем поясе уже лет пять как негласно придерживают исполнение смертных приговоров? – вежливо осведомился он. – Это во-первых. Во-вторых. Обоснованность высшей меры была подтверждена судом? Джоуи моргнул. – В смысле? – Расселл, – Сайрус вздохнул. – Ты пребываешь в восторге от романтично щурящегося солнцу мальчика и требуешь от меня бросить к его ногам весь мир, а сам ленишься как следует изучить тему, в которую влез. Ни один приговор не приводится в исполнение без подтверждения его обоснованности Высшим судом на федеральном уровне. Его дело допустили до Высшего суда пояса или так и мурыжат в округе? – Нет. Оно все еще в округе, – неуверенно сказал Джоуи. – Не знаю. Вроде нет. – Он пишет апелляции-жалобы? – Регулярно, – задумчиво ответил он, глядя, как Сайрус неторопливо поднимается, выпрямляется, улыбается. – Справный мальчик, – мирно произнес Сайрус. – Кофе? Джоуи почти согласился, но прикусил язык за полсекунды до легкомысленного «да», шумно втянул воздух в легкие, вспоминая рассеянную улыбку Лу Мендеса и ноздри, бережно втягивавшие аромат кофе. Он замотал головой. – Не хочу. Лучше пива, – угрюмо сказал он. Сайрус закатил глаза и пошел к кухне. Джоуи сидел на стуле и медленно поворачивался из стороны в сторону. Чай стыл перед ним. Сайрус неторопливо пил кофе и молчал. Он с любопытством наблюдал за пришибленным – слово-то какое, плебейское, мясницкое, но верное, не отнять – Джоуи и ждал, когда тому надоест наконец пребывать в унынии и он выплеснет на него свои планы, намерения, цели, что там еще бурлит и булькает в его бедовой голове. – А какого лешего тебе нужно было эту дебильную точечную проверку организовывать? – неожиданно спросил Джоуи. – Ты не мог просто дело запросить? Сайрус замер и уставился на него. – Джоуи, мальчик, с какого перепугу генпрокурор пояса должен запрашивать невнятное дело десятилетней давности из периферийного округа? – поинтересовался он ядовитым тоном. – Особенно если учитывать, что у меня нет ни одной формальной причины интересоваться этим делом. Ни жалоб, ни кассаций, ни апелляций, адресованных лично мне или Генеральному прокурору Федерации без указания имени. Ни-че-го. – Да не десять лет ему, – вяло огрызнулся Джоуи. – Я понимаю. Но все-таки ты главный перец тут. Мог бы и полюбопытствовать. – Я еще раз повторяю, мой дорогой друг, – куда более жестко произнес Сайрус. – Я не должен знать об этом деле и тем паче активно интересоваться им. И мой необъяснимый интерес к этому делу привлечет внимание многих и многих. И да, внимание этих может быть привлечено и к тому забавному совпадению, что я интересуюсь делом, которым интересуется некий журналист из центра, тоже из центра, как и гепрокурор. И даже если мне и наплевать, что меня обвинят в том, что я пляшу под твою дудку, то осмелюсь обратить твое внимание, что и дело этого Мендеса попадет в поле зрения многих и многих, а соответственно будет препарироваться крайне субъективными типами, и не все, далеко не все поддадутся твоему очарованию или моей несравненности. Тебе это надо? Джоуи поморщился. Он подозревал нечто такое. И он был не против ждать. В конце концов, он был способен ждать – проверено многочисленными случаями. Но Лу Мендес там, глядевший на солнце и пожиравший его глазами, Лу Мендес, наслаждавшийся дерьмовым тюремным кофе, как сам Джоуи оказывался не в состоянии наслаждаться элитными его сортами даже после недель экстремальных условий – Лу Мендес не давал ему успокоиться и приступить к ожиданию. Джоуи хотелось изменить что-то в его деле. Сайрус ждал ответа, и он был недоволен и взбрыком Джоуи, и его молчанием. Джоуи покосился на него, покачался еще вправо-влево на стуле и повесил голову. – Ты мог бы хотя бы медийную подборку посмотреть, – недовольно буркнул он вместо согласия. – Я ее по крупицам собирал, между прочим. И между прочим, она очень солидная. – Благодарю за предложение и не сомневаюсь в ее информативности. Но я предпочел бы оставаться беспристрастным как можно дольше, – все еще недовольный, отозвался Сайрус. – Не соизволишь поужинать со мной или так и будешь тосковать вдали от твоего объекта восхищения? Джоуи огрызнулся, а подумав, согласился на ужин. Который был наполнен неловкими паузами, потому что Джоуи ни о чем и ни о ком, кроме Лу Мендеса, говорить не мог, и именно о его случае Сайрус говорить отказывался. Притихший поначалу, раздраженный чуть позже, Джоуи успокоился и даже оказался в состоянии поддерживать разговор на абстрактные политические темы, не связанные с этим конкретным случаем. Сайрус развлекался – это было видно по его насмешливому прищуру, особой интонации – он вовсю подтрунивал над Джоуи, а тот огрызался вяло и рассеянно, и даже говорил напыщенными фразами, на которые Джоуи реагировал точно также нехотя, словно спохватываясь. Уходя, он забрал диск с записью интервью, и у него было странное лицо, словно он боялся, что с записью что-то случится. Сайрусу даже подумалось, что Джоуи еще раз его пересмотрит. Хотя использовать запись дальше смысла нет никакого, только если для мыльных опер, которыми развлекают экзальтированных дамочек и вьюношей, больно уж хорош типаж: страдающий, по-орлиному глядящий на солнце, собирающийся несправедливо умереть. И с такими глазами, с такими скулами, с точеным профилем. С такими чувственными губами. Лу вели из карцера прямо на свидание. Он подрагивал время от времени, отогреваясь и с чувством, похожим на удовлетворение, ощущая, как избавляется от сырости его кожа, щурился и семенил на неуклюжих, почти не сгибавшихся ногах за охранниками. Его конвоировал Рейли лично. И он был очень, очень недоволен. Его недовольство висело в воздухе, чувствовалось кожей, у него был запах – серы, сероводорода скорее всего. И недорогой резины, которой была обтянута дубинка. Лу пытался собраться с силами – не с духом, духа в нем осталось только лишь на то, чтобы не осесть на пол и отказаться ото всего, полностью и окончательно, – чтобы спросить, какое сегодня число. Отчего-то он забыл вести счет суткам, просто лежал на полу в сыром и промозглом карцере и время от времени подползал к бутылке с водой. А на охранников с едой ориентироваться смысла особого не было: они приносили еду не по графику, а когда вспоминали о нем. А в темноте самого дальнего карцера, куда зашвырнули Лу, время переставало шагать, переступая отчетливо и наглядно через границы суток, оно текло по извилистому руслу между размытыми берегами, на которых мерещились самые разные образы. Лу не знал, в какой день он вышел, и лишь смутно представлял, в какое время суток. А Рейли отчего-то злился, толкал его, требовал идти быстрей и не задерживаться. Время от времени он шипел угрозы, обещал Лу всевозможные кары, скалил зубы и хватал его за предплечье, сжимая его чуть ли не до хруста костей. Лу покорно делал вид, что боится. Рейли вроде успокаивался, но через десять секунд снова принимался обсыпать его угрозами. Самым неприятным было его странное мелочное хитрожопое нежелание говорить, отчего он так злится. Лу вроде не жаловался никуда, хотя его уже который месяц после приснопамятного визита журналиста из самого что ни на есть центра гноили в карцерах. Иначе это обозвать было нельзя. Почти сразу его обвинили в попытке нападения на охранника – три декады. После трех с половиной суток, за которые Лу только и успел, что прочитать письма, ознакомиться с двумя отказами в пересмотре дела в прокуратуре 39-го и вежливым уведомлением из Высшего суда пояса о том, что его жалоба принята к рассмотрению, написать ходатайство в Генеральную прокуратуру пояса с просьбой о пересмотре расследования в связи с его неполнотой, и на тебе – Горох начинает приставать к нему в душе, Лу не колеблясь бьет его в челюсть, Рейли тащит его в карцер. И чем больше Лу свыкался с темнотой, тем больше ему открывались странности в том демарше. Горох поселился в блоке С полтора года назад. Он был шумным, скандальным, вонючим и две трети суток – любых суток, каждых суток – требовал бабу. Его крики о том, что ему просто позарез нужна шлюха, оглашали гулкий коридор, как не оглашали в свое время стоны подыхавшего от рака номера С448728, которому даже кличку не удосуживались дать. На прогулке он бахвалился всем и вся, что имел всех подряд баб на воле в перерывах между отсидками, и что он клал с размаху на всех пидорков, которые мало того что в тюряге не могут жить спокойно, так еще и на воле совсем обнаглели. И Лу мог бы понять, если бы ему было восемнадцать – если бы Горох был сильно пьяным или сильно озабоченным, мог бы принять за девку. Но не стыковалось. Горох был мельче Лу. Горох был щуплым и не отличался силой. Лу – нет. Он заставлял себя делать хотя бы какие-то упражнения, чтобы не отупеть от неподвижности, и простые отжимания и приседания и что там еще, которые он мог делать минутами, десятками минут, погружаясь в состояние, похожее на транс – они давали о себе знать. Лу едва ли мог считаться очень сильным с точки зрения работяги с воли. Но в ПУОР он запросто сходил за геракла. А Горох понимал язык силы. И все равно полез? И Рейли появился через секунду после смазанного хука Лу, чтобы начать молотить дубинкой его, а не Гороха. Странно, странно. Неужели этим олигофренам в ПУОР до такой степени не хватает воображения, чтобы придумать более убедительный повод? И неужели этим олигофренам из ПУОР не хватает воображения, чтобы придумать относительно вменяемую отмазку, чтобы оказать в свидании с Лу Мендесом, если это свидание им так не по нраву? Перед постом на входе в блок А Рейли неожиданно развернулся, перехватил дубинку обеими руками и придавил ее к горлу Лу, тесня его к стенке. – Ты, гребаный говнюк, – зашипел он, скаля зубы. Лу отстраненно отметил, что у него неправильно белые зубы и неестественно свежий запах изо рта. Кожа-то была дубленой по-южному, и шея жилистой. Лу как-то слышал, как тот бахвалился, что любит проводить выходные на берегу океана. Загар у него, очевидно, там и был прихвачен. Но все это лирика; Лу взял себя в руки и расширил глаза, как бы в испуге. Рейли не особо проникся, но и времени у него, видать, было мало. Он пошипел еще немного, но оскорбления были давно знакомыми, сотни раз повторенными, затасканными, что ли. Лу ждал, когда Рейли наплюется ядом и наконец перейдет к причине такого демарша. И тот не заставил себя ждать – видать, время поджимало. – Ты, ведьмак, не знаю, что там от тебя хочет этот шлюшонок из центра, но если ты будешь вякать, то я тебя сгною в ведре с крысами. Ты понял? Рейли наседал, приближал свое лицо вплотную, чуть ли не терся носом о нос Лу. Можно было задержать дыхание, сглотнуть – пусть опознает знакомые, ожидаемые реакции – и кивнуть. Рейли попытался разглядеть что-то в мозгу Лу, не иначе, так усердно он разглядывал его глаза, словно радужку сканировал. Он сделал шаг назад, перевел дыхание, начал дышать ровно и размеренно, опустил дубинку. Лу рефлекторно скосил на нее глаза – привык: когда ждешь удара, стоит следить, чтобы хотя бы попытаться определить, куда будут бить, чтобы хоть как подготовиться. Рейли оказался неожиданно обрадован такой реакцией. Он ухмыльнулся и дернул Лу за предплечье, швырнул к посту. – Открывай, Томми, – крикнул он, постучав по решетке. – Мясо для того журналиста прибыло. Лу недоумевал. «Тот журналист», да еще из центра – это который? Не тот ли, как его, Расселл? И что ему надо? Вроде тогда еще ясно было, что ни разговора толкового, ни сюжета достойного у них не получается. И он снова в ПУОР, словно его сюда магнитом тянет. Лу помрачнел. Ему еще и с этой стороны проблем не хватало. Это действительно был «тот журналист» из центра. Он сидел за столом с довольным выражением на своей лощеной физиономии, скрестив руки и вытянув ноги. – Добрый день, – радостно произнес он. Встать не удосужился. Ну да, смысла в формальной демонстрации уважения по отношению к людям, которые его по определению не заслуживают, было мало. Лу молчал и не поднимал на него глаза – на кой бы ему это сдалось: от таких нежданных визитов журналистов добра не жди. Проблемы после них возникают на пустом месте. Ну не любит планктон в ПУОР любопытных взглядов извне, как тараканы в закрытом шкафу не любят, когда распахивается дверца и их ослепляет свет – сразу бросают свою добычу, которую только что так жадно пожирали, начинают беспорядочно метаться, натыкаясь на других тараканов и на предметы, пытаясь скрыться хоть куда, и все это с удивительной проворливостью, которую они категорично отказываются демонстрировать по принуждению и для того, чтобы перемещаться туда, куда их направляет внешняя сила. А этот Расселл как раз похожий эффект производил, очевидно. Либо он с заявленной в прошлый раз темы о непропорциональности смертной казни в качестве наказания переметнулся на что-то другое, куда более ему привычное, типа коррупции какой или полулегальных организованных структур: этого здесь должно хватать. Рейли буркнул приветствие, неуклюже пытаясь соблюсти формальный ритуал, но на Джоуи его попытка произвела прямо противоположный эффект, и он знающе ухмыльнулся. Ну да, застращал он их, не без этого, спасибо ушлому советнику юстиции самого высшего класса, который осчастливил его деталями всяких там бюрократических процедур. Джоуи как не понимал, какого лешего они нужны, так и не проникся восхищением даже после того, как Сайрус терпеливо разжевал ему сто тысяч миллионов всяких норм, деталей и под-под-под-подпунктов. Лу послушно подошел к стулу, стал у него, дожидаясь команды сесть. Рейли приковал его, выпрямился и буркнул: «Руки». Лу уставился на него. «Руки», – процедил Рейли, чувствуя себя не в своей тарелке под пристальным, откровенно изучающим взглядом опытного журналиста, да еще из центра. Лу недоумевал. Он моргнул и послушно поднял руки. Рейли расстегнул наручники и бросил их на пол. – Два часа, – сухо сказал он Джоуи. – Я приду за заключенным С338569 в пятнадцать тридцать одну. – В пятнадцать тридцать четыре, – мило улыбнулся Джоуи и демонстративно уронил на стол свой коммуникатор. – Сейчас тринадцать тридцать три, а мы так и не начали интервью. – В пятнадцать тридцать четыре, – проскрежетал Рейли, недобро глядя на него. Джоуи в ответ уставился на него, не моргая и не переставая улыбаться. Рейли рыкнул на охранников и вышел. Лу недоумевающе смотрел на Джоуи. А кандалы лежали на полу. Джоуи заулыбался еще шире. – Не поверите, – торжественно сказал он. – Я рад вас видеть. Кофе? И он с торжествующим видом поставил перед Лу термостакан. Лу уставился на него с сумрачным видом. Его руки тянуло к земле, туда, где у его ступней лежали расстегнутые кандалы. Да еще и скрежещущий голос Рейли стоял в ушах. – Что вы хотите? – недружелюбно спросил он. Джоуи откинулся на спинку стула. Покосившись в сторону камеры и пожевав губы, он посерьезнел и сказал: – Интервью. Хорошее, сочное интервью, которое заставит общественность говорить о вас, и говорить о том, что вы невиновны. До сих пор у меня очень мало материалов, иллюстрирующих это. Лу осторожно перевел дыхание. Он не понимал этого журналиста из центра, и не потому, что у него был такой непривычный акцент. И именно в этом он признался, сказав все тем же недружелюбным тоном, сверля его подозрительным взглядом: – Я не понимаю, чего вы хотите от меня. Чтобы я зарыдал и забился в истерике и вопил, что я невиновен? – Не-е-ет, – протянул Джоуи. – Нет, нет и нет. Это настроит всех против вас. – Давайте вы позовете охрану и мы закончим эту бодягу, – скривился Лу, отворачиваясь. Джоуи оперся локтями о стол и переплел пальцы. – Вам здорово досталось за прошлый раз? – виновато спросил он. Лу закатил глаза. Джоуи посмотрел на него и усмехнулся. – Ладно. Хотите,чтобы я был откровенным, будет вам. – Я не хочу. Я хочу, чтобы вы оставили меня в покое и не впутывали в свои игры, – сухо ответил Лу. – Может, все-таки попробуете кофе? Его много, он горячий и вкусный. Настоящий кофе, – мило улыбнулся Джоуи. Лу перевел на него взгляд. Мрачный, недовольный, подозрительный. Романтично, однако, подумал Джоуи, замирая, благоговея, наслаждаясь, разгораясь. Он выпрямился, подобрался, приготовился идти ва-банк. – Я надеюсь, вы понимаете, что я копаюсь в вашем деле, – помедлив, подобрав слова, решившись, начал он. – Я не могу представить объективную картину произошедшего, и именно это и заставляет меня думать, что дело нечисто. Обычно в других уголовных процессах СМИ получают достаточно информации, чтобы представить обществу достоверную картину, понимаете? А тут – ничего. Очень много эмоций, очень много демагогии – и никакой конкретики. Я уж не говорю о том, что и полиция, и прокуратура, и судейская контора упорно отказываются говорить об этом, видите ли, дело давнее. Это подозрительно, не менее. Это заставляет ковыряться и дальше, собирать, черт побери, информацию по грану, по золотнику, блин, и все равно топтаться на месте. Дело же еще не закончено, совсем не закончено, и закончено не будет. В этом поясе у него и подобных дел нет срока давности, а эти ублюдки делают вид, что все закрыто и сдано в архив. – Джоуи перевел дыхание. – Я говорил с Тоддом Примом, и я вам скажу, его бы я с огромным удовольствием увидел в бордовой робе. Лу непроизвольно вздрогнул, услышав это имя. От цепкого взгляда Джоуи это не ускользнуло. – Неприятный тип, да? Он требует смерти всех и вся, и при этом ни разу, ни разу не вспомнил о сыне. – Джоуи сжал кулаки и отвернулся. – Сына как будто и не существовало, а этот ублюдок откровенно хочет казнить как минимум две дюжины людей, прикрываясь родительской трагедией. – Он сглотнул. – Я говорил с Корпниками, с родителями и детьми. И они хотят справедливости, но справедливости справедливой. Госпожа Корпник, кстати, просила передать вам, что не верит, что наказан настоящий убийца. Господин Корпник молчал, но, кажется, был согласен с супругой. Лу задержал дыхание. Джоуи замолчал в ожидании. – Передайте им... Хотя нет, я сам. – Быстро поправился Лу. – Вам позволяют общаться с ними? Лу покачал головой. – Ладно, передавайте им, что я благодарен. И что прошу у них прощения. – Он облизал губы, подбирая слова. – Мне жаль, что все так случилось, мне жаль Анджи и его брата с сестрой, что у них украли брата. И что они не узнают, кто это сделал. Я все-таки попробую еще раз написать им. – Вы писали раньше? – насторожился Джоуи. – И как? Лу пожал плечами. – Никак. Заключенным не допускается общаться со своими жертвами. Какое-то там внутреннее распоряжение. – Лу изучал пальцы, но руки его все так же лежали на коленях, словно отказываясь принимать свою свободу. – Я уточню, – задумчиво сказал Джоуи. – Впервые слышу об этом, и смысла в таком запрете особо не вижу. Хотя кто их знает, этих параноиков. Лу опустил голову. – Лу, – Джоуи потянулся к нему через стол. Но стол был слишком длинным и широким, и он замер, не дотянувшись и до края стола. А Лу сидел еще дальше, опустив голову и держа руки под столом. – Послушайте, я действительно не только хочу сделать репортаж о смертной казни и ее нецелесообразности, я хочу помочь вам. Я пытался, пытался представить себе, что правы не вы, а они, и что приговор действительно правомочен, и не могу. Дело слишком неопрятное, чтобы быть убедительным, в нем слишком много нестыковок, чтобы я верил прокурорам, я... – Джоуи облизал губы. – Лу, я понимаю, что это может звучать жестоко, что я говорю о них, а не о вас, и все такое. Пока я... – он развел руками. – Пока я не рискну сказать, что и приговор, и расследование были совершенно неправильными, у меня нет доказательств. Но я верю вам. Понимаете? Вера – это малость самая, на ней убедительных доказательств не построишь, на мою веру всем вокруг наплевать, и они в общем правы. Но я верю, что вы невиновны, и я хочу это доказать. И я буду это доказывать. Лу поднял на него глаза. Они были непроницаемыми, совсем нечитаемыми. И лицо его походило на посмертную маску – оно было таким же неподвижным, ничего не выражающим; оно словно оказывалось самым надежным замком на сундуке с его эмоциями, ощущениями и переживаниями. Даже глаза не отсвечивали ничем, кажется, в прошлый раз он куда больше радовался солнцу, чем сейчас визиту фифы из центра – Джоуи Расселла. У Лу была неестественно бледная кожа, на лбу проступала испарина, и что-то было в том, как подрагивали губы, что давало Джоуи основание предположить, что он чувствует себя плохо. – Вам сильно досталось в прошлый раз? – спросил он, виновато склонив голову к плечу. Лу пожал плечами. – Не больше, чем обычно, – неохотно отозвался он. – Вы уверены, что не хотите кофе? – бодро спросил Джоуи, почувствовав совсем-совсем крохотное потепление. Лу усмехнулся и обреченно покачал головой. Джоуи пододвинул к нему стакан. Лу посмотрел на него, словно ожидая, что оттуда выпрыгнет чудовище. – Я специально остановился в ближайшем городе, чтобы купить кофе поприличней. Не добавлял ни сахара, ни сливок, – бархатным голосом произнес Джоуи. – Если хотите, в следующий раз добавлю. Лу растянул губы в неловкой улыбке и, поколебавшись, потянулся к термостакану. Джоуи рассказывал о чем-то еще, о том, с кем еще он встречался, о своих впечатлениях от инспектора полиции Хельмута (все еще инспектора, злорадно подумал Лу), лейтенанта Николсена (справный малый), прокурора Бьюкенена, который уже обосновался в штаб-городе пояса, судьи Мердок-Скотта, который по слухам так и останется в округе – никому он нахрен в штаб-городе пояса не упал, своих звезд хватает. Лу вежливо кивал, но слушал, судя по всему, краем уха. Он был куда больше увлечен изучением термостакана. Джоуи так и подмывало расшевелить его, заставить поторопиться, сказав, что там есть такой клапан, его надо открыть и можно пить. Но он мужественно прикусывал язык – у Лу было странное выражение на лице, словно у ребенка, который разворачивал новогодний подарок, возможно даже, свой первый новогодний подарок. Джоуи помнил себя в младом возрасте. Когда папс не забывал о праздниках и все-таки что-то там заворачивал в подарочную бумагу, как правило что-то, что Джоуи сильно и активно хотел, это было приятно, но не было сюрпризом, и Джоуи, гиперактивный оторва Джоуи клочьями срывал обертку, жаждая добраться до начинки. А перед ним сидел Лу, сначала поглаживавший стакан своими ужасными пальцами, грязными, грубыми, с бесконечным множеством царапин, с потрескавшейся и кровоточившей кожей на костяшках и благоговейно изучавший его. Термостакан был до такой степени масспродуктом, что на него и фирменный логотип ставить не удосуживались; Джоуи просто заскочил в какую-то барахольную лавку, выскочил из нее и понесся в ближайшую кофейню за кофе. А Лу созерцал его со странным выражением на лице. Блаженным, что ли. Мечтательным, словно он и не в одной комнате с Джоуи находился, а на поляне в лесу, и нет там ни этих жестких и тяжелых стульев с кольцами для кандалов и магнитными замками для прикрепления к полу, ни ввинченного в пол стола, ни голокамеры, ни стен, а только солнце, легкий ветерок и густейший травяной ковер. Джоуи щебетал о событиях, которые могли заинтересовать Лу, тот изредка поднимал на него глаза, а руки его при этом все поглаживали стакан. Наконец он решился и подрагивавшими пальцами открыл клапан и принюхался. Джоуи осекся на полуслове, глядя, какая улыбка скользнула по лицу Лу, когда он принюхался к кофе – ко все тому же промышленному кофе из кофейной цепи с несколькими сотнями филиалов. Он действительно оказался далеко и от ПУОР, и от Джоуи, и от своей робы – от всего. Лу словно собирался с силами, чтобы сделать первый глоток, собрался, решился, нагнулся к столу – Джоуи чуть не заскрежетал зубами: не термостакан ко рту поднес, а привычно нагнулся к рукам, потому что кандалы были бессердечно короткими. Лу словно почувствовал, что в комнате повисло молчание, и недоуменно посмотрел на Джоуи. – Я его в какой-то забегаловке купил, – растерянно признался Джоуи. – А вы его так смакуете, как будто его спецрейсом из охрененно элитной кофейни в центре доставили. Он неплохой, но не более. Лу тихо засмеялся и сделал еще глоток. – Он хороший, – тихо признался он. – Спасибо. Джоуи заморгал и вскочил. Он подошел к окну и уставился в него. Через пару минут он глухо ответил, не оборачиваясь: – Да не за что. Когда он обернулся, Лу сидел, откинувшись на спинку стула. Стакан он держал обеими руками. – Вы не против небольшого разговора о полицейском расследовании? – тихо спросил Джоуи, усаживаясь. Руки он спрятал под столом, чтобы никто, а в первую очередь он сам, не видел, что они подрагивают. – Думаете, в этом есть смысл? – спросил Лу. – Я и не помню особенно ничего. Я не понимал толком, что происходит. Это будет очень невнятный рассказ ни о чем. Спросите лучше тех. Там. – Он кивнул головой куда-то в сторону. – Как вообще получилось, что полиция решила предъявить обвинение именно вам с Даниэлем Локком? Лу пожал плечами. – Я уже столько раз объяснял, что еще один раз ну совершенно ни к чему, – вяло отозвался он. – Да и было это давно. Я и не помню особо. Джоуи упрямо продолжал расспрашивать его, Лу упрямо отвечал, что не помнит, забыл, это было давно. За дверью раздались шаги, голоса, забряцали ключи. Лу резко выпрямился и поставил стакан ближе к Джоуи. Тот мгновенно обхватил его рукой, словно так и держал все время. Он начал подносить стакан ко рту, и Рейли эту идиллическую картину и застал, вторгнувшись в комнату. Лу послушно держал руки на коленях и сидел, свесив голову. – Время вышло? – печально произнес Джоуи. – Жаль, как жаль. Зря вы отказываетесь говорить, господин Мендес. Ваше упрямство – оно иррационально. Ну да ладно, – недовольно закончил он. – Воля ваша. Рейли осмотрел его, повернулся к Лу. – Встать! – рявкнул он. Лу послушно поднялся. Джоуи повернулся к камере и начал снимать ее со штатива, время от времени оглядываясь. Рейли застегнул наручники, толкнул Лу к двери. Джоуи повернулся к ним. Лу обернулся и посмотрел на него тускло поблескивавшими глазами. Джоуи неожиданно поднял руку и дотронулся ей до левой стороны груди, где вроде как было сердце. Лу прикрыл глаза, словно давая знать, что понял что-то. Рейли вытолкал его из комнаты. Джоуи опустился на стул. Рейли бушевал. Он заставил Лу соскрести все рисунки со стен и лично надзирал за ним, когда тот делал это. Он конфисковал все книги и бумагу. Он попытался ограничить и доступ Лу к медиа-центру, но так далеко его полномочия не простирались. Лу покорно молчал и подчинялся. Он боялся признаться себе самому, боялся допустить мысль о том, что этот ушлый Расселл придет еще раз. А ведь мог. Должен был, если действительно хотел помочь. Если действительно собирался помочь, как он хотел убедить Лу. Если придет – это будет что-то невероятное. Если. Третий пояс, а с ним и ПУОР, жил декадами. Официально. И официально же признанные церкви с ним – тоже. Каждый 10-й день декады проводились воскресные службы. Начальство отчего-то ревностно следило за тем, чтобы заключенные исправно их посещали: вроде как педагогический элемент, сотрудничество со структурой, ориентированной на распространение гуманистической этики, бла-бла-бла. Лу с огромным наслаждением отказался бы от сомнительного удовольствия выслушивать очередного лицемера целые полтора часа, но его никто не спрашивал. И он вынужден был выходить на коридор, ждать, давать себя приковывать к соседу – вонючке Дарку, идти, сидеть в выхолощенной часовне, которая отличалась от той же камеры только темной краской на стенах и кафедрой с каким-то непонятным логотипом, и слушать бредни очередного толстобрюхого радетеля за правильную мораль. Рейли обходил их колонну, проверял наручники – и задерживался рядом с Лу, смотрел на него своими жабьими глазами, угрожающе сопел и молчал. Лу не отводил глаза: все равно влетит, так чего напрягаться, – и этот молчаливый вызов злил Рейли еще больше. Затем была проповедь о всепрощении, которую толстобрюхий священник тарабанил по бумажке, и снова бесконечные переходы. За Лу наконец лязгнула первая, внутренняя дверь, и он вздрогнул, обернулся, убедился, что он наконец отсечен ото всех, и прислонился к стене. В камере было тепло – пока тепло, но не за горами осень, а с ней холод и сырость, стены были желтовато-серыми, исцарапанными, с тоскливой настойчивостью отделявшими его от мира, стол казался пустым – всего-то на нем лежали две книги. Лу оперся о стену спиной, откинул голову назад и закрыл глаза. Он хотел лечь, свернуться клубочком и заснуть, но нельзя. По режиму не положено. И рядом с ним ударилась о стену дверь. А в дверном проеме стоял Рейли. – Красавчик Ведьмак хочет стать звездой, я смотрю, – шипел он, приближаясь. – Красавчик Ведьмак жалуется уже журналистам из центра. – За Рейли закрылась внешняя дверь. – Красавчик Ведьмак забывает, что журнашлюхи приезжают и уезжают, а он остается. – Он зацокал языком. – Что хотел от тебя этот щелкопер? Лу вжался в стену. Рейли ухватил его за горло. – Что от тебя хотел этот писака? – зашипел Рейли, сдавливая ему горло и тряся нещадно, словно рассчитывал вытрясти из него либо ответ, либо надежду.