Чистилище

Рейли то ли сошел с ума, то ли никогда в него не приходил. В любом случае перспективы вырисовывались плачевные; Лу стало жутко – он не мог противопоставить ему ничего, совсем ничего. Потому что если он начнет сопротивляться, то Рейли ухватится за свою любимую дубинку, а потом чего доброго задушит. Если он не будет сопротивляться, то Рейли его задушит, а до того, возможно, ухватится за свою любимую дубинку. Распластавшись по стене, Лу молчал и не дышал. Он скреб ногтями по стене за своей спиной, словно пытался найти дверцу какую-нибудь, и ему совершенно не приходил в голову хоть какой-то мало-мальски годный выход. – Что надо от тебя этому журналюге? – скалил зубы Рейли в двух сантиметрах от лица Лу. Они действительно были ослепительно белыми у него, это Лу помнил. И оглушительный мятный запах изо рта был искусственным, а под ним настырной волной доносился до него другой, настоящий, прело-протеиновый, гниловатый. Рейли тряхнул его, Лу ударился головой о стенку, и у него нешуточно потемнело в глазах. Ему было больно, ему становилось все жутче, хотя куда уж больше-то, и дверь эта еще, внешняя, которая внезапно стала звукоизолирующей – ни звука не доносилось из коридора, ни малейшего движения, которое позволяло Лу надеяться, что с ним не случится почти ничего, но он сотрясение ли заработал после нешуточных ласк Рейли, или глухота резко достигла стопроцентного уровня, но он не слышал ничего. Лу попытался отвести его руки, вырваться из железной хватки – и только добился сильнейшего удара в живот. – Еще раз повторяю вопрос, ты, гребаный шлюшонок, – процедил Рейли, со смаком, с оттяжкой ударив его еще раз, – что от тебя хотел этот журналюга? Лу замахнулся и попытался ударить его в ответ. Но одно дело хлипкий Горох в душе, державшийся от него на расстоянии добрых полуметра, и совсем другое – откормленный орангутан Рейли, которого неспроста боялись все в блоке С и, по слухам, за его пределами. В глазах Лу темнело, ему казалось, что весь ливер вместе с легкими и сердцем превращается под кулаками Рейли в паштет, Рейли что-то орал над ним, и Лу пытался отползти. Какая разница, что говорил ему залетный журналист из штаб-города Конфедерации, если он ничего не вспомнит, а если и вспомнит, то хрен с два сможет хотя бы слово из себя выплюнуть – только если с осколками ребер? Другие охранники пытались оттащить Рейли; Лу пытался приподняться. В кои-то веки остальные заключенные молчали, никто не выл, Горох не требовал бабу, только Рейли орал, требуя сообщить ему, кому еще и что нашестерил Лу. Охранники смогли вытолкнуть Рейли из камеры Лу, внешняя дверь снова захлопнулась; Лу попытался свернуться калачиком и отрешиться от гула, наполнявшего его голову – а он был почти материальным и явно был настроен разнести в клочья черепную коробку. Лу попытался вдохнуть, закашлялся, повернул лицо к полу, со свистом выдохнул воздух и затих. Камеру наполнили странные звуки, вроде как утробные, угрожающие, низкие, объемные, как будто по огромному барабану били огромной же битой, и эта вибрация – она давила на него, вышибала дух. Отчего-то изо всех щелей полезли ящеры, змеи, тараканы, трепеща, насмешливо дребезжа, на него опустился панцирь темноты и придавил к бетону. Дышать получалось со все большим трудом, и тихий звоночек вопроса: «За что?» – становился то ближе, то дальше, то совсем неразличимым. И было больно. Жутко больно. Дверь опять лязгнула. Лу пнули. – Ну ты, вставай, – упало на него сверху. Лу смог различить слова только потому, что они были ему знакомы из многочисленных повторений. Узнал, опознал – не услышал. Они прозвучали далеко, словно над метровой толщей воды, завибрировали в ней и рухнули на него. Лу дрогнул, но не пошевелился встать. Если бы силы были плюнуть, что ли, чтобы и эти уроды его ударили – желательно свинцовой дубинкой и по черепной коробке, чтобы кости хруснули и смешались с мозгом – и все, и навсегда все, и больше не будет ничего. Но для этого нужно было повернуться к тому, кто стоял над ним, освободить рот от крови, скопить немного слюны и плюнуть, приложив неимоверное усилие. А Лу не мог. Ему даже дышать было больно. Кажется, его пнули. Ухватили за волосы, подняли голову. Майк позвал Смитти, тот тоже нагнулся над ним, сказал: – Макс, кажись, увлекся. Его в лазарет надо. – В лазарете настучат наверх, – нервно отозвался Майк. – Нам тут всем кранты будут. – Так что, пусть сдыхает? – Смитти встал и сделал пару шагов по камере. – Так труп пойдет через трупную, а док Михельсон опять стукнет наверх. – Так, подожди. – Майк вышел из камеры, через минуту вернулся с Горохом, волоча его за шиворот. Тот трясся, тихонько поскуливал, висел на руке здоровяка Майка, сложив руки на груди. – Ты пытался лезть к Ведьмаку, он в тебя вцепился и не отцеплялся, ясно? Ясно, я спрашиваю? Горох что-то выл, Смитти орал на него, на Майка, снова на Гороха, Майк и Смитти орали на Лу и требовали, чтобы он встал. В конце коридора бушевал Рейли, которого пытались скрутить три охранника. Подбежал начальник смены, приказал отправить Лу в лазарет. Лу лежал на носилках и тихо усмехался. Что у него за счастье такое нищебродское – все напасти на свою голову собирать? Док Михельсон был таким же заключенным, как и остальные, но до того успел побывать врачом, и хорошим врачом. Его ценили даже в административном корпусе, а он чувствовал себя очень неплохо: у него в подчинении был неплохой штат, соответствовавший чуть ли не приличной провинциальной больнице, руководство снисходительно относилось к бюджету лазарета, а благотворительные фонды из тех, которыми развлекают себя пресыщенные светской жизнью никак не вдовеющие дамы, подкидывали очень солидные суммы в счет разных прожектов. Док Михельсон, как раз в свое время пытавшийся уцепиться за хоть какой шанс, чтобы пробраться в высший свет, с язвительным недоумением признавал, что у него этот шанс появился, и как ни странно после того, как он каких-то старичков из оттуда и замочил. Но док Михельсон носил не бордовую робу, а бежевую, был официально приписан к блоку Р, а не С, хотя на его счету было три доказанных случая убийства пациентов и шлейфом за ним тянулись слухи, что на самом деле их было куда больше. Просто знакомый судьи очень здорово поимел со смерти своего престарелого двоюродного дядюшки, и самому судье тоже перепало от замечательного настроения пребывавшего в трауре родственника. Док Михельсон вынужден был лечить не только заключенных, но и штат ПУОР, и последнее ему приходилось делать очень хорошо – это он понял после декады в карцере. Комнатка без окон без дверей с толстенными стенами, которые полностью, лучше гроба изолировали от внешнего мира, с крысами к тому же, произвела на него такое впечатление, что он согласился лечить сотрудников не просто хорошо, а очень хорошо. И он последовательно, с огромным тщанием исполнял свое решение. На заключенных оставалось не так уж много времени, но и им перепадало от щедрот дока. А Лу Мендес, которого в блоке С упорно звали Ведьмаком, вызывал у него особые чувства. Просто потому, что парень провел в карцере чуть ли не больше времени, чем весь комплект любого из блоков за десяток лет. И все равно он находил в себе что-то, за что охранники ломали ему ребра-пальцы, выбивали зубы, размалевывали гематомами и швыряли в проклятейшее из мест в этом проклятом ПУОРе – в карцер. Док Михельсон провел целых тринадцать лет, ни разу не приблизившись к карцеру, намеревался таким же разумным образом проваландать остальные двадцать три, если не повезет, и семнадцать, если повезет, но воспоминания о той декаде – о жалких десяти днях в карцере – до сих пор вызывали у него панический ужас и будут его вызывать, скорее всего, до самой последней доски. Впрочем, кажется, Ведьмаку достанется удовольствие попасть в карцер месяца через два, когда выйдет из лазарета: Рейли хорошо над ним потрудился. И док Михельсон нашпиговал медицинскую карту заключенного С338569 такими ужасами, что директор ПУОР, затребовавший к себе заключенного Р440768С с целью ознакомления с ситуацией, потух на второй минуте перечисления медицинских артефактов. Два месяца лазарета красавчику Лу обеспечены. – Что же тебе неймется-то все время, Лу? – спросил док Михельсон, когда Лу относительно пришел в себя и даже пытался сидеть. Но у Лу на лице было написано такое искреннее недоумение, что док Михельсон против воли усмехнулся. – Скажи еще, что ты не понимаешь, какой серпентарий расшевелил. Лу прищурился и повернул к нему голову, чтобы слышать здоровым ухом. – Может, объяснишь? – изучая его подозрительными черными глазами, глухо предложил он. – А то, знаешь ли, я единственный в этом чистилище не в курсе. – Ты не в курсе? – док Михельсон скептически поднял брови. – Ты пишешь всем и вся, от фондов в жопе федерации на границе с четвертым юго-западным до Генпрокуратуры и Высшего суда пояса, и ты не в курсе? Их там, в А-корпусе, уже второй месяц трясут проверяльщики из прокуратуры 311-го. Стукачики из федерального штаб-города позвонили и предупредили, что еще и из Генпрокуратуры нагрянет комиссия. И тут еще этот Рассел из центра вертится вокруг ПУОР. Что он за фрукт, знаешь? Лу лениво пожал плечами. – Вроде шустрый парень, – осторожно сказал он. – Эх, Ведьмак, слишком ты носишься со своим «я невиновен», – хмыкнул док Михельсон. – Как глухарь на току, чесслово. Ничего не видишь, не замечаешь. А жизнь, Лу, жизнь – она сложная штука. В ней всякого хватает. Джоуи Расселл, чтобы ты знал, подготовил дохрена таких суровых репортажей, после которых головы слетали у конфедератских министров, чтобы ты знал. Ты его книгу о коррупции в министерствах второго и третьего северных поясов читал? Лу покачал головой. – Страшное дело, Мендес, – захихикал док Михельсон. – Книгу я не читал, но кое-что о ней слышал. А самое главное, Мендес, не это. Самое главное – она просто как бомба взорвалась. Министр второго враз лишился всех бонусов и свалился в красный рейтинг. Министр третьего оказался в желтом, а сколько рефератов там перетрясли, не передать. Чистили их знатно. А теперь представь, – он подался вперед и зашептал. – А теперь представь, Ведьмак, такой хитрожопый чувак прибывает сюда и начинает выяснять, откуда у наших там охрененные дома и охрененные машины. – И при чем здесь я? Я вообще с ним толком не говорил ни о чем, – поморщился Лу. – Я вообще ни про что такое не в курсе. Док, да мне насрать на них, уроды, – прошипел Лу. – Ты придурок, Мендес. – Док Михельсон выпрямился на стуле. – Эти мудаки попытались установить в комнате прослушку, чтобы прослушать интервью, только она нифига не сработала. Два часа аудиовизуальных шумов, и нихрена ни изображения, ни звука. Ни хре-на. Понимаешь? Вы там могли разрабатывать план побега, и офицеры нихрена об этом не знали бы. Рейли, чтобы ты знал, неслабо за это получил от главного. Очень неслабо. И буквально на следующий день приезжает проверка из минюста. Это может быть совпадение, Лу. Но там, – он поднял палец к потолку, – так не считают. Там, – и док снова сделал паузу, – в совпадения не верят. Вон оно что. А этот Расселл куда шустрее, чем казался. Кофе протащил. Антипрослушку. Шустрый хрен. Лу подумал, стоит ли на него позлиться, что ли. И не смог не усмехнуться, вспомнив, как печально Джоуи оттопыривал губу, издеваясь над Рейли. – Док, – помолчав, сказал Лу. – Послушай, док. Ну этот парень коррупцию расследует, да? А я при чем? Они бы лучше бухгалтеров своих потрясли, может из них кто стучит. Чего они ко мне прицепились? – Они от тебя и не отцеплялись никогда. – Док Михельсон неожиданно посерьезнел. – Мы знаешь как спокойно жили до тебя? До нас же никому дела не было. А тут и журналюги ходят, и прокуратура интересуется, и проверки из минюста да минздрава. Нет, вот против последнего я как раз не против. Но прокуратура нахрена? Лу осмотрел его с ног до головы. Док Михельсон был щуплым товарищем, которого можно было очень легко представить в пижонском костюмчике яркого шоколадного цвета с искрой, да с парчовым галстучком, да с булавочкой с бриллиантами, какими-нибудь этакими, розовыми, к примеру – простые прозрачные были у каждого первого богатея, а док Михельсон хотел выделяться. Он по-своему боролся с ПУОРом – за собой следил с религиозным тщанием; это приносило свои плоды: мужчинка выглядел преотменно, и не только для ПУОР. И при этом он отлично себя чувствовал в нем. Приспосабливался покруче ленточного червя. – Ты что предлагаешь-то? Ты вон по-любому выйдешь. Если, конечно, главному тройную дозу адреналина не вколешь по ошибке. А мне отсюда одна дорога в твою трупную, ты в курсе. И что, мне сидеть и ждать, когда меня по ней поведут? Док Михельсон приуныл. – Ну ладно, мне работать пора, – бросил он, вставая. – А то рассиделся я с тобой. Лу осмотрел его, усмехнулся и закрыл глаза. Он лежал на относительно мягкой и относительно же чистой кровати, и в палате было тихо и светло. Док Михельсон топтался рядом с ним, отчего-то не решаясь уходить. Лу упрямо не открывал глаз. Пусть доку Михельсону и живется неплохо в ПУОР – ему, судя по всему, везде будет неплохо. А Лу было хорошо только вне своей долбаной камеры. – Док, – внезапно спохватившись, окликнул Лу. – Док, послушай. Ты не можешь мне обеспечить тот сюжет этого Расселла? Больно уж хочется посмотреть, с чего Рейли озверел. – Не многого ли ты хочешь, смертник? – мрачно огрызнулся док Михельсон. – Не многого. От тебя – немногого. И еще книги, которые этот Расселл накропал. – Лу искривил губы, пытаясь обозначить улыбку. – Будь другом. – Ты... – док Михельсон стоял в паре метров от кровати, облизывая губы. – Ты... Ты когда выйдешь, не забывай меня, что ли. – А ты мне за это книги принесешь? – Лу тихо засмеялся. Док Михельсон усмехнулся и покачал головой. – Я тебе их и так принесу. Ладно, пора мне. Главный свою шалаву вроде как подогнать должен. Надо обслужить курвочку. Он сбежал. Лу тихо удивлялся, размышляя снова и снова о неожиданном демарше дока, но иначе назвать не получалось. Док сбежал. Появился, бросил книги и проигрыватель и сбежал снова. У него много дел было, видите ли. Перед отбоем, правда, заглянул и спросил, оглядываясь: – Ну? Посмотрел? – Посмотрел. Сучонок, ничего не скажешь, – признал Лу. – Как там: мягко стелет, да жестко шлет? Немудрено, что Рейли не понравилось. Мне тоже не нравится, когда меня маньяком представляют. Я тоже в свое время хотел взять дубинку. – Больше не хочешь? – меланхолично спросил док Михельсон, скрещивая руки на груди. – Док, – усмехнулся Лу. – Ну две дюжины я забью до смерти. В смысле из тех, которые рот разевают. Ну четыре. А потом выяснится, что они меня вроде как и за дело маньяком обзывают. Не? Док Михельсон покивал и неожиданно вспомнил страшные и ужасные срочные дела. Он снова сбежал. Лу достал из-под одеяла книгу Джоуи Расселла и опустил ее на грудь. Он суеверно заставлял себя не думать о своей писанине, которая лежала там, в его камере. А ведь могло случиться все, что угодно. Его могли переселить. Койку могли убрать и установить новую. Многое могло случиться. Бетон вон крошится. А бумага – та и вовсе тлеет. Знать бы, заглянет ли Расселл еще. Вроде как дал понять ему, что объявится. С другой стороны, дал понять тому же Рейли, что разочарован. Знать бы, знать бы, что делать дальше. Лу лежал и глядел на стену перед собой, словно четки, перебирая свои мысли. Охранники уже и свет выключили, а он все лежал и мечтал о чем-то невнятном. О том, что вне ПУОР уже и лето на излете, что может пойти дождь, что скоро начнется новый учебный год. Что он уже долгонько не навещал медиа-центр и скорого визита не предвидится. Что можно попробовать написать в федеральный минюст и федеральную генпрокуратуру – пусть проверяют и его дело, и сам ПУОР. Тем более его именно в том и подозревали – что он стучит направо и налево во все подряд инстанции, так чего разочаровывать местных обитателей? Советник юстиции второго класса Денис Серпухоф прищуренными глазами следил за охранниками ПУОРномер 311/3/079-288. Они суетились перед ним, как они сами не суетились перед своим новым начальством – генпрокурором, которого за неизвестные широкой, узкой и крайне узкой общественности прегрешения сослали аж из штаб-города Конфедерации в их третий южный. Прокурор Серпухоф тогда сразу опознал во франте очень высокое начальство. Но не сразу понял, что это его опосредованное Самое Высокое Начальство. Генпрокурор Клиффорд-Александер здорово развлекся, следя за тем, как обитатели здания во втором квартале штаб-города сначала приняли его за посетителя, пусть и очень влиятельного, а потом, осознав и проникшись, рванулись угождать. Прокурор Серпухоф тоже развлекся бы, но он был среди тех, кто вроде как и рванулся угождать, но уже не спеша, уже во второй волне – после самых угодливых. Это и вызвало некоторую симпатию со стороны столичного фрукта. Некоторую – прокурор Серпухоф был крайне осторожен в оценке эмоций Клиффорд-Александера: шанс ошибиться был крайне высок. Поэтому он старался делать свое дело как можно более добросовестно, попадаться на глаза не слишком редко, быть в меру амбициозным, а помимо этого во всех, даже в самых легкомысленных замечаниях советника К.-А. искать второе дно. А лучше и второе, и третье, и какое-нибудь семнадцатое. И находил ведь, что характерно. Идея с проверкой пенитенциарных учреждений в плане надзора была воспринята в генпрокуратуре третьего пояса с глухим ропотом. Мол, чего в этих ПУ не видели? Ну крадут – так все бюджетники крадут. Ну приписывают – так все бюджетники приписывают. Ну манипулируют статистикой – так а кто этого не делает? Сами прокуроры съели не одну дюжину вставных челюстей, объясняя, почему проигрыш может с полным основанием считаться победой, а невыполненные показатели – это как раз и показатель выполнения плана. Прокуратура жила за счет громких дел с одной стороны – и львиной доли удушающей рутины. Именно к этому и готовился прокурор Серпухоф. И он уже пять минут ждал, когда его наконец пропустят дальше первого поста. Ни у одной сволочи из охранников, сидевших в коробке из бронированного стекла – типа дежурный пост – не возникло ни малейшего сомнения в том, что прокурор Серпухоф действительно тот, за кого выдает его удостоверение. Ни у кого не возникло сомнения, что служебный рекордер, который прокурор Серпухов приколол к лацкану пиджака, – настоящий, да еще и некомпрометируемый. И при этом ни у кого не возникло опасения, что то, что служебный рекордер запишет, будет использовано против них. А прокурор Серпухов, подсмотревший немало способов неоткровенных издевательств в репертуаре советника Клиффорд-Александера, не спешил намекать на это простым служителям. Напротив, даже поощрял. Послушно стоял у поста, послушно позволял сканировать служебное удостоверение советника юстиции второго класса с высшей степенью доступа, терпеливо сносил многозначительные и не так чтобы лестные переглядывания охранников: мол, всего лишь второй класс у советничка, что с него возьмешь, такого юнца? И ничего не требовал. Не время еще. Совсем не время. Как бросил однажды советник Клиффорд-Александер, задумчиво глядя в окно, атаковать – это хорошо, это полезное умение, но во всех кампаниях атаки составляют хорошо если пять процентов всех действий. А остальное – маневры и ожидание. Маневры и ожидание. И если маневрам тоже учат, пусть и не так усердно, как атакам, пусть скорее в ознакомительном плане, то об ожидании речи практически не идет. А этому нужно учиться. И прокурор Серпухоф улыбался улыбкой, подсмотренной все у того же советника Клиффорд-Александера, и ждал. Директор ПУОР Джон-Джозия Вурчестер был горд уже третью декаду, что ли, что сдал государственный экзамен на советника второго класса. Диплом – оригинал – в неубиваемой сейфоподобной рамке висел в его кабинете на стене. Советник Джон-Джозия Вурчестер как женился на дочке судьи 311-го южного Элиаса Вурчестера (сам-то он был урожденный Смит, пусть и Джон-Джозия), как сдал экзамен на второй класс, как въехал в кабинет директора ПУОР номер 311/3/079-288, так и распорядился повесить рамку на стену. Ее вешали два заключенных из блока Р – очень рукастые товарищи, а помимо этого еще и полностью зависимые от милостей начальства, и они потом рассказывали, что эта рамка – она вроде как дверца, а за ней настоящий сейф, но в рамке реально оригинал. Заключенные обнаружили себя поселенными в карцер аж на четыре декады, всякий интерес к рамке и сейфу утратили уже на второй, что и подтвердили в приватной беседе с директором, а потом и делом доказывали до конца своего срока, но слухи о дипломе директора Вурчестера ходили. Помимо этого диплома и легенд о потайной дверце, назойливой дымкой просачивавшихся в многие и многие разговоры в ПУОР, в кабинете директора Вурчестера не было ничего примечательного, включая и самого директора. Но он оказывался усидчивым и был твердо намерен усидеть и в кабинете, и в ПУОР все время до пенсии. И он очень не хотел встречаться с каким-то там прокурором, пусть из федеральной прокуратуры, пусть из приближенных к генпрокурору третьего южного, пусть и из молодых да ранних. Потому что уж кто-кто, а у директора такой махины, как ПУОР, да еще такого деятельного, как советник Джон-Джозия Вурчестер, всегда найдется несколько десятков причин не желать посторонних на своей территории. Формально ПУОР номер 311/3/079-288 никаким боком не относилось к генпрокуратуре пояса. Формально оно находилось в подчинении окружного министерства юстиции, пусть и использовалось для содержания особо опасных преступников со всего пояса. Но у прокуратуры были своеобразные полномочия. Их вроде и было не так много – ну да, представляли федерацию либо Конфедерацию в суде, ну да, следили за правильностью осуществления правосудия, ну да, вроде как даже для граждан что-то были готовы делать. Но в зависимости от пронырливости прокурора оказывалось, что круг его полномочий ограничивался только его фантазией. И директор Джон-Джозия Вурчестер, напрягшись поначалу, когда выяснилось, что некий представитель генпрокуратуры направляется в его юдоль, успокоился и даже расслабился, узнав, что этому прокурору и всего лишь советнику юстиции второго класса не так давно исполнилось тридцать пять, что ли, лет. «Фигня, – махнул рукой директор Джон-Джозия Вурчестер. – Щенок совсем». И он отбыл на заседание какого-то благотворительного фонда, на котором намеревался покрасочней объяснить, как необходимы его заведению средства для перевоспитания заключенных. Прокурор Серпухов не удивился нисколько, когда его коммуникатор принял сообщение от внешнего наблюдения о том, что директор Вурчестер отправился очаровывать скучающих богатеев, тем более нечто подобное предполагал и К.-А. Он продолжил ознакомление с делами смертников. У прокуратуры 311-го округа, у прокуратур соседних округов, у генпрокуратуры пояса давно уже накапливались подозрения о справности работы этого самого ПУОР. Но подозрения подозрениями, а их к делу не пришьешь, и в суде они будут выглядеть довольно скудно, особенно в суде 311-го, где половина судей играла с судьей Вурчестером в гольф, а вторая половина об этом только мечтала. Рапорты о подозрительных травмах, которыми с завидным постоянством обзаводились некоторые из них, были относительно убедительными, и сами прокуроры, а с ними судмедэксперты могли многое рассказать о том, как эти травмы преположительно и скорее всего были получены, но для того, чтобы дать делу ход, необходимо было нечто большее, чем скуповатые рапорты, как правило неподтвержденные фото– и голографическими съемками. Дело заключенного номер С338569 представлялось наиболее перспективным: именно оно было самым объемным. И именно С338569 не позволял ни общественности, ни прокуратуре, ни суду забывать о нем. Странным образом, из трехсот пятидесяти с чем-то обитателей, которые прошли через блок С ПУОР за последние десять лет, что-то около восьмидесяти процентов закончили свое существование в местном крематории, и о них никто не вспомнил. А С338569 – вот он, дает очередное интервью, в котором смотрит то на журналиста, то в душу с голо-экрана. Прокурор Серпухоф просмотрел несколько часов этих интервью, начиная от провинциальных, наивных, совсем детских, которые этот парень давал поначалу, и заканчивая последними, насыщенными, совсем взрослыми, а в чем-то даже стариковскими. Даже аргументация менялась, от простого «я этого не делал» до сложных выкладок, убедительных умозаключений, привлекательной, что ли, аргументации. Парень рос, однако. Даже удивительно, что он смог вырасти, повзрослеть и возмужать в ПУОР. Из того, что прокурор Серпухоф знал о заключенных, особенно отбывающих длительные сроки, можно было сделать однозначный вывод: ограничение пространства и свободы накладывало определенный отпечаток и на личность, иными словами, заключенные в своих камерах становились ограниченными, если выражаться мягко – тупели, если говорить нормальным языком. Что интересно, ничего в анамнезе парня не говорило, что он из того нищеброда вырастет во вполне себе неглупого человека. А поди-ка ты. Собственно говоря, последней на сегодня задачей была именно беседа с заключенным С338569. Прокурор Серпухоф был почти уверен, что он согласится сотрудничать с прокуратурой. Генпрокурор – тот был уверен в обратном. Но он сказал все тем же скучающим тоном, от которого у прокурора Серпухофа вдоль хребта проскользнула обжигающе холодная волна страха, что очень сомневается в этом. На дальнейшие пояснения К.-А. не удосужился расщедриться, а прокурор Серпухоф отчетливо услышал в интонации биг-босса, что любые попытки поинтересоваться, почему да отчего, могут кончиться плачевно. Для проведения беседы с заключенным С338569 прокурору пришлось проявить всю свою выдержку и настойчивость: приставленный к нему офицер упорно ссылался на непонятные распоряжения, нарушения режима и прочие невнятные отмазки. Прокурор Серпухоф настаивал, офицер извивался угрём, но упорно твердил, что это невозможно в силу причин внутреннего плана. Чувствуя, что начинает закипать, прокурор Серпухоф набрал служебный номер генпрокурора, прикладывая немалые усилия, чтобы все его жесты были как можно более демонстративными. Советнику Клиффорд-Александеру понадобилось две минуты, после которых взмокший, поочередно белеющий, зеленеющий и багровеющий офицер лично вызвался проводить прокурора Серпухофа на свидание с заключенным С338569. И уже на подходе к больничному блоку прокурору стало ясно, в чем была причина упрямства охранника: явно это была не его личная инициатива, а приказ свыше. Когда же прокурор Серпухоф приблизился к кровати заключенного С338569 вплотную и оглядел его, он непроизвольно искривил губы: заключенный Лу Мендес выглядел не лучшим образом, и было очевидно, что чувствовал он себя еще хуже. Медработник, который испуганно глядел то на охранника, то на человека в гражданском, желал оказаться как можно дальше от кровати Лу Мендеса, от сотрудников ПУОР и тем более от начальства. Прокурор Серпухоф неторопливо поправил камеру на лацкане и произнес стандартную процессуальную формулу. Затем огляделся в поисках стула и, не обнаружив ни одного, попросил медработника принести. Когда медработник убежал, он обернулся к офицеру, разворачиваясь так, чтобы камера была направлена на него: – Я не имею ничего против вашего присутствия на допросе. Но в этом случае я буду обращаться к вам как к объекту служебной проверки. Наравне с заключенным С338569. Либо вы предоставляете мне возможность относительно конфиденциальной беседы с заключенным, в соответствии с инструкциями, которые назвал вам господин генеральный прокурор. Я тоже могу добавить пару. – Подумав, прокурор Серпухов добавил: – Десятков. Ваш выбор? – Я должен связаться с начальством. – Связывайтесь, – пожал плечами прокурор Серпухоф и уселся на стул. Он оглядел медработника и сказал: – Спасибо. Если бы вы еще и чашечку кофе нам с господином Мендесом принесли, было бы вообще здорово. Лу приподнял брови, с интересом наблюдая за ним. Прокурор Серпухов достал из кармана упаковку пастилок и положил одну в рот. – Лакричные. Не желаете? – не потрудившись изменить отстраненный тон на более теплый, предложил он Лу. – Желаю, – легко согласился тот. Прокурор Серпухов потянулся вперед и протянул ему упаковку. Лу перевернулся на бок, поднялся на локте и потянулся к упаковке. Прокурор Серпухов пристально следил за его перемещениями. Ему пришлось податься еще вперед, потому что кандалы мешали Лу дотянуться до нее. Затем они оба мирно жевали пастилки. Прокурор Серпухоф рассматривал палату. Лу рассматривал прокурора Серпухофа. Медработник рассматривал пол вокруг своих ботинок. Офицер наконец вошел в палату. – Господин директор не против вашего конфиденциального разговора с заключенным С338569, – буркнул он. – Как мило с его стороны оторваться от фуршета в загородном клубе и вспомнить о своих служебных обязанностях, – сухо отозвался прокурор Серпухоф, меланхолично любуясь стеной. – Вы можете идти, – обратился он к офицеру, доставая из своего портфеля маленькую черную коробочку. – Для установления режима конфиденциальности, – пояснил он офицеру. Затем, переведя взгляд на медработника, прокурор Серпухоф сказал: – Вы тоже. Или вы незнакомы с понятием «конфиденциальность»? Медработник сбежал. Офицер потянулся к двери. Прокурор Серпухоф не отрываясь следил за ним. – Забавный здесь контингент, – бросил он, глядя на медленно закрывавшуюся дверь. Лу молчал и глядел на него. – Хорошо вас отделали, я смотрю, – светским тоном произнес прокурор Серпухоф. – Уже декада, как вы в боксе интенсивной терапии, и до сих пор никто, даже высоко-высоко наверху, вас отсюда не выставляет. – Мое счастье, – вяло пожал плечами Лу. – И за что вас так уделали? – Я так предполагаю, за то, что либо я полез к Гороху, либо Горох ко мне. Ну или опять набросился на охранников без причины, – вежливо улыбнулся Лу. – Действительно, – согласился прокурор Серпухоф. – Судя по записям в вашем личном деле, вы очень любите нападать без причин на всех и вся. Мне стоит опасаться за свою жизнь? Лу задумчиво приподнял бровь и оглядел себя, мало того что опутанного капельницами и проводами и обвешанного электродами, так еще и прикованного к кровати кандалами. – Вы можете, – охотно согласился он. – Вдруг вам нравится опасаться за свою жизнь? Прокурор Серпухоф усмехнулся. – Я так понимаю, вы не настроены на разговор, – дружелюбно произнес он. – Хотите еще пастилку? Лу охотно угостился еще одной. Прокурор Серпухоф пытался разговорить его, но даже пастилки не оказывали на Лу расслабляющего действия. Он отвечал неизменно вежливо, односложно, с постоянной полуулыбкой и совершенно не поддавался на провокации, которые позволял себе прокурор Серпухоф. После пятидесяти трех минут интервью прокурор наконец встал. – Apropos, – внезапно сказал он и снова сел. – Те убийства. Вы помните их? Лу уставился на него. После минутной паузы он ответил: – Я не могу помнить того, чего никогда не знал. Я еще раз повторяю, если вы вдруг внезапно пребываете в состоянии младенческой невинности относительно этой баланды. Я их не убивал. Я. Их. Не. Убивал. У него участился пульс, как понял прокурор Серпухоф, – какой-то прибор начал пищать чаще. Лу облизал пересохшие губы. Отвел наконец глаза и опустил голову. – А Даниэль? – Данни? – Лу усмехнулся. – Тогдашний Данни скорее всего не был способен на убийство. Сейчас не знаю. После девяти лет всей этой дряни кто его знает, во что он превратился. Он конформист, понимаете? Он пожал плечами. Прокурор Серпухоф встал снова. – Когниологи считают, что он идеальный вариант для сообщника, – неторопливо произнес он, глядя поверх головы Лу. – Он не способен на самостоятельные решения и очень легко попадает под чужое влияние. Иными словами, они с вами согласны. Кстати, он очень хорошо чувствует себя в своем месте заключения. С вашей стороны благородно, конечно, включать его имя в свои ходатайства, но поверьте, он очень неплохо устроился. Лу задумчиво погладил кант кровати. – Ну, значит, и на свободе неплохо устроится. – Произнес он наконец. Прокурор Серпухоф попрощался с Лу и вышел из палаты. Офицер, провожавший его в лазарет, ждал в паре метров от двери. И кажется, рядом с ним стоял его начальник. Прокурор осмотрел их и прошел мимо к посту, ни слова ни говоря и не вслушиваясь в реплики, которые они обращали к нему. По пути к выходу к нему подбежал какой-то клерк и затараторил, что директор Вурчестер готов принять его у себя в кабинете. – Я рад за него, – бросил прокурор Серпухоф, не удосуживаясь придержать шаг. Генеральный прокурор Клиффорд-Александер все еще находился на рабочем месте, когда прокурор Серпухоф вернулся с задания. Он согласился принять прокурора и даже предложил ему кофе. – В нашем кафетерии делают неплохую выпечку, вы не находите? – с довольным видом сказал он и пододвинул вазочку с печеньем ближе к прокурору. – Поездка оказалась настолько непродуктивной, что вы решили признаться в этом сразу и по возможности в неформальной обстановке? – Вы были правы насчет этого Мендеса, господин генеральный прокурор, – признался прокурор Серпухоф. – У него железобетонная оборонная линия. Он совершенно неагрессивен, отказывается нападать, но о него очень легко сломать зубы. У меня сложилось такое ощущение. Сайрус задумчиво обвел ручку чашки. – Это хорошо, что вы и ощущениям доверяете, – произнес он. – А что говорят факты? Прокурор Серпухоф пожал плечами. – Проверка там явно не помешает, – криво усмехнулся он. – Проверка везде не помешает, – желчно отозвался Сайрус. – Конкретнее. Прокурор Серпухоф помедлил секунду и начал говорить, что и почему бросилось ему в глаза при самой что ни на есть поверхностной проверке. Сайрус слушал, рассеянно поворачивал чашку на блюдце и согласно кивал. После получаса полуформальной беседы он сдержанно похвалил прокурора Серпухова, велел приниматься за отчет, но только завтра и поинтересовался, будет ли ему позволено ознакомиться с записью. Прокурор Серпухоф сделал копию и отправил ее на рабочий коммуникатор генерального прокурора, а сам наконец отправился домой. Сайрус включил запись. На просмотр первых четырех часов пребывания прокурора Серпухова в ПУОР он потратил хорошо если пятнадцать минут. Коллега держался неплохо, немного поднатаскать его – и будет держаться хорошо. Само учреждение оставило у него тягостные ощущения, которые перекрывались только крайней неприязнью, которую вызвали его сотрудники. Кунсткамера, как есть кунсткамера, – поморщился Сайрус. Он прокручивал запись вперед, но спохватился – на экране прокурор Серпухоф угощал Лу Мендеса пастилками. Сайрус отмотал запись назад. Он попал на Серпухофа, идущего по коридору с охранником, заходившего в палату, увидел Мендеса, откладывавшего книгу. Книгу Джоуи, между прочим. И у него действительно был необъяснимо безмятежный вид. Сайрус оценил содержание беседы как стремящееся к нулю, уже на двадцатой минуте, но не мог отказать себе в удовольствии просмотреть ее, больно уж хорошо парировал Мендес все попытки Серпухофа подначить его, спровоцировать на откровенность, на грубость, на что угодно. Выглядел этот Мендес неважно – неслабо его разрисовали, прямо даже захотелось подсунуть его медкарту экспертам с предельно развитым умением читать в ней между строк: что бы они установили? Но держался он молодцом; всем бы такое достоинство заиметь. Сайрус усмехнулся: он обратил внимание на время, только когда Серпухоф начал прощаться с Мендесом. Он еще раз нашел то место, где Серпухоф угощает Мендеса пастилкой. Лу бережно положил ее в рот, втянул щеки, смакуя, и на его губах замерцала-забрезжила улыбка. Сайрус не сдержался и улыбнулся ему схожей, многообещающей.