Чистилище

Джоуи отправился на кухню, кипя от возмущения. Он открыл и с силой закрыл ящик, пытаясь найти штопор, еще один и еще один, прислушался, рассчитывая услышать тягучий, ленивый, снисходительный голос Сайруса, отпускающий какую-нибудь остроту, ядовитую для человека неподготовленного, совершенно безвредную для Джоуи. Но Сайрус молчал. Джоуи шлепнул пакет на стол и решительно направился в комнату. Сайрус сидел на диване, подавшись вперед, и читал, что там Лу нацарапал своим мелким почерком. Джоуи поежился, вспоминая, как расшифровывал его каракули. Да еще частью написанные карандашом, да еще грифель имеет обыкновение вытираться, расплываться, тускнеть и исчезать. Задача не для каждого криптолога. Он вернулся на кухню. Я здесь уже два месяца и до сих пор не могу понять, как, ну как можно обвинить непонятно в чем совершенно постороннего человека и после этого спокойно спать, как будто ничего не делал. Тот же жирдяй Хельмут – неужели этот слизняк никогда не хотел не только хорошо жить, но и хотя бы немного делать свое дело, за которое ему платят деньги? Ну убрал он меня от себя подальше, даже запер далеко-далеко в тюрьме в далеком 311-м округе, и что? Он разве никогда не задумывался о том, что и Данни Локк тоже страдает от его ненависти ко мне? Я пытался, долго пытался вспомнить, почему Хельмут ненавидит меня так, что его трясти начинает просто тогда, когда я оказываюсь на одной с ним улице. Я помню, я и сам его не любил никогда, его вообще трудно любить, этого слизняка, не знаю, что в нем там эти его жены находили. Неужели они действительно могут находиться с ним в одной комнате, смотреть на него и не видеть этих мешков на щеках, под глазами, на брюхе бурдюка, и что, жить с этим слизняком, слушать его разглагольствования о своей власти и о том, как ему не дают быть успешным небелые, и относиться к этому с уважением, что ли? Он же придурок, этот Хельмут, даже по тому, как он относится к тому же Чангу, видно, что придурок. Чанг кланяется любому, у кого есть деньги, которые он оставит в его лавке. Но это не значит, что Чанг как-то хорошо к человеку относится. Он племянников своих любит куда больше, чем большого начальника Хельмута. Хотя с этого идиота узкоглазого станется верить, что Хельмут это действительно большой начальник. Большой начальник. Толстый, большой слизняк, которого даже ненавидеть трудно, потому что разве можно ненавидеть кусок слизи, который высохнет под жарким солнцем? Если он действительно такой крутой и влиятельный, если у него действительно столько знакомств во всяких разных местах, почему он все это время, которое его знают, почему он только инспектор? Даже после тюряги в 39-м, когда этот проклятый суд был, ведь неужели он так все залажал, что ему никакой медальки на грудь не навесили? Или на этой слизи никакой металл не удержится? Или из чего там эти награды делают, из пластика? И все-таки, я же никого не убил, из тех, кто ему как-то дорог или что, почему он так сделал все? Может, это месть какая странная, что он только и способен, чтобы уничтожать. Или это все, на что он способен, уничтожать, кто есть рядом, что есть рядом. Просто потому, что он может? Неужели это не глупость, когда здоровый мужик решает мстить семнадцатилетнему пацану? Если бы он тому же Эрти начал говнять путь, разве это было бы не понятно, или Энди. Но я же жил все время далеко от него, и времени у меня было только чтобы добежать до школы, в инспекцию, еще куда, и тихо заниматься своими делами. Как будто два размагниченных замка стоят того, чтобы посылать меня на смерть? Я ненавижу эту темноту. Мне в ней мерещатся те лица, в которые я никогда раньше не всматривался. И я не знаю, правильно ли я вижу в них то, что в темноте становится особенно отчетливым. Почему тот же доктор Лоренс все время задумчиво поглаживал переносицу, когда смотрел на меня. Как будто изучал, какие у него там красивые кости. Ринопластику он себе, что ли, делал? У Карстенши изможденное лицо. У нее такие глубокие складки вокруг рта, и рот, его уголки, так опущены, как будто кругом все в трауре, а она самая главная на похоронах звезда. Не та, которая лежит на этих идиотских прощаниях, а та, которая должна и организовать все по высшему разряду, и уничтожить самое последнее завещание, по которому выходит, что ей не обломится ничего. И которая еще боится, чтобы биржевой индекс наследия не крякнул, а само предприятие не стало банкротом буквально за ночь. Или что там еще, в тех дурацких голосериалах все время тряслись за наследие. Она хочет, чтобы все было шито-крыто, а получается не шито-крыто. Получается как дикобраз, которого оборачивай в туалетную бумагу, не оборачивай, а все равно торчат иголки. Или Хельмут. Снова проклятый Хельмут, который как навозная муха вьется кругом головы и жужжит, жужжит, ненавистно жужжит. Что ему нужно в жизни, в той помойке, в которой я родился. Это ведь помойка, не больше. Он хотел почувствовать свою власть не только над чужими деньгами, как у Чанга, но и над чужой жизнью? Этот ублюдок даже над своими словами властвовать не может, куда там над чужими жизнями. Хельмут, Хельмут, Хельмут, Хельмут, все время, в темноте я вязну в его слизи, в его бестолковости. В его полной тупости, упорной тупости, которая почему-то решила, что цель его жизни это уничтожить такого клопа как я. Вместо того, чтобы созидать что-то, он разрушает, думая, что творит. Как бульдозер, который потерял управление, все катится вперед, так и этот ублюдок катился вперед, пока не раздавил меня. И что теперь? Куда он катится теперь, есть еще какой-нибудь выблядок в городе, которого он может ненавидеть? Проклятый Бьюки, ублюдочный Бьюки, червь Бьюки, бронированный червяк Бьюки снова ведет какой-то процесс. Опять убийство. И он опять убивает чужими руками. Бьюки на своем месте. Он как ящерица с бронированными когтями разрывает все. Прокуроры, наверное, нужны, чтобы разрывать, догрызать до самой кости и схрустывать ее. Он создан для темноты, этот бронированный ящер, создан для темноты. В темноте он особенно опасен. Он везде. Он выступает из стен, он поднимается с пола, он свисает с потолка, он везде. Он скалится, он не пытается вцепиться в меня клювом, ему достаточно смотреть на меня своими мертвыми глазами. Я ненавижу, когда он смотрит мертвыми глазами. Я ненавижу эти мертвые глазки, которых много везде. В камере снова установили глазок. Рейли постарался. Видать, не нравится начальству, что столько самоубийств. Наверное, не соответствует инструкциям. По инструкциям допускается 1-2 в квартал, а в этом проклятом блоке С уже несколько было. В других блоках вроде так не любят убивать себя, как в этом. В «нашем» блоке. Я тоже должен думать о том, как подпортить статистику. Наверное, должен. Я не хочу быть статистикой! Я хочу, чтобы мне говорили «Лу», да хотя бы как Анди, Энди, Анди, я уже не помню, он был или нет? Я не помню мое имя, я называю этот длинный набор цифр куда проще, чем просто говорю «Лу». Я Лу, слышите, я Лу! Я не статистика, я Лу Мендес! Я ненавижу эти мертвые глаза, которые вытравливают из меня меня, которые везде, в камере моей, в комнатах, куда меня водят, у гребаного ублюдочного когниолога, который пытается типа быть понимающим. Ненавижу эти глазки, которые ведут ко мне от людей, которые хотят скалиться, хотят смеяться, хотят показывать пальцем и знать, что это все происходит не с ними. Бьюки выиграл процесс. Он выигрывает процессы так легко, как Аббат стучит своими четками. Он бездушный ублюдок. Он говорит красивые фразы, но эти фразы не принадлежат ему. Он украл их у других людей, которые бы заставили их звучать. Как музыку, пусть бы даже и не были такими результаты. Бьюки словно пародия на Мидаса, все, к чему он прикасается, превращается или в мертвую змеиную кожу, или в мертвую окаменевшую чешую. Не драконью, нет. Он самозванец, хотя я помню и о таких драконах, которые постоянно должны питаться живым мясом, чтобы согреться. Я помню, слышите, я помню, как в детстве читал и такие истории, и как меня трясло, потому что это не драконы, это ящеры. Ящеры, с мозгом размером с кусочек ногтя на своем мизинце, но со сверхъестественными рефлексами. Наверное, он такой. Ему было скучно на процессе, я помню и это и всегда буду помнить. Только когда тот самовлюбленный адвокат, который типа защищал Денни брался за дело по-настоящему, ящеру Бьюки было интересно. А меня он разорвал в клочья походя, даже не заметив, кто я есть. Ему тоже было плевать, что я невиновен. Никого и никогда не волновало, кто на самом деле убил Серджа и Анджи и Ричи. Они снова и снова снятся мне. Как на тех фотографиях. Я никогда не обращал внимания на Серджа, сколько мне было, когда он пропал без вести, я не помню, Серджи был совсем мелкий. Им всем было по восемь, как-то так, когда их похитили. А на тех снимках, которые совал мне под нос слизняк Хельмут, он был подростком. Худым совсем. Анджи тоже был больше, чем когда я видел его. Они ведь и росли где-то. Их держали в заточении, а они все равно росли, словно надеялись на что-то. Интересно, Серджи пытался сбежать? Или Анджи. Анджи скорее всего да. Серджи – даже не знаю, он не смог избавиться от отца, этот кусок дерьма после смерти Серджи так оскверняет его память, что даже смерть не оказывается избавлением от этого говнюка. Интересно, а Хельмут думал, что воспользовавшись случаем уничтожить меня, он оставил их убийцу безнаказанным? Он же и дальше будет убивать. И Бьюкенен. Он тоже виноват в этих смертях и других тоже. После поверхностной инспекции кухонных припасов Джоуи недовольно посопел, сунул нос в лотки, которые Сайрус, сноб несчастный, принес с собой. Ресторан мог быть и поплоше. Это вообще могла быть забегаловка в направлении станции метро. Очень приличная, вполне щедрая, хозяева которой сыпали в еду такое количество приправ, что у человека неподготовленного и дыра могла прожечься в желудке. Но нет. Сайрус Клиффорд-, мать его, -Александер не ищет легких путей. Он должен дойти до пафосного ресторана, выпить там чашечку пафосного кофе, не иначе, в ожидании ужина на две порции, сбацанного в полном соответствии с его представлениями о дружеских посиделках. И стой теперь на кухне и думай: тарелки чистые искать, или с Сайруса не свалится корона, если он поест своей пафосной еды одноразовой вилкой из пластикового лотка. Да еще и бутылка всего одна. Поэтому Джоуи, заглянув еще раз в комнату, убедившись, что Сайрус все читает и не собирается отвлекаться на разных там лучших друзей, побежал за пойлом. Сайрус все читал. Джоуи шлепнул лотки перед ним и собой, налил вина, вложил бокал ему в руку и уселся за столом дочитывать свой черновик. Я помню, в голосериалах из моего детства разные истории рассказывались. О несправедливо обвиненных, которые из своих камер могли находить убийц и руководить огромными предприятиями. Не знаю, не знаю. За час в медиа-центре раз в пару дней много ли наруководишь. Много ли наотыщешь. Я не могу до сих пор найти внятного ответа, как правильно писать жалобы. Правильно ли я их пишу, не упускаю ли чего. Мне кажется, что все правильно, а не увидит ли очередной Бьюкенен, что формально они не соответствуют, а поэтому – в урну. Что еще мне нужно найти, внести, чтобы это заставило совершенно незнакомого человека увидеть, что мой случай – это не единичка в статистике, это пять, жизней, которые выброшены на помойку. Я и Данни. И Серджи. И Анджи, и Рик. И их родители, потому что их родителям не плевать на них и никогда не будет плевать на них. И их подруги и друзья. И моя судьба. Данни, наверное, хорошо живется там. Это неудивительно. Но я не смогу жить вне ПУОРа, зная, что Данни тут. Он же из-за меня здесь. Этот дерьменыш. Отказывается общаться со мной. Как же, он же не в блоке С. Рейли не любит насиловать меня. Верней, Рейли любит не насиловать меня. вполне может быть, что он считает, что истинный секс у него с женщиной. А со мной это не секс. В конце концов, мне больно, и ему ведь тоже. Если бы он попробовал всунуть свой член в поливочный шланг, то шланг бы не лопнул – член бы освежевался. Здорово бы, чтобы он стерся до самого основания, до самых его ублюдочных яиц, но не будет же такого. А чисто формально разницы нет. Дело не в том, чтобы изнасиловать меня. Банального сексуального довольствия в этом для него нет. Дело в другом. Дело в том, что он может это сделать. Наверное, когда Чарли Серджант загибал меня сука не могу назвать это иначе не могу совсем не могу просто не могу не могу не могу не могу он делал это потому что хотел потому что хотел именно отъебать меня это ясно было, ясно, ясно............... Хорошо что ублюдка выставили. Иначе я бы откусил нахрен его хрен. И плевать что будет Рейли ... Рейли не так. Не надо ему это. Нахрен ему дался секс. Он свою жену нагнет, если что. Ему от меня другое было, что-то совсем другое. Не секс, не сама эта такая власть, даже, наверное, не унизить меня. Он бы если хотел унизить, взял бы и выставил без трусов на посту, только и всего. Было бы унижение на все сто. Он другого хочет. Наверное, если бы у них полномочия были на членовредительство, он бы и кастрировал меня, медленно кастрировал, прилюдно, со смаком, и потом бы прижигал то место. Он хочет меня сломать. Я не дамся. Он отнял у меня мою историю, имя, мои слова, но я не дам ему уничтожить меня. Пусть бьет. Пусть рвет нахрен. Я не дамся. Я ненавижу непроглядную тьму, потому что в нее вползают все. Эта сырость. Эти камни, эти шорохи. Это не дыхание жилища. Это нечто совсем иное. В ПУОРе нет дыхания. В нем нет никаких органов. Это одна большая прямая кишка. И кто придумал это одиночное заключение, знал, что делал. Знал, что делал. Быть в карцере больше декады – ты забываешь, как выглядит свет. Быть в карцере больше двух декад – ты забываешь, как идти. Быть в карцере еще дольше – ты забываешь свое имя. Я – Лу Мендес. Вы отняли у меня восемь лет. Но вы не отнимете мое имя. Я – Лу Мендес. Я буду помнить его. Я буду повторять его, пока шевелится мой язык, а если вы мне его вырвете, то я буду водить пальцами по любой поверхности и писать: я – Лу Мендес. Я – Лу Мендес. Вы не отнимете у меня моей памяти. Вы отнимете у меня черновики, я специально оставляю на столе что-то, чтобы вы думали, что я весь – там, на столе. Но даже если вы найдете и это, вы не отнимете у меня память о том, как госпожа Лоренс, как Адель Лоренс приносила мне пирог и требовала, чтобы я вел дневник, вы не отнимете у меня память о той школе, где я учился рисовать, том озере, где я учился плавать. Где я жил. Я буду жить там снова. Я буду жить, просто потому что вы хотите меня уничтожить. Я буду помнить Серджи, потому что даже его отец не хочет вспоминать о нем, о Рике, потому что его семья не помнит его, об Анджи, если его семья забудет их. Мы повязаны навсегда. Я буду помнить. Как все-таки мало нужно человеку, чтобы помнить, что он человек. Если я правильно помню, если я помню, то эта полка, на которой я сплю, ведь не меньше, чем та, в том доме, в котором я вырос. Я и там помещался с трудом. И тут тоже. У меня там было куда меньше стен. А здесь их много, и они высоко. Я могу изрисовать их куда больше, куда больше. И все равно. Этого мало. Потому что там я был свободен, не заперт в этом гробу, мог выйти, мог сбежать из дому, задрать голову и долго смотреть на солнце. Я не делал этого, почему я этого не делал? Это место опасней, чем любые унижения, которые я вытерпевал там. Там их было много, очень много, и все равно, я мог отстраниться, сделать несколько шагов назад и вспомнить, что есть вещи куда важней, чем огрызаться, чем пытаться выиграть жалкое сражение у очередного обидчика. Здесь у меня нет этих нескольких шагов. Я постоянно должен держать удар. Постоянно. Я не могу ответить никому, потому что если даже какой-нибудь говнюк вроде Пеньки начнет драку, виноватым сделают меня – Пенек меньше, Пенек вроде как безобидней, он стучит в охране на всех. Он начинает драку, я всего лишь защищаюсь – и остаюсь виноватым, потому что достаточно прикрыть глаза на пару секунд, а затем они видят, как я бью этого ушлепка. Ударяю – бью – наношу удар как правильно зараза не помню совсем. Неважно, что было до того, важно, что они видят. Отчего-то в этом чистилище никто никогда не делает шаг назад и не ищет перспективы. Не хочет посмотреть из перспективы. Я не могу отступить назад и посмотреть, что нарисовал на стене, если это большое. Док Юстинс не способен отступить от сотен случаев, которые вынужден вести уже несколько декад, и попытаться со мной поговорить по-другому, о том, что я мог бы делать дальше. Или кем мог бы быть. Он видит только рапорты охраны, а по ним я только и делаю, что ввязываюсь в драки. ПУОР делает людей двухмерными. А двухмерные люди, когда поворачиваются к зеркалу боком, перестают видеть себя, видят только линию и думают, что это щель на зеркале, или трещина какая. Так они и перестают быть даже для себя. Я сам становлюсь трещиной на зеркале. У меня отняли прошлое, я не могу заглянуть в него. У меня ничего не осталось от той жизни. Марта Доу сделала ремонт в своей халупе, чтобы заманить журналистов, и выбросила единственные вещи, которые могли их заинтересовать, мои вещи, а больше от нее никого ничему и не надо, даже Эрти и тот возвращался к ней всегда, потому что он никому не нужен был, он и ей не нужен, но она все равно цепляется за эту иллюзию, за эту трещину на зеркале, за этот дефект полировки. Мэр города нажился на мне, и на Данни, и Серджи, и Анджи, и Рике, на нас, заманил много людей, а потом оказалось, что больше заманивать нечем, и снова все чахнет. Интересно, что сталось с тем минивэном. Сгнило все, или сгорело, мои рисунки, мои черновики. Адель Лоренс, которая всегда была госпожой Лоренс для меня, она говорила, что кое-что сохранила из того, что я приносил ей. Зачем только оно ей? Зачем я? Те кладбища автомобилей все-таки зачистили. Да, наверное, больше ничего от меня в том городе не осталось. Я существую только на этих шести квадратах и в каких-нибудь хранилищах памяти как набор цифр. Обо мне помнят слишком мало людей, все остальные видят картинку, которую им нарисовали другие. Я сам вижу себя только чужими глазами. Ну да, и еще в этом мутном огрызке металла, который по недоумению называется зеркалом. Я настоящий даже не знаю где спрятан, смысла нет ни в чем, ни в том, чтобы писать о себе и себя запечатлевать на этой тюремной бумаге и этим тюремным карандашом. И я должен еще прятать это, чтобы не уничтожили. Это не прочитает никто и никогда, а если прочитает, то наверное посмеется. Наверное, посмеется. Если кто-то еще будет читать. Но я не верю, что до этого дойдет. В этой писанине нет смысла. Смысл есть только в том, чтобы напоминать себе, что я все-таки не голем, как Рейли, как Майки, как Серджант, как док Юстинс. Я могу думать. У меня есть настоящее, потому что я вижу, как много всего вокруг, куда больше, чем этот гроб, в который меня уже уложили живьем. У меня есть прошлое, потому что я помню его. У меня нет будущего, потому что меня убьют. – Покажи, что ты сделал из этого, – угрюмо сказал Сайрус, кладя листы обратно в лоток и садясь рядом с Джоуи за стол. Тот застыл, глядя на Сайруса настороженными глазами, словно прикидывал, давать ему стрекача или все-таки попытаться взять интервью. – Что уставился? – любезно осведомился Сайрус. – Да, я смог разобрать около восьмидесяти процентов каракулей, остальное додумал и, надеюсь, верно, в общем духе сего шедевра словоблудия. Джоуи подумал о том, чтобы моргнуть – надо же хотя бы как-то выразить свое негодование. Лу Мендес писал частью неплохо, частью отвратительно, частью просто для того, чтобы писать хотя бы что-то, чтобы не уподобиться одноклеточным, которые жили в остальных камерах в блоке С и, возможно, охраняли жильцов. Но демонстрировать свою язвительность, причем так показушно демонстрировать – Джоуи не мог не подумать, что это было в некотором роде симптоматично. Он задумался: если все-таки не осмелиться ослушаться Сайруса и дать черновики, то не окажется ли Джоуи объектом желчных острот? И не окажется ли Джоуи тем более жертвой злословия Сайруса, тра-та-та его Клиффорд-Александера, потому что он, Джоуи, осмелился совершить страшное – нарушил первобытность этих каракулей? А если отказаться, запереть черновики в сейф, то придет ли кирдык их дружбе сразу, или Сайрус по-великосветски поищет повод поубедительней? Сайрус ждал. Джоуи скосил глаза на листы бумаги, которые он пытался разложить в ином порядке, не совсем хронологическом, и перевел жалобный взгляд на Сайруса. – Я практически ничего не менял. Только разве все буквами заменил. И астериски впихнул, где Лу совсем срывался, – осторожно произнес он. – Ты позволишь мне лично в этом убедиться? – вежливо поинтересовался Сайрус. – Я правлю, – надулся Джоуи. – Могу на коммуникатор скинуть, почитаешь виртуальный экземпляр. Сайрус скрипнул зубами и встал. После нескольких бесцельных шагов по комнате он остановился у стола и потянулся за бутылкой. – Может, поделишься впечатлениями? – елейно спросил Джоуи, алчно следя, как он наливает себе вина, задумчиво смотрит на бутылку, зачем-то изучает этикетку и как бы нехотя опускает ее на стол. В ответ Сайрус выдохнул и осушил бокал. – Пошел ты, – тихо огрызнулся он и снова уселся на диван. Глубоко за полночь закончив читать обработанный черновик, он покосился на Джоуи, развалившегося в кресле перед головизором, поглощающего какую-то похожую на рагу фигню из лотка и активно болеющего за какие-то с трудом определяемые команды в каком-то шумном виде спорта. В комнате пахло переваренной едой, жуткой смесью специй и то ли пылью, то ли кондиционированным воздухом. Джоуи, очевидно, почувствовал на себе взгляд Сайруса, замер и покосился на него в ответ. – И где ты собираешься это публиковать? – угрюмо спросил Сайрус. – У Барта, где еще, – легкомысленно пожал плечами Джоуи. – Стервец уже содрал неслабую денежку на издательские нужды. Обещал в конце второго квартала выпустить. – Даже так? – глухо произнес Сайрус. – И на что он рассчитывает? – На чудо, если честно, – безразлично признался Джоуи. – Если издание выйдет в плюс-минус-ноль, это будет уже чудо. Это даже не дневник. Я чуть ли не от фонаря даты указывал, иногда вообще отделывался тем, что месяцы писал, потому что Лу не озабочивался писать даты. То есть никак, ну просто никак не привязан к внешней хронологии, полная автаркия, понимаешь? Они там копошатся в своем клоповнике и ни сами наружу, ни других вовнутрь не пускают. – Джоуи развел руками. – Никакой привязки ко времени, месту и опыту читателей. Вообще ничего. Но я не могу не опубликовать это, Сай, не могу, – обреченно закончил Джоуи. – Это не мемуары, это нечто куда более значительное. Исповедь, что ли. Очищение. Он же сопляком был, понимаешь? Берут восемнадцатилетнего пацана и по живому, по мясу обрубают все помочи, которые его держат. И уже почти десять лет пытаются уничтожить в нем человека. И самое, самое, самое... – Джоуи отставил коробку с едой, опустил ноги на пол. – Самое тут важное, что Лу остается человеком. Дерьмо собачье, он самым простым радостям радуется так, как твой Гладиолус не радовался брюликам. – Ты еще кого вспомни! – заскрежетал зубами Сайрус и резко встал. – Придурок. Джоуи растерянно моргнул и уставился ему в спину. – Ну ладно, извини, – не преминув скорчить рожу, покаянно произнес он. – Просто сдуру на язык попало. Но честно, шансов очень мало, что у его книги будет публика. Рекламу еще можно сделать, а промо? Я издаю записки анонима, пусть и с моим предисловием. Типа на чердаке нашел. И все, ни туров никаких, ни интервью, ничего, да какие к херу шансы, что об этой книге узнает много людей? И все равно, пусть прочитает две сотни людей, две тысячи, но прочитают. Джоуи откинулся на спинку кресла. Помолчав, он добавил: – Еще кто-то будет о нем думать, кроме нас. Сайрус прислонился спиной к стене напротив. – Тебе нужны деньги? – тихо спросил он. – Э-э-э... – растерянно протянул Джоуи. – Если что, я к тебе обращусь, да? Сайрус кивнул и отвернулся. – Сай, – робко позвал его Джоуи. Сайрус отозвался невразумительным мычанием. – А какие у него шансы? Сайрус хмыкнул и снова начал ходить по комнате. – Я очень хочу верить, что они есть, – наконец выдавил он. – Пока все выглядит очень скользко. Все зависит от судьи, от конъюнктуры, у Лу отвратительный послужной список... – Он закачал головой. – Возможно, удастся скостить им сроки. Идеальным вариантом было бы найти настоящего преступника, но кроме 39-го, похожее дело запороли еще и в 38-м. Задвинули под сукно лет пятнадцать назад, и с тех пор никаких похожих случаев. Или трупы не обнаружили. Даже если мне удастся доказать, что эти убийства совершил один преступник, даже тогда Лу надо рассчитывать на два года, не менее. – Неохотно говорил он, шагая по комнате. – Возможно, когда почистят судейскую коллегию, у него появится куда больший шанс. Нонешние судьи в этом богом забытом поясе – это молохи. Они не выпускают тех, кто попал в систему. – Но ты же можешь что-то! – вскочил Джоуи. – Я прокурор, Джоуи! – процедил Сайрус. – Прокурор, а не факир. Я рискую уже тем, что оспариваю приговор суда, вступивший в законную силу. За это по головке не гладят даже золотых мальчиков вроде меня. Он вздохнул. Скрестив руки на груди и подумав, он сказал: – Если этой... Сели Кратер нужна будет помощь, я... могу дать пару советов. – Соне Кромер, – ухмыльнувшись, поправил его Джоуи. – Ага, – вяло отозвался на это Сайрус. Лу провел бесконечно много времени, сидя на полу под окошком, обхватив колени руками, опустив на них голову, жалея, бесконечно жалея, что поддался идиотскому порыву и отдал Джоуи самое большое свое сокровище, которое сам не пересматривал практически никогда – боялся, боялся, что заметят. Боялся, что обнаружат, боялся, что все его слова, все те символы, которые он выплескивал из самых недр своего «я» на бумагу, овеществляя, принимая, утверждая, закрепляя – все это окажется миражом. И сам же отдал самую важную часть самого себя человеку, которого не знал вообще, который подло подкупил его кофе. У Лу было ощущение, что и в полке, на которой ему и дальше приходилось лежать ночами – «спать» было слишком лестным определением для этого состояния, растекается черная дыра, которая засасывает его внутрь, и в груди зияет огромная открытая рана. Как раз там, где вроде как должно быть сердце. У Лу не осталось ничего, наверное, ничего, за что стоило бы цепляться, и если бы к нему сначала прислали пристава с решением суда об исполнении приговора, затем капеллана, затем охранников, в его груди – в целой ее части – не задрожала бы ни одна струна, ни одна эмоция не шевельнулась бы, наверное, это было бы облегчением. Тем более до последней, до окончательной точки идти всего ничего – выйти в коридор, пройти вдоль ряда решетчатых дверей, избавляясь наконец раз и навсегда от назойливых пар глаз, в которых плещется ужас и облегчение – «не меня же, слава Богу, не меня!» – дальше за пост, еще два коридора, третий этаж. Там наверняка уже поджидал бы согнутый крюком, подобострастный, угодливо заглядывающий в глаза и жалостливо шмыгающий носом док Михельсон, затем еще полчаса или сколько там – и еще минута. Можно будет вздохнуть с облегчением и с полным правом отказаться от мыслей, от памяти, от себя самого, от вечных беспомощных трепыханий и расслабиться, отдавая себя в руки тем, кто все-таки оказался сильней. И наконец все. Полный и безвозвратный конец. Не самая непривлекательная перспектива. Лу собирал в себе силы, чтобы пошевелиться наконец и вытянуться вдоль стены, но как назло за дверью загромыхали. – Эй, Ведьмак, вставай, к тебе пришли, – сказал Майки, открывая дверь. – Встать, я сказал! На коридор. Лу подчинился. Это не мог быть Джоуи Расселл. Наверняка удрал в свой центр, испугавшись наказания. Это если он прошел все кордоны. А если нет – наверное, выбросил где-нибудь по дороге эти испачканные листы дерьмовой тюремной бумаги и был таков. Постарался забыть путь сюда, чтобы никак не ставить себя под подозрение. Отчего-то кандалы были особенно тяжелыми. Майки и второй, новый, еще не освоившийся охранник застегнули их, Майки рявкнул, чтобы Лу шел к посту, и было так тяжело сделать первый шаг, словно эти браслеты, эти опостылевшие цепи весят не одну тонну. В том месте в груди, где еще пять минут назад зияла дыра, вдруг запульсировала надежда. А вдруг это Джоуи? Лу унимал расходившееся сердце, заставлял себя дышать редко и не поднимать головы, чтобы не выдать никаких своих мыслей, никому и никаких – ни взглядом, ни тем, в какую фигуру складываются губы, ни движением бровей не выдать, заставлял себя не молиться, чтобы это все-таки был неугомонный и нахальный Джоуи Расселл, потому что с его-то счастьем получится наоборот и совсем плохо. Путь к комнате свиданий был бесконечным. Лу несколько раз провалился в бездну и снова вынырнул из нее, пока они шли к тяжелой серой двери. – Заключенный С338569, – недружелюбно сказал второй охранник. Майки толкнул Лу внутрь. Чуда не случилось, Джоуи в комнате не было. Зато за окном светило солнце. Майское. – Добрый день, Лу Мендес, – сказала ему женщина, которая могла быть только Соней Кромер. Охранники вышли, оставив Лу привычно прикованным к полу, Соня Кромер вышла из-за стола, подошла к нему и протянула руку. Лу покосился на руку, поднял глаза на нее и замер в ожидании. – Я не хотела подавать вам руку в присутствии сотрудников, у них просто мания видеть в простейших жестах худшее. Но теперь-то мы без свидетелей, не так ли? – добродушно сказала Соня Кромер, не опуская руки. – Я рада познакомиться с вами. Лу собрался с силами и поднял свою руку. Он совсем забыл, как это делается. Соня Кромер ухватилась за его руку, крепко ее сжала и тряхнула. У нее была широкая ладонь, грубая, теплая, сухая, сказочно надежная. Лу спрятал руки под столом, сжал в кулак правую и положил левую поверх. – Джоуи Расселл не может заткнуться, когда начинает рассказывать о вас, – улыбнулась Соня. – Я рада, что ему удалось получить вашу подпись на доверенности. Вы же не против, что я буду представлять вас во всех инстанциях вплоть до суда? У Лу непроизвольно округлились глаза. У него спрашивают разрешения? И как он должен реагировать? Соня смотрела на него безмятежными серыми глазами сквозь старомодные очки. Она щурилась отчего-то, и вокруг глаз образовывались морщинки – от внешних углов сбегали морщинки поглубже да поотчетливей, под внутренними углами глаз нарисовалась сеточка совсем мелких морщинок. Она готова была улыбнуться – Лу видел это в том, как напряглись мышцы вокруг рта, – но тактично не делала этого. – Если вы против, – Соня Кромер пожала плечами, – мы можем пригласить свидетелей и в их присутствии аннулировать договор. Даже ваше устное заявление будет считаться действительным. – Я согласен, – выдавил Лу. – Я рада, – наконец улыбнулась Соня Кромер. – Как с вами обращаются? Все в порядке? Лу приподнял брови. Она действительно ожидает, что он падет ниц и между рыданиями начнет жаловаться? – Я не знаю, сообщили ли вам, но против Макса Рейли заведено уголовное дело. Возможно, он окажется здесь же, в ПУОР, но в ином качестве. Генеральный прокурор Клиффорд-Александер взялся за дело основательно. Лу задохнулся. Не оттого, что услышал имя Рейли, а от другого имени. Как будто за окном полыхнула на солнце чешуя, и огромный, лощеный, сытый ящер повернул к нему свою треугольную шею, издевательски посверкивая глазами. Льдистыми глазами, в которых свинца было больше, чем неба, а стали больше, чем воздуха. – Возможно, вам доведется выступать в качестве свидетеля. – Дружелюбно, но с нотками беспокойства продолжала Соня Кромер. – Но вы можете отказаться. Если он откажется, ящер хмыкнет насмешливо, мол, чего от него ждать, этого выблядка, и никогда больше не повернется. – Это уже достоверно известно? – хриплым и непослушным голосом спросил Лу. – Пока нет. Но я прошу вас сообщать мне о любых процессуальных действиях в ваш адрес или с вашим участием. Она зазвучала немного иначе, как если бы застегнула бронежилет и поправила на себе амуницию. Немного отстраненно, собранно и совершенно спокойно, готовая ко многому, если не ко всему. Лу кивнул. Соня Кромер много еще говорила, спрашивала и рассказывала сама. Соня протягивала ему очередной лист бумаги, объясняла, что это такое, и Лу подписывал, не решаясь читать. Она сделала перерыв, поставила на стол коробку с какими-то сладостями и настояла, чтобы Лу попробовал, а затем начала рассказывать с виновато-снисходительной усмешкой, что ее подруга засмотрелась каким-то фильмом, и первую партию пришлось выбросить. Меренги. Соня называла это меренгами. А ее подруга – учительница. После небольшой передышки Соня продолжила объяснять, спрашивать и протягивать ему бумаги. – И эта, – после секундного замешательства сказала Соня, кладя перед ним очередную пачку листов бумаги, на которых мелким шрифтом была напечатана чертова уйма текста. – Вы доверяете Джоуи Расселлу издать вашу книгу. Я ознакомилась с контрактом и... не нашла подводных камней. Правда, я в издательском деле вообще профан. Но Джоуи заверил меня, что действует в ваших интересах. Я ему верю, – смущенно закончила Соня, пожимая плечами. – Какую книгу? – прошептал Лу. – Ту, которую вы... Черновики которой вы передали ему. Лу посидел минуту, словно окаменев, затем потянулся за ручкой. Читать он не стал – не смог бы. Буквы расплывались перед глазами.