Чистилище

Допрос заключенного номер 311/3/079-288-С338569 продолжался около шести часов с одним перерывом на обед и еще двумя, во время которых прокурор Серпухоф и адвокаты Рейли пытались перегрызть друг другу глотку, отстаивая достоверность и соответственно недостоверность сведений, сообщаемых заключенным. Первый такой перерыв оказался для Лу полной неожиданностью, он даже не на шутку струхнул, когда выдержанный вроде адвокат Как-Его-Там внезапно вскочил посреди фразы Лу и начал орать, что эти сведения недостоверны и он требует, чтобы судьи не принимали их во внимание. Лу вжался сначала в кресло, глядя на него круглыми глазами, затем, поняв, что его обвиняют во лжи, но эвфемистично, избегая самого этого слова, сжал челюсти, сощурил глаза и подался вперед, намереваясь огрызаться. Хорошо Серпухоф последовал примеру оппонента и, вскочив, заорал в ответ, схватил папку и затряс ей. Лу не удержался и посмотрел на Сайруса. Тот был невозмутим. Он сложил руки на колене и с заинтересованным лицом переводил взгляд с покрасневшего адвоката на с трудом сохранявшего выдержку Серпухофа, и снова на адвоката. Лу унимал бешеное сердцебиение, часто дышал и сдерживал все слова протеста, которые копились в нем давно, очень давно, уговаривая себя не вмешиваться в перебранку равных, очевидно, равных по силе противников. Один из них был настроен откровенно против – и снова не потому, что знал Лу лично, а потому что делал свое дело, а на какого-то подранка, сидевшего в свидетельском кресле, ему наплевать. Прокурор Серпухоф казался Лу фокусником, достававшим из рукава один за одним свидетельства, каждое из которых поодиночке было совсем невнятным, а вместе они оказывались откровенными, красноречивыми, убедительными. И скорее всего ему тоже было плевать на Лу – у него была цель посадить Рейли и еще двоих, а за счет Лу это будет сделано или за чей-то еще, не принципиально. И, кажется, показания Лу не были решающим свидетельством, наверняка этот ублюдок натворил достаточно и помимо него. Но Лу оказался вне ПУОР, сидел в зале суда и для того, чтобы вернуться, снова должен был провести несколько часов на воле, и хотя бы за это он был благодарен Серпухофу. В лице Клиффорд-Александера что-то неуловимо изменилось, какая-то тень, что ли, на полмиллиметра сдвинулась линия губ. Лу был привычен следить за малейшими изменениями во всем: это иногда спасало жизнь и куда чаще сберегало от побоев, и изменения в благодушном, созерцательном настроении генпрокурора не остались им незамеченными. Это-то да, это он заметил, потому что следил за этим слишком усердно, в отличие от настроений Серпухофа и его коллег. Проигрывали они, что ли? Клиффорд-Александер потянулся к прокурору, сидевшему прямо перед ним, и что-то негромко сказал ему. Лу покосился на судью де Моура, который усердно не замечал этих маневров, и снова на того прокурора. Тот подтянул лист бумаги и написал на нем что-то. Затем вступил в перебранку. Серпухоф замолчал и подтянул к себе лист бумаги. Лу затаил дыхание. Серпухоф дождался, когда прокурор Андерсон закончит отстаивать свою реплику, и снова вступил в бой. Судья де Моура принял их аргументы. Лу продолжил давать показания. Это было нелегко. Каждое медицинское заключение, каждая запись в медицинской карте Лу оспаривалась адвокатами так, как будто это их судьба решается. И невысказанным за их репликами витало предположение: чего из-за этого подонка убиваться-то, эка невидаль, потерпел, дети и не так терпели. Коллега судьи де Моура потребовал после одной особенно язвительной реплики адвоката, чтобы защита держалась в рамках этого процесса и не привлекала несущественные для него факты, к которым относится и причина заключения Лу Мендеса. Лу сжимал кулаки и изо всех сил разводил руки в стороны, словно проверял кандалы на прочность. Наручники впивались в запястья, ногти впивались в ладони, его трясло, он непроизвольно сжимал зубы так, что сам удивлялся, отчего они еще не раскрошились, и задыхался от этой удушающей беспомощности, от своей никчемности и от этой несправедливости, отвратительной, ненавистной и неизбежной несправедливости. Судья де Моура выслушал своего коллегу, посовещался с ним и с третьим судьей и объявил, что выносит защите предупреждение за некорректное поведение. А также объявляет перерыв на обед. После сорока пяти минут заседание будет продолжено. Судьи встали, а с ним и остальные. Лу все держал руки предельно разведенными в стороны, насколько позволяли наручники. Было больно, и эта боль отвлекала от высокомерных взглядов адвокатов, которыми те не считали нужным одаривать Лу – так, скользили над его головой, словно боялись оскверниться. Она же отвлекала и от прокурора Серпухофа, который тихо и ожесточенно спорил с коллегами. Она же отвлекала и от Клиффорд-Александера, который как бы увлеченно читал текст на коммуникаторе. Как бы увлеченно. Лу видел это отчетливо – как бы. Он мог в любую секунду сбросить это «как бы», встать и начать распоряжаться своими подчиненными, он был готов к этому, более того, он и к чему-то куда более далеко идущему был готов, но то ли из самоуверенности, то ли из непонятной пока Лу проницательности позволял младшеньким играть во взрослых. Охранники отстегнули наручники и приказали Лу идти в комнату отдыха. Он не удержался и бросил взгляд на Клиффорд-Александера. Тот приблизился к коллегам, но смотрел на Лу. Как бы отстраненно. Лу с трудом отвел от него глаза. Но взгляд Клиффорд-Александера провожал его до дверей и дальше. До комнаты отдыха, словно он мог видеть сквозь стены. Охранники, сначала один, затем другой, сходили в кафетерий, а Лу сидел в комнате отдыха и вертел пустую бутылку в руках. Как-то никто не озаботился пайком для него. А сам он не хотел ни просить, ни напоминать себе самому,что хочет есть. Он пытался перевести мысли с судебного заседания на что-то другое, но они упрямо возвращались туда, к тем ублюдкам, которые так яростно отстаивали ублюдка Рейли и так пренебрежительно относились к нему. Лу хотел знать, что и как он должен говорить дальше, на что ему рассчитывать, какие еще вопросы ему будут задавать, в какое еще дерьмо его окунут. А в голову не лезло ничего, кроме странного пристального взгляда генпрокурора. И Рейли, который буравил его все то время, которое Лу сидел перед ним. Ублюдок был одет с иголочки, тщательно причесан и тщательно выбрит. Он сидел неподвижно – это Рейли умел, затаиться, как жаба, и ждать, чтобы в неожиданный момент нанести удар. Он смотрел на Лу не моргая, не говорил ни слова и даже не потел. Не так его подельники – те ерзали, те откровенно боялись, их откровенно страшил и сам процесс, и его последствия. Рейли это не волновало. Он был уверен, что отмажется? Или он просто не умел бояться? Лу вздрогнул, когда дверь открылась. Охранник недовольно посмотрел на дверь, но вскочил и вытянулся по струнке. Прокурор Серпухоф, его коллега Андерсон и генпрокурор собственной персоной вошли в комнату. Генпрокурор вежливо высказал свое опасение, что администрация ПУОР не рассчитывала на такое долгое заседание и едва ли обеспечила заключенного С338569 продовольственным пайком, что в некотором роде противоречит постановлению Минюста номер такому-то от такого-то года, не так ли. Охранник охотно побледнел, задрожал и попытался ответить. Прокурор Серпухоф неотрывно следил за своим начальником. Кажется, он обожал все представления, которыми тот себя развлекал. Прокурор Андерсон держал в руках коробки с чем-то съестным и пытался оставаться серьезным. Тоже знал, наверное, что за фрукт его начальник. А Клиффорд-Александер продолжал своим бархатным, глубоким, самую малость насмешливым, чудесно заполнявшим всю комнату и словно расцвечивавшим ее голосом, что он и его коллеги взяли на себя смелость исправить такое мелкое упущение администрации и других рядовых представителей ПУОР, если, разумеется, рядовые представители не против. А кроме того его коллеги позволят воспользоваться правом представителей Конфедерации в суде и чуть скорректировать тактику допроса свидетеля обвинения. Согласно законам, постановлениям, резолюциям и циркулярам, которых этот гад знал неисчислимое множество. Второй охранник, типа главный, уже вернувшийся на свою голову в самое пекло, мечтал оказаться где угодно, лишь бы подальше. Но генпрокурор ласково потребовал, чтобы они оба не смели оставлять помещение во избежание никому ненужных домыслов. Прокурор Андерсон опустил коробки на стол и открыл дверь курьеру с кофе. Генпрокурор Клиффорд-Александер опустился на стул рядом с окном и потянулся за чашкой. Прокурор Серпухоф любезно пригласил охранников составить им компанию за трапезой. Под тяжелым взглядом генпрокурора охранники не посмели отказаться от угощения. Прокурор Серпухоф дружелюбно предложил Лу стаканчик с кофе. Прокурор Андерсон смотрел на то, как Лу поднимает обе руки – кандалы не допускали большой свободы действий – и берет стаканчик и как на долю секунды на его лице мелькает почти детская радость, а за ней – тихая, бездонная благодарность. Переглянувшись с Серпухофым, покосившись на прокурора, он попросил охранников снять наручники. Те предсказуемо засопротивлялись, но сникли, когда Сайрус произнес простое: – А в качестве жеста доброй воли? Тот, который помладше, Курт-Гамбургер, смешался и втянул голову в плечи. Он был подначальным, и право решать, доколе простираются пределы опасности заключенного, принадлежало совсем не ему. С одной стороны, глупо было апеллировать к этому самому особому режиму содержания заключенного С338569 в тесной комнате в присутствии двух здоровых охранников и трех не самых чахлых прокуроров, один из которых прошел внушительную военную подготовку. С другой стороны, регламент. Лу пригубливал кофе, принюхивался к нему, прислушивался, но не очень усердно, и старался не смотреть на стол, на котором стояли коробки с чем-то съестным. По запаху определить не представлялось возможным, хотя, наверное, он что-то похожее ел. Забыл. Кофе был неплохим, и ладно. – Давай руки, – сквозь зубы бросил ему Каракатица. Лу поднял на него недоумевающие глаза. – Руки давай, кому говорят, – нервно прикрикнул Каракатица. Лу не удержался – у него округлился рот. А Каракатица нервничал. – Спасибо, – тихо поблагодарил его Лу. Вполне искренне. Он опустил руки, а они сами все держались одна к одной поближе. Странное было ощущение. Он потер левой, свободной рукой запястье правой, стыдясь отчего-то поднимать глаза на остальных.. – Вы отлично держались, – сказал наконец Серпухоф. – К этой троице на зубы попасть то еще испытание. А вы оказались им явно не по зубам. Прокурор Андерсон тихо хрюкнул. Сайрус положил ногу на ногу, согласно улыбаясь. – Как бы хорош Токамото ни был, бракоразводный процесс он продул вчистую, – ехидно ухмыльнулся Андерсон. – Не потому что он дурак, Айден, – возразил Серпухоф. Привычно, словно это не первый раз оспорено. Лу даже дыхание затаил. Народ при нем не гнушался говорить о чем-то, не связанном с ПУОР, процессом, чем угодно. Более того, Серпухоф и Андерсон не исключали его из своего разговора. Это было исцеляюще. Пусть Лу и не понимал совсем, о чем они говорили. Серпухоф неожиданно обратился к Лу: – Токамото несколько месяцев как холостяк. А у его бывшей жены на прошлой неделе была помолвка, организованная как раз на те деньги, которые она у него отсудила. Судьба такая сука, – довольно закончил он. Андерсон злорадно хихикал. – Самое интересное не это, а то, что будущий свекор его бывшей представляет почти бывшую госпожу Рейли и в бракоразводном процессе, и в параллельном нашему, о домашнем насилии, – со странно изменившейся интонацией продолжил Серпухоф. Это напоминало застарелую ярость, понял Лу, понял, потому что чувство было ему знакомо. – И бедный Токамото. Я проходил преддипломную практику в адвокатском бюро Сариняна, и я самого высокого мнения о нем. В линии жены и детей Рейли у Токамото и его подпевал нет шансов. – Хотя практика была ужасной, а, Серпи? – ехидно ввернул Андерсон. – Пошел ты, – любезно сказал Серпухоф. – Угощайтесь, Лу. У Айдена удивительно развито туннельное зрение, и в любом меню он видит только китайскую лапшу, что он к моему прискорбию очередной раз продемонстрировал. – Надо было не строить из себя старшего, а бежать в кафешку самому, – хладнокровно отозвался Андерсон и взял одну из коробок. Серпухоф лаконично обошелся средним пальцем. – Я рад, что вы согласились выступить в этом процессе, – немного времени спустя сказал Серпухоф. – Должен сказать, что с вашей стороны это очень мужественное решение. В комнате что-то изменилось, дымкой скользнуло по лицам и снова притворилось невидимым. Прокурор Андерсон начал жевать медленнее, подобрался, посерьезнел. Сайрус перестал снисходительно улыбаться. – Мы будем время от времени наведываться в ПУОР. – Как будто сам себе, произнес прокурор Серпухоф. Охранники предпочли бы отказаться где угодно, лишь бы подальше от этой комнаты и от проклятого Мендеса, от которого одни проблемы. Сайрус внимательно следил за ними из-под тяжелых век, словно проверяя, понимают ли они, что до них доносит его коллега, и понимают ли они, что это очень настоятельно рекомендуется донести и до остальных. – Хочется надеяться, что препятствий встрече с вами не будет. Ни дисциплинарных, ни медицинских. Прокурор Андерсон посмотрел на Каракатицу. Тот сидел, опустив голову, и играл желваками. – К сожалению, нам предстоит самая непростая часть допроса, – с явным принуждением продолжил прокурор Серпухоф. Он поднял глаза на Лу. Тот изучал стаканчик. – О сексуальном насилии. Отвратительная тема и очень щекотливая. Ваше слово против Рейли, Лу. – Лу прищурившись смотрел на него. Серпухоф изучал его, приценивался, выдержит ли. – Я прошу вас не терять головы и не поддаваться на провокации. Токамото горазд на них. Токамото любит заставлять людей нервничать и выпаливать глупости, которые так или иначе оказываются ему на руку. Постарайтесь сохранить холодную голову и не давать воли эмоциям. То, как вы рассказывали мне, прозвучит очень и очень убедительно. Лу не удержался. Он смял стаканчик и застыл со скрюченными пальцами поверх смятого картона. Его счастье, что он был пустым. – Я принесу воды, – резко поднялся Андерсон. – Я скоро. Лу смотрел перед собой. Сердце снова забилось куда сильней, чем хотелось. Во рту пересохло, горло сдавила чья-то холодная лапа, словно с тощими узловатыми пальцами, словно покрытая разъедающей слизью, и по спине пробежался омерзительный холодок. Прокурор Серпухоф что-то втолковывал Лу, только слова не пробивались сквозь воду, в которую оказался погруженным Лу. Лица расплывались, воздух не мог вырваться из легких, сердце булькало где-то за ребрами, по ладоням плыл холодный пот. Андерсон пытался вложить бутылку ему в руку, но не очень успешно. – Если вы позволите, – мягко сказал Сайрус, подавшись вперед, словно рассекая толщу неестественно густой воды. Лу отчаянно пытался сфокусировать глаза на его лице. Получилось, еще бы не получилось разглядеть такие яркие глаза, смотревшие на него внимательно, не подбадривающе, нисколько не жалеюще, испытующе, удовлетворенно. – Лу, никто не требует от вас ничего. Ни советник Андерсон, ни советник Серпухоф. Никто. Никто не вправе требовать от вас чего бы то ни было. Вы сделали больше, чем достаточно, согласившись поддержать тех, кто чистит штат ПУОР. Лу вжался в спинку стула. Внутри у него клокотало отвращение к себе самому, к Рейли, который сидел там со своим будничным видом, тех адвокатов, которые соглашались защищать эту жабу, и снова к себе. К своей убогой жизни, к никчемной смерти, к восьми кубическим метрам воздуха, которые только и отмерены ему. Ему было неотвратимо гадко от тех картин, которые вспыхивали перед ним одна за одной, от рук, хватавших его, от ударов, которыми только и удостаивали его всю жизнь, да и то не из-за него самого, а потому что он подвернулся под руку, оттого, что так мало было воспоминаний, ради которых стоило оставаться собой. Он заставлял себя не скрежетать зубами, не выть от тоски, не выгибаться от режущей боли воспоминаний, только сердце все ухало в груди, и взрывался в ушах пульс. – Лу, – позвал его Сайрус. – Не вздумайте решить, что если вы не сдержитесь от чьих-то вопросов, то вы проиграли. Или что если ответите невнятно, то это плохо. Речь не идет о победе или о поражении. Слышите меня? – Он пристально смотрел на Лу, прикидывая, стоит ли вызывать фельдшера или он справится. Лу справлялся. У него сузились зрачки, тело начало избавляться от трупной ригидности, и Андерсон наконец смог вынуть смятый стаканчик из его руки. – Это они проиграют. А вы одержали над ними верх, согласившись появиться здесь. Он отклонился на пару сантиметров назад, глядя на него. Лу скрыл глаза за веками и попытался облизать губы. – С вашего позволения, – встал Сайрус. – Думаю, вам есть что обсудить в оставшиеся пять минут, – обратился он к Серпухофу и Андерсону, скользнул по ним взглядом и перевел его на охранников. Каракатица и Курт-Гамбургер рефлекторно вскочили и посторонились. – Спасибо, – учтиво произнес Сайрус, и Курт непроизвольно содрогнулся. Каракатица застыл и затаил дыхание. – Мне кажется, – задумчиво сказал он, покосившись на голокамеру у Каракатицы на воротнике, – это была плодотворная беседа, полностью выдержанная в духе закона и соответствующая его письменным нормам. Он взялся за ручку двери и не удержался. Оглянулся. Лу смотрел на него полыхавшими черными глазами. Кажется, он снова ненавидел генпрокурора третьего пояса. Сайрус вышел из комнаты. Адвокаты, защищавшие Рейли и его подельников, недаром ели свой хлеб. Их целью было если не вытащить клиента, то скостить ему наказание до минимума. Если для этого нужно было освежевать беспомощную жертву, они были готовы и на это. Лощеного ублюдка Клиффорд-Александера в зале не было, но его голос звучал в ушах Лу, и ему казалось, что он облаком серебристой пыли окружал его, успокаивающе вибрировал в паре микрон от кожи и медленно, как будто нерешительно опускался на нее. Ублюдок был прав: это тонкому, словно тушью нарисованному Токамото нужно было если не выиграть любой ценой, то хотя бы проиграть, нанеся противнику максимальный ущерб. Это Серпухоф хотел победы, пусть и пытался не забывать о том, что он кидает в жвалы оппонентов живого человека. Это Андерсон учился быть агрессивным и находчивым. А Лу уже одержал верх. Поэтому когда адвокаты один за одним требовали чуть ли не посекундного отчета о том, как и где Рейли якобы насиловал его; Лу отвечал обстоятельно, с подробностями, добросовестно выворачивая наизнанку свои кишки, рассказывая, как рвалась плоть, как изрешечивала его боль, как пахла кровь пополам с мочой и дерьмом и как она стягивала кожу, высыхая. Судья де Моура отчего-то не спешил пресекать нападки адвокатов, не спешил поддерживать прокуроров, но слушал внимательно, иногда судорожно сглатывая, иногда затаивая дыхание. Он избегал смотреть на Рейли, но к Лу его нечитаемый взгляд удерживался с болезненным тщанием. Лу и не удивился особо, когда в вопросах адвокатов вдруг зазвучало: а не провоцировали ли вы охранников на такое поведение? Не вели ли себя слишком вызывающе? Ведь как известно, агрессия – это сонный монстр, пока не зазвонит будильник, она мирно спит и даже не храпит. Бедный служащий Рейли постоянно пребывает в стрессе, работает сверхурочно, лавирует между желаниями начальства, инструкциями и желаниями публики. Губы Лу дрогнули – он хотел усмехнуться, но что-то не очень успешно. Мышцы на лице все еще были онемевшими от адреналина, казалось, что кожа была туго-туго натянута на них и готова лопнуть от малейшего движения. Если агрессии нужен повод, чтобы проснуться – ну что ж, с кем не бывает. Но если агрессия круглосуточно бодрствует и его ищет, она найдет. Она – найдет. А вслух он только и сказал: «Нет». А подумав, добавил: – Как любовь в глазах смотрящего, так и жажда насилия. Как у жабы. Не на суть реагирует, а на движение. Адвокат Токамото предсказуемо вскочил, потребовал, чтобы суд принял во внимания оскорбления, которыми заключенный осыпает его подзащитного, и что это как нельзя лучше характеризует малоценность и малоинформативность сведений. Судья де Моура стукнул молотком и сказал: – Гражданину Конфедерации Мендесу позволительно быть несколько пристрастным в отношении обвиняемых, если хотя бы десятая часть из того, что он рассказал, – правда. Ублюдочный Клиффорд-Александер мог бы присутствовать в зале суда, чтобы одобрительно посмотреть на Лу после этой фразы, но этого хлыща после перерыва не наблюдалось. Лу хотелось разделить с ним терпкое, хининное удовлетворение от этой фразы, ан нет. И ему только и осталось, что опустить голову. Лу выводили из суда. Вертолет уже стоял на площадке за зданием. Сделав шаг на крыльцо, Лу задрал голову и посмотрел на небо. Оно было серым. Выгорело за день, готовилось сгуститься до густой синевы, заискриться первой звездой, потянуть на себя луну из-за горизонта. В камере этого не увидишь. Возможно, когда вертолет приземлится там, небо уже поддастся ночи. А на Лу снова опустится свинцовое одеяло небытия. Он ощутил его уже тогда, когда вертолет начал снижаться перед посадкой. Как будто многотонной плитой придавило, из лицемерного милосердия не раздавив сразу. Вертолет жестко приземлился, глухо ударилась о покрытие одна пара ботинок, вторая, осталось подождать пару минут, когда один откроет люк и заберется внутрь. – Руки, – угрюмо сказал Каракатица. – Пшел на выход. Лу подчинился. Курт стоял прямо перед люком, и когда Лу взглянул на него, сделал пару шагов назад, втянул голову в плечи и потянулся за дубинкой. Лу опустил голову и стал перед ним, дожидаясь инструкций. Как обычно, его боялись куда больше, чем он боялся самого себя. Зачем-то пригнали наряд внешней охраны, начальник охраны ПУОР пришел, и кожу Лу царапали напряженные взгляды не одной дюжины глаз, терзавшие его со всех сторон. Каракатица подошел к начальнику охраны, который даже соизволил снять свои темные очки, доложил, что они прибыли после того-то и того-то и что командировка прошла без эксцессов со стороны заключенного. Начальник охраны Кроненберг выслушал его, выпятил губы, снова поджал их и надел темные очки. Солнце почти скрылось за горизонтом, площадку освещали световые панели, но не так, чтобы нуждаться в защите для глаз. Начальник Кроненберг подошел к Лу и замер каменной глыбой в полуметре. – Ну, как оно там, на свободе, сынок? – отрывисто выговаривая слова, словно гавкая, спросил он. Или «щенок»? Как начальник Кроненберг произнес это загадочное слово, так хоть «ссыкунок» подумай, будешь прав. Лу невесело усмехнулся. – Откуда мне знать, господин начальник Кроненберг, – ровно отозвался он после пары секунд размышлений. – Я там больше десяти лет не был, а если подумать, то и до этого был где угодно, только не там. Начальник Кроненберг сделал шаг в сторону. – В корпус, – приказал он Каракатице. – После сдать камеры на ревизию и ко мне на отчет. Лу сглотнул и поднял непослушные, весившие не по одному центнеру ноги, и пошел за Каракатицей. Он и не помнил этот вход, второй раз его видел, и тот, первый, он, почитай и не смотрел по сторонам вообще. Лу и сейчас не смотрел. Он шел, привычно натягивая цепь, соединявшую ручные и ножные кандалы; у него дрожали руки. Стены сжимались вокруг него, шли волнами, то надвигаясь, то отступая, из них выглядывали чьи-то лица и снова расплывались на стенах; Лу против воли отмечал: второй коридор. Третий коридор, вход в блок А. Переход между блоками П и Р. Вахта перед блоком С. Если бы знать, что будет через день, через пять лет, через сто лет, если бы знать, что если он бросится на Каракатицу, то Курт-Гамбургер выпустит заряд, достаточный для паралича сердца, если бы знать, что будет через две секунды... Если бы знать, что стоит и дальше биться головой о стену, только никто не мог сказать. Лу не в силах был поднять голову, чтобы посмотреть хотя бы на спину Каракатицы. Он шел, потому что не идти было нельзя – окажется либо в карцере, либо в лазарете. И Лу снова рвало на части, между ним, оставшимся под темневшим небом за зданием суда, и ним, снова отсекаемым от жизни, с глухим стоном лопались жилы. До двери в слепую кишку, по недоразумению называемую камерой, оставалось всего ничего, а там Лу уже ждали потеки на стенах, похожие на щупальца, небольшое окошко с мутным стеклом, похожим на бычий пузырь, и ничего, что принадлежало ему, оставшемуся в здании суда. Еще два шага – и он привычно протянул руки, чтобы сняли наручники. Еще два шага и толчок в спину, и за ним захлопнулась внутренняя дверь, и сразу же, словно вся администрация ПУОРа боялась, что он убежит, удерет, утечет, испарится, заскрежетала внешняя. Еще два шага – и Лу приваливается к стене. Еще секунда, и не выдержал, искривился рот, и Лу застонал, завыл, прощаясь с самим собой, размахнулся, ударил кулаком о стену, попытался вцепиться ногтями в штукатурку и опустился на колени перед стеной. Он царапнул по стене еще один раз и опустил руки. Ему снова снилось, что из него пытаются сварить похлебку. В каком-то мутном месиве, в котором барахтались и другие люди, пытавшиеся по нему, по другим людям взобраться повыше, вдавливали в него других и сами оказывались под руками и ногами других, более ловких. По его спине прошлась одна когтистая рука, еще одна, Лу почувствовал когти где-то под позвоночником. Рука ухватилась за него и попыталась выдернуть, он захрипел и дернулся вперед, вырываясь, чтобы наткнуться на чье-т смрадное дыхание. У щеки клацнули зубы. И было жарко, становилось все жарче, и кожа шла волдырями, он кашлял, потому что в легкие забивалась все та же похлебка, и все равно пытался выбраться куда-то. Инстинктивно он пытался забраться повыше, но в кромешной мгле ошибиться – дело плевое. А затем чан, в котором его пытались сварить, закачался, затрясся, и он полетел вниз и летел долго, долго, долго, а затем задохнулся, когда из него внезапно вышибло дух. – Вставай, ублюдок, завтрак! – заорал Майки. – Встал и вышел! Лу тяжело дышал, его роба липла к мокрому телу, волосы слиплись перед глазами. Он попытался встать, и его закачало. Майки еще раз ударил его ботинком. – Встал, я сказал! Лу попытался выпрямиться на ногах, но его повело в сторону. Он ухватился за косяк, выпрямился, вышел на коридор, пошатываясь. В камере было темно. На коридоре – измождающе ярко. Охранники выгоняли из камер остальных заключенных, и довольных утренней побудкой не было. – А вот и наш самый смелый стукачик пришел, – самодовольно сказал Каракатица с другой стороны строя. Для этого ему приходилось говорить очень громко, и его слова были слышны по всему блоку. – Наш самый смелый стукач хорошо выспался на казенной постельке и сейчас идет есть казенную похлебку. Лу непроизвольно передернуло. – Стукачику не нравится? Не выслужился достаточно перед генпрокурором? Так надо было прогибаться поусердней, что же ты, – оскалился Каракатица. Лу выпрямился и сделал пару шагов к строю. Какой-то горемыка шарахнулся от него. Он осмотрел остальных заключенных и перевел взгляд на Каракатицу, который объяснял, как надо выслуживаться перед генпрокурорами. – Спасибо, что поделились личным опытом, господин охранник, – глухо сказал Лу, когда тот выдохся. – С удовольствием выслушаю рассказы о личном опыте ваших коллег. Каракатица ухватился за дубинку и сделал шаг навстречу, но ударил Лу охранник, стоявший слева. И еще раз, и еще. Заключенные заволновались и отступили от них. – Здесь прокуроров нет, – ухватив Лу за волосы, прошипел он. – Здесь ты никому не пожалуешься. Лу судорожно усмехнулся, затем захохотал. Охранник отшвырнул его от себя и сделал пару шагов прочь. Лу лежал на полу и хохотал. Его волокли в карцер, и из него все рвался хохот, сухой, рвавший внутренности, забиравший последние силы. Остатки его выскребались наружу еще долго после того, как захлопнулась дверь в слепой комнате. Лу закрыл глаза и раскинул руки. В 39-м округе изменилось немногое. Прокуратура стала вроде как эффективнее, но судейский корпус упорно не собирался покидать свои места. Ходатайство Сони Кромер о пересмотре дела попало, как ни странно, к кузену того же судьи Мердока-Скотта и было беспроблемно завернуто по совершенно идиотской процедурной причине: в доверенности, которой пользовалась Соня, не было указано, что Лу уполномочивает ее регистрировать ходатайства в канцелярии суда округа. Ходатайство прокуратуры округа по поручению генпрокуратуры пояса о судебном решении по тому же поводу, попавшее к высшему судье округа – завернуто в связи с недостаточной обоснованностью. Заключение эксперта из штаб-города Конфедерации признано слишком умозрительным, основывающимся на теоретических выкладках и в связи с этим не имеющим процессуальной значимости. Аргументация о практически полном отсутствии прямых улик, подтверждающих вину заключенных, упрямо разбивалась об общие фразы и нежелание давать ход делу. Сайрус скрежетал зубами от своего бессилия, но перепрыгнуть этот барьер пока не мог. Он сидел в огромной комнате, залитой приглушенным светом, и угрюмо смотрел на бокал с вином. Джоуи метался от стены к стене и ругался. – Я не понимаю, черт побери, я не понимаю, в чем проблема! Ну ладно Сонины ходатайства заворачивают, но ты, ты, дьявола им всем в налоговые инспектора, ты-то почему не можешь? – орал он. Сайрус молчал и старался не смотреть в его сторону. Но Джоуи метался слишком быстро, и Сайрус не успевал отворачиваться. – Или все твои титулы и регалии яйца выеденного не стоят? – навис Джоуи над ним. Сайрус неторопливо поднял руку и отвел от себя лицо Джоуи. Затем тяжело вздохнул и встал. – Вино будешь? – недовольно спросил он. – Дорогой Сайрус, Клиффорд-, мать тебя, -Александер, захлебнись своим вином, а бутылку запихни себе в задницу и... – Джоуи воздел руки. – И выстрели ей по своей долбаной генпрокуратуре. Что ты уворачиваешься, черт побери? Почему ты ничего не делаешь? – Делаю, – буркнул Сайрус. – Не видно что-то, – подскочив к нему, зашипел Джоуи. Сайрус ухватил его за грудь и приподнял. – А ты посмотри повнимательней, – зашипел он в ответ. Затем оттолкнул от себя и отвернулся. Пнул стол и ухватился за бутылку. – Лу снова в карцере был, – угрюмо признался Джоуи его спине. – Знаю, – выдавил Сайрус. – А если знаешь, почему ничего не делаешь? – вспыхнул Джоуи. – Чтобы Лу еще три декады там провел? – бросил ему через плечо Сайрус. – Он туда попал, потому что прокуратура изволила быть слишком любезной с ним. Это могло понравиться очень высокому начальству, но тараканам пониже показаться концом их тепленького темненького смрадненького мирка. Если прокуратура, хм, или куда хуже, генпрокуратура посмеет вмешаться еще раз, то просто карцером он не отделается. Он обошел барную стойку и оперся о нее руками. Джоуи подкрался к стойке с другой стороны. – Ты можешь объяснить мне, почему дело никуда не движется? – куда более спокойно, собранно, сосредоточенно спросил он. Сайрус выдохнул. Он помолчал немного, собираясь с мыслями, и сказал наконец: – Третий пояс, да любой пояс – это по сути дела немного централизованная федерация. – Он все-таки потянулся за бутылкой и подлил себе вина. Постояв, поизучав бутылку, он продолжил: – Округа подчиняются центру куда меньше, чем хотелось бы федерации, но куда больше, чем хотелось бы им самим. Я обладаю куда меньшими полномочиями на окружном уровне, чем на уровне пояса. На уровне федерации я царь и бог. В округе – я страшный чупакабра, который только и годится, чтобы пугать детей. Но даже на уровне федерации мои полномочия заканчиваются аккурат на границе с судейскими. У нас состязательный суд, дорогой Джоуи. И если вконец охреневший маньяк и садист, вытапливающий жир младенцев на свечи, а из их кожи делающий себе перчатки, обзаведется гениальным адвокатом, то по итогам этого самого состязания он может выиграть. Зависит от судьи. И я ничего не смогу сделать. Это понятно? – Э-э, а к Лу это каким боком относится? – подозрительно прищурился Джоуи. Сайрус подтянул стул и сел. – А таким и относится, что пока дело не будет решено на окружном уровне, оно просто и не пойдет на федеральный. А на окружном оно не решается, – с откровенно наигранным оптимизмом сообщил он. – Не решается? – неверяще спросил Джоуи. – Разве то, что Сониной жалобе отказали в рассмотрении, это не решение? – Нет, – четко сказал Сайрус. – Решением было бы, если бы судья сказал: господа, я рассмотрел апелляцию или кассацию и решил, что она – фигня полная. Но, милый Джоуи, если бы он сказал такое, он обязан был бы сказать: но мое решение может оказаться неверным, и вы имеете право обратиться за опровержением моего решения наверх, в федерацию. Понимаешь? А то, что получает Соня и, дорогой Джоуи, получаю и я через прокурора Йоримзма, – это не решение, это отмазка, позволяющая окружному суду не принимать решение и тянуть дело и дальше. Джоуи обошел комнату и снова остановился перед барной стойкой. – Сонины жалобы попали к судье Мердоку-Саймонсу. Твои тоже? – спросил он. – Я не подавал жалобы, – процедил Сайрус. – Кассации, Расселл, кас-са-ции. – Да один хрен. Да или нет? Сайрус вздохнул. – Нет. Судья Шольц. Свояк Мердока. – Ага, – задумчиво сказал Джоуи. – Иными словами, другие бы судьи, не эти двое, могли вынести решение по жалобам и кассациям? – Скорее да, чем нет. – Чисто условно, – деловито произнес Джоуи. – Случается нечто, что задвигает этих двоих в дальний угол. И тогда-а подается кассация. Или апелляция. М? – Мгм, – согласно закивал Сайрус. – А скажите-ка мне, господин очень любящий сплетни генеральный прокурор, – Джоуи подался вперед. – Под Мердока ты же копал? – Ну, – угрюмо отозвался Сайрус после паузы. – Все условно в пределах нормы, либо не в компетенции федеральной прокуратуры. – Во-о-от как. То есть рыльце у него в пушку? – Рыльце у любого в пушку, тебе ли об этом не знать, – Сайрус пристально смотрел на него. И к недоумению Джоуи, он был недоволен. Но Лу снова был в карцере, Джоуи по непонятным причинам снова отказывали в свидании с ним, и Соня с тихой злостью пожаловалась, что судья Мердок-Саймонс завернул уже седьмую ее жалобу. И поэтому Джоуи приказал своей эмпатии заткнуться. – Давай говори, – приказал он. – Придержи коней, Расселл, – зашипел Сайрус. – Это последнее дело, что ты предлагаешь. Есть легальные средства отодвинуть его в сторону, и я предпочитаю использовать их. – Клиффорд, – в ответ зашипел ему в лицо Джоуи. – Ты со своим дуэльным кодексом с этими ушлепками до имперских времен валандаться будешь. А Лу, между прочим, не только в карцер попасть может, но и в морг. Ни одна сволочь не знает, что мы с тобой не один ящик пива на пару выпили, ни одна сволочь не подозревает, что я тебе на руку играю. Какая к херу разница, отчего этот ублюдочный судья удрал в отставку или там еще куда. Если ты не смог сорвать с него мантию, я сорву. Ну? Дело же все равно будет пересматриваться в поясе? Ну вот там и устроишь средневековое представление с секундантами, выездным балетом и совместной попойкой. А тут разберемся по-моему. Н-ну? Джоуи подался вперед и только что носом не уткнулся в Сайруса. Сайрус заскрипел зубами и встал. – Ладно, – подумав, сказал он. – Я дам наводку. На большее не рассчитывай. Джоуи засиял.