Чистилище

ПУОР, не скрывавшее того, что из него получается не самый заурядный Молох, странным образом пыталось играть, помимо судьбоносных, еще и в светские игры. В нем даже были традиции. Не предрассудки, вроде того, что заключенные изо всех остальных блоков отворачивались, завидев бордовую робу, тем более опасались дотронуться до нее – а то доведется примерить; вроде того, что первый, кто увидит эшелон с провизией, выйдет на свободу раньше срока, что случайно увидеть священника любой из религий вне службы, а их – и религий, и священников, тягалось по ПУОР немало – к большим проблемам вплоть до смерти. Когниологи не удивились бы особенно, узнав о такой микро-мифологии: им было давно и «доподлинно» известно, не иначе как из первых уст, что любая группа нуждается в истории, идеологии и футурологии. И какая разница, что за историей развлекает себя эта группа, в смысле ли космологическом, в смысле ли фантазийном, но без прошлого существование оказывается спорным, как если бы у здания не было фундамента, у корабля якоря, у дерева – корней. Сами члены группы могли сохранять прошлое либо за здорово живешь изобретать новое, но каждый раз вновь образовавшийся коллектив, решая, что ему нужно будущее, изобретал с ним и свое прошлое. Пытаясь сойти за банальное учреждение, ну ладно, пенитенциарное, ПУОР 311/3/079-288, кокетливо замалчивавшее напоминание об особом режиме, придумывало себе какие-то заслуги – в прошлом, его штат – достижения в настоящем, а клиенты – заключенные – свою собственную мифологию по-над официальными побасенками, а попутно – и будущее. В нем проводились какие-то мероприятия, даже концерты силами все тех же заключенных, которые не содержались в изолированных камерах, как, к примеру, в блоке С. В ПУОРе заводились дружбы, ходили легенды о паре романов, которые начались, когда двое отбывали срок, и не прекратились даже после того, как один из них вышел. Были легенды и мистические – о заброшенных блоках, о непонятных шорохах, о потусторонних фигурах. ПУОР, отграниченный от внешнего мира и сам себя от него отграничивавший, придумывал себе все те же байки, что и вовне. И даже традиции в нем были схожими. С одной из них Лу сталкивался раз в год – в свой день рождения. Ему был положен праздничный обед. Жалкое подобие, если смотреть на абсолютные величины: он состоял как правило из переваренной курицы, тушенных до клейстероподобного состояния овощей, куска пирога, который мог сойти за кусок цемента и по внешнему виду, и по вкусовым ощущениям, и – о счастье! – банки пива. Теплого, отдававшего пластиком, кислого, горького и соленого одновременно – моча одним словом, шибавшего по мозгам не хуже оплеухи Рейли и как правило пережившего срок годности как минимум на месяц. Но это было похоже на еду, а не на хитинную кашу, которой упрямо кормили заключенных даже после того, как Джона-Джозию Вурчестера, более не бывшего советником второго класса, отправили в отставку. Тесть постарался, чтобы хотя бы как-то соблюсти лицо доченьки. Та-то отнеслась к соблюдению лица куда более радикально, разведясь с горемыкой. Джон-Джозия Вурчестер, который смог обзавестись немалыми знакомствами во время своего пребывания во главе ПУОРа, наскреб на хорошего адвоката, который отсудил ему у госпожи Вурчестер треть состояния и месячное пособие, пытался писать мемуары, жалобы, ходатайства, но от них отмахивались с куда более брезгливой миной, чем от писулек того же Лу – последнему позволительно было составлять полуграмотные с точки зрения процессуального права ходатайства, а советнику юстиции, пусть даже второго класса, пусть даже бывшему – с какой стати? Но злоключения Джона-Джозии Вурчестера не волновали Лу абсолютно, и за обедом из почти конвенциональных продуктов он не вспоминал о нем совершенно. Пиво Лу оставил на потом, на блаженные несколько минут отдыха после двух часов, целых двух часов в медиа-центре: тоже традиция ПУОР, которой оно почти кичилось. Этими двумя часами пользовались все заключенные без исключения, потому что именинникам позволялось невероятно крамольное действие – просмотр порнофильмов. Пусть в 2Д, но настоящих голофильмов, а не нарисованных на оберточной бумаге порно-комиксов, каковыми развлекал себя и которыми даже приторговывал, к примеру, Чмых. Но порно интересовало Лу в последнюю очередь. Его вообще не интересовало ничто, связанное с сексом, который представлялся ему отвратительным действием, куда худшим и значительно более постыдным, чем произвольно вызванная рвота прямо посередине людной улицы, например. В первую же очередь Лу интересовали записи на форуме, который вела Соня. Он помнил первые комментарии под новостями из зала суда, первые комментарии под репортажами о деле, всплывавшими с относительной регулярностью уже после того, как он был осужден и приговорен к смерти. Наверное, самым болезненным было осознание своего полного, космического одиночества – когда ни один человек не верит, когда сам начинаешь сомневаться, а нужна ли жизнь в таком тотальном неверии, и постепенно все отраднее становится мысль о полном небытии, в которое войти – полтора шага. И упрямая, злая мысль: они же так и будут думать, что виноват Лу, а поэтому вставай и иди, один, только ты против всех, так что или ты, или тебя. Но по крайней мере никто не сказал бы, что Лу не сражался – сражался, и еще как. С собой, прежде всего с собой, потом уже с ПУОР и всеми в нем. А сейчас он мог обратиться если не к самому форуму, то хотя бы к воспоминаниям о нем и напомнить себе: о нем помнят, ему верят. Спасибо Соне Кромер, которая стояла за него сначала в окружном суде, а затем и в федеральном. Спасибо Соне Кромер, которая занималась сайтом. Спасибо ее подруге, которая тоже увлеклась и начала модерировать форум. Спасибо Соне, ее подруге и Джоуи, неугомонному, пронырливому журналисту из центра Джоуи, который не гнушался продвигать сайт, дело Лу, чья увлеченность, чья вовлеченность в это дело чувствовалась за многими репортажами. Лу немало их пересмотрел; он удивлялся, до какой степени его жизнь изучили, просто до мельчайших деталей – и все равно поддерживали самую главную неправду, пусть косвенно, оставляя открытым вопрос, виновен ли Лу. После таких репортажей над зрителями – и Лу в том числе – тяжелым пологом нависало сомнение: а если? Лу скрежетал зубами, его сердце гневно билось в груди, и самое отвратительное – приходилось молчать. Служащие в медиа-центре могли расценить любое проявление эмоций как нарушение дисциплины от мелкого до грубого и соответственно наказать. Приходилось сдерживаться, давить в себе эту отраву, не давать ей выплеснуться – ни перед кем и никогда не позволять эмоциям взять верх, и даже когда Лу оставался в камере один – отрешаться от них: они были слишком коварными, та, которая давала о себе знать с простой испариной, могла ввергнуть в чернейшую меланхолию, а против нее одному не выстоять. Временами Лу жил от одного письма, в котором незнакомый человек говорил: «Я вам верю», до другого, и поначалу разрыв между такими посланиями мог составлять недели, если не месяцы. Лу шел по изученным до отвращения коридорам, и особым искусством было находить в них хоть что-то новое. Поначалу это было просто: только вброшенный в горнило ПУОР Лу видел только пол. Невероятных усилий требовало от него простое телодвижение – поднять голову, осмотреться, посмотреть на других. Людей, как бы ни хотелось признать другое. Охранников и заключенных. У Лу не было никаких причин относить себя к первым, но и с последними отождествлять себя он отказывался. Не мог он назвать себя заключенным, как тот же Аббат, или какой Чмых, или Горох – они считали себя несправедливо заключенными, наказание – непомерным, но что их стоило судить, мало кто сомневался. А Лу не был одним из них, и он отвоевывал право не соотносить себя с ними, мерзкими большей частью людьми, сначала у себя самого, а затем и у всего мира. Он не помнил сам, когда смог собрать достаточно достоинства – избыточная, очень болезненная и жизненно важная штука в ПУОРе, особенно для заключенного, – чтобы поднять глаза и посмотреть хотя бы на стены; и очень хорошо он помнил то время, когда в нем укоренилось достаточно дерзости, чтобы смотреть в глаза охранникам – ему, члену низшей касты, бывшему даже не отверженным –хуже. Просто смертники скандалили, портили жизнь и себе и другим, дрались, наносили увечья другим и себе, предавали, доносили и прочее, прочее, но никому в самых страшных снах не приходило в голову выносить сор из избы. Лу в наивности своей ли, в отчаянии, в злости отказался жить по неписаным законам ПУОРа и посмел предъявить ему счет, да еще так откровенно. Еще тяжелее было Лу теперь, когда в нем утвердилась тихая уверенность в том, что ни ПУОР, ни Рейли, никто, совсем никто не имеет права, не обладает возможностями, ни достаточной проницательностью, чтобы указывать, что и как Лу должен делать. Уверенность-то в нем утвердилась, а стены от этого слабее не стали, и кулаки у Рейли ни легче, ни мягче. Лу ненавидел их, они вызывали у него отвращение, они подтачивали его уверенность в том, что он вырвется, и все равно ничто не могло поколебать уверенности Лу в том, что и они временны. Будет иное время, тихо повторял он себе, и его же тихие слова наделяли его достаточной смелостью, чтобы не бояться смотреть на стены, на охранников, чтобы не поддаваться провокациям заключенных. Лу ощущал в себе уверенность в том, что он вырвется, которой должно было хватить на те бесконечные месяцы, скорее всего месяцы, которые пройдут в ожидании невероятного и заслуженного момента – когда он выйдет. – Что, Мендес, пришел на своих фанатов любоваться? – процедил ему один охранник, сидевший развалясь, жевавший жвачку, оглядывавший Лу настороженно, опасливо, зло – и опасливо. Лу не мог подобрать иного слова. Охранник был крупным, они все были крупными, мелкие просто не выдерживали, и при этом смотрел на него с подозрением, державший руку близко к станнеру и крививший в усмешке подрагивавшие губы, словно готовился к худшему и боявшийся, что не успеет отреагировать. – Всего лишь проверить почту, господин охранник, – вежливо ответил Лу и улыбнулся мерцающей улыбкой – только была, и уже нет. Губы у него не дрожали, просто вздрогнули в улыбке. Охранник посмотрел на них, и Лу прямо в глаза, пробурчал что-то невнятное, махнул рукой в сторону привычного рабочего места и отвернулся. Конвой приковал Лу к стулу и переместился к посту. Прежде чем зайти на сайт, Лу посидел несколько секунд без движения. Все экраны были развернуты так, чтобы охранникам на посту было видно, чем занимаются заключенные, и это в дополнение к удаленному мониторингу. Лу отчего-то не хотелось обращаться к письмам незнакомых людей в присутствии посторонних, да еще таких посторонних: он словно предавал их. С другой стороны, и выбора не было. В голове Лу возникла мысль, словно газовый шарфик, воспаривший и задержавшийся поверх порыва ветра, мысль-извинение, опустилась и растворилась в других. Он зашел на форум. С титульной страницы на него смотрел он сам, еще семнадцатилетний, откуда только Соня нашла такую фотографию – одну из редких, странным образом удачную, на которой Лу если и не похож на ангела, то на будущего доброго волшебника, пусть и со своеобразным чувством юмора – точно. Он поизучал себя семнадцатилетнего, глядя на свое же изображение как на совершенно чужого человека, и признал: ни за что в жизни он не поверил бы в безупречность поведения юноши с такой невинной миной, и никогда в жизни он не поверил бы, что проказы, которые этот оглоед творит, как дышит, – злые. Соня выбрала очень красноречивый кадр, его бы на хоругви, и вслед за ними отправиться в крестный поход: самое то. Лу открыл страницу с форумом и сцепил зубы, чтобы не улыбнуться: счетчик посещений, установленный не в последнюю очередь для него, чтобы видеть, сколько людей им интересуются, показывал внушительную пятизначную цифру. И это не считая старомодных писем – тоже как бы не несколько сотен, которые Лу предстояло забрать на обратном пути в камеру. Соня сообщала, что федеральный суд отказал в рассмотрении ее очередной жалобы, потому что, видите ли, сроки не соблюдены, хотя она вбросила ходатайство в почтовый ящик за два дня до его истечения. Но входящий штемпель, видите ли, проставлен аккурат числом, следовавшим за сроком истечения подачи жалобы. Эка невидаль. Зато такой пустяковый повод не кричал, вопил Лу, что его боятся все больше и больше. Ссылка на интервью с голосудьей Мердок-Скоттом, чья карьера на федеральном суде шла ни шатко ни валко: он снова и снова вспоминал дело о трех детских трупах в 311-м округе и все яростней заявлял, что он был прав, вынеся такое решение, даже слюной брызгал. Лу только что не поморщился. Юпитер, ты сердишься, криво усмехнулся Лу и снова вернулся к письмам. Незнакомые люди поздравляли его с днем рождения, желали успеха, снова и снова повторяли, что верят ему, а не этим продажным полицейским, прокурорам и судьям. Лу повинился перед судьей де Моура и одним прокурором, который упрямо выступал на его стороне – как только никто не видел за марионетками кукловода? Впрочем, ему лучше. И снова поздравления. И снова щипало в горле. И снова злые послания, обвинявшие его в убийстве, лицемерии, высказывавшие надежду, что он сгниет в каталажке, на которых Лу задерживался куда дольше, чем на поздравительных. Его тянуло пододвинуть к себе клавиатуру и в очередной, как бы не миллионный раз объяснить, что он не делал этого, не мог. Счастье, что цензура удерживала его от этой глупости. Лу шел по коридорам, и по обе стороны от него шагали охранники. Он позволял им думать, что они ведут его, шел, опустив голову, и крепко держал пакет с письмами. У него было немного времени до заката, а с ним и сумерек, но оно было. Еще и банка пива должна стоять. Этот день рождения стоил того, чтобы вспоминать о нем много, много времени спустя. Через две декады Соня приносила тысячу извинений, что ей не удалось получить разрешение на свидание с Лу в день его рождения, но ее подруга испекла самый настоящий именинный пирог – блаженно тяжелый, с густейшим шоколадным вкусом и дурманящим ароматом пряностей, которых ее подруга не пожалела. Лу беспомощно смеялся, когда она всплескивала руками, приподнимала брови за огромными очками и по-девичьи оттопыривала нижнюю губу, винясь перед ним. Она снова была вынуждена сообщить ему неприятные новости: ее жалоба, которая там по счету, была принята судом. Но президент федерального суда третьего пояса, милейший, добрейший Иеремия Страттон, на чьей совести было что-то около сорока смертельных приговоров, лично изучил жалобу, о чем его помощник уведомил Соню, и лично решил, что дело будет рассматривать по существу его ставленник, его любимец, и вроде как говорят, чуть ли не внебрачный сын Джонас Рафферт. И это может оказаться очень и очень проблематичным. Судья Рафферт тоже был из старой гвардии, вроде был близко знаком с некоторыми представителями клана Мердоков и считал, что сам по себе смертельный приговор не представляет собой ничего выдающегося с точки зрения процессуального права. Он время от времени вбрасывал статьи в профильные журналы о поступательности развития судебной системы на примере южных поясов и соответственно об аргументированности применения смертной казни. Кроме того, он не дурак был дать и интервью развлекательным каналам, в которых с ослепительной улыбкой рассказывал о случаях из практики, которые только подтверждали его убежденность в том, что смертная казнь является закономерной и заслуженной. Разумеется, ошибки случаются, но он о них всего лишь слышал, да и то из третьих уст. А кроме таких очевидных фактов за судьей шлейфом тянулась репутация: он очень любил свою профессию, куда больше, чем работу, которая за ней стояла, и у него давным-давно сложились определенные представления о судейской чести, о чести представителей юстиции вообще. Не в последнюю очередь под воздействием железобетонных убеждений президента Страттона, и они гласили: честь мантии превыше всего. Решения, принятые коллегами, следует отстаивать до последнего, потому что иначе что будет думать обыватель, когда один судья принимает решение, а второй его отменяет? Апелляции, попавшие к судье Рафферту, оказывались практически всегда отклоненными, с немного большим уважением он относился к прокурорским ходатайствам. В свое время этим же славился и судья Страттон, и вишь ты, нашелся идиот, продолживший эту эстафету. Под такой аккомпанемент пирог стал казаться сырым и обмякшим, а шоколад загорчил. То, что Лу уже съел, камнем осело в желудке. Он опустил глаза. – Лу, мальчик, – ласково, почти по-матерински, сказала Соня. – Не унывай. Мы ищем основания для отвода судьи. Джоуи сам занимается этим, и с ним его знакомые. Если не получится мне найти что-то против него, найдет он. Джоуи найдет обязательно. Она улыбнулась, и Лу послушно растянул губы в подобии улыбки. Ему снова приходилось запрещать себе надеяться. Снова его спасение откладывается на неопределенный срок. И снова человеком, или людьми, не суть, которые даже не знакомы с ним, а просто следуют своим непонятным убеждениям. – Меня другое волнует, – помедлив, призналась Соня. – Твое дело находится под надзором самого генпрокурора. Она сглотнула и отвела глаза. Лу уставился на нее, теряясь в предположениях. Она до такой степени хорошая актриса? Она уверена, что в комнате установлены жучки и их слушают, и поэтому изображает отчаяние? Или что? – И? – осторожно спросил он. Соня посмотрела вправо, влево, сжала кулак и снова выпрямила пальцы. – Лу... – она мучительно подбирала слова. – Если в суде будет его помощник, просто рядовой прокурор, у меня еще будет шанс. Если сам генпрокурор решит представлять обвинение, шансов у меня не будет. Я никогда не обольщалась на свой счет, я не самый лучший судебный представитель, но я могу быть неплохой защитницей. Но понимаешь, этот Клиффорд-Александер, он... – Соня потянулась к нему и положила руку поверх его руки. – Я постараюсь сделать все, что смогу. Может быть, мне удастся договориться с обвинением на пожизненное заключение. А там можно будет подать на условно-досрочное когда-нибудь. Лу осторожно вытянул руку из-под ее руки. – Я невиновен, – тихо сказал он. – Если ты не можешь доказать это, хорошо. Это на самом деле может быть сложно. – Он усмехнулся. – Почти невозможно. Я понимаю. Но я невиновен. Не забывай это. Если ты боишься, давай попробуем найти другого защитника. Что-нибудь еще. Но никаких сделок. Тем более таких. Соня сглотнула. – Лу, это будет очень сложно. Если нам удастся продвинуть отвод Рафферта, это даже не половина дела, потому что другие судьи могут просто прыгать под дудку Страттона, а он за Рафферта горой. Я пока еще совершенно не представляю, что будет хотеть прокуратура. Потому что, – она зло усмехнулась, – потому что прокуратура ведь тоже облажалась. Вместо того, чтобы искать настоящего преступника, они приняли мнение идиотов из полиции и выдавили признание в нарушение чуть ли не всех процессуальных норм. – Так воспользуйся этим, черт побери! – рявкнул Лу. – Заставь этого Расселла перемыть косточки всем тем уродам, которые гнули Локка, в конце концов! Чтобы все знали, что там творила и полиция, и прокуратура, чтобы никто не сомневался, что они облажались! Пусть доказывают обратное! – Это может озлобить против тебя и прокуратуру, и суд, – успокаивающе сказала Соня. – Больше, чем они уже настроены против меня? – высокомерно бросил Лу и откинулся на спинку стула. – Меня используют все, кому не лень. Полиция поимела меня, чтобы заработать на безбедную пенсию. Прокуратура поимела меня, чтобы расчистить полицию и заработать себе орденов. Суд поимел меня, чтобы просунуть свою морду в головизор. Ты ведь тоже поимела с меня, да? Тебе, может, тоже не хочется иметь меня на свободе, потому что я был бы таким фиговым напоминанием, кому ты обязана, что у твоего фонда есть деньги. – Это несправедливо, – сквозь зубы процедила Соня. Ее глаза наполнились слезами, Лу видел это. Блеклые плошки глаз внезапно сверкнули влажным блеском. – Неужели? – зашипел он, наклоняясь вперед. – Соня, мне до такой степени плевать, кого еще я настрою против себя. И черт побери, – он грохнул кулаками по столу. – Черт побери, Соня, ты испугалась? Когда ты ввязывалась в мою защиту, ты думала, что немного побегаешь, немного попишешь ходатайства, немного пообиваешь пороги, заработаешь денежек для более перспективных заключенных, а потом что? Поплачешь, когда тебя уведомят о том, что мой приговор приведен в исполнение, может даже истребуешь урну с моим пеплом, и можно будет дальше заниматься другими? Даже если у меня не останется шансов,.. Даже. Если. У. Меня. Не. Останется. Шансов, – яростно повторил Лу, отмечая каждое слово ударом кулаков по столу, – я не хочу, чтобы у меня и шансов не осталось, и на моей памяти висело это позорное пятно. Зараза! Он откинул голову назад. – Я хочу остаться невиновным, – заставив себя успокоиться, сказал он, уставившись на Соню прищуренными глазами. – Пусть даже и посмертно. Понятно? И я как твой клиент, на ком ты зарабатываешь деньги, запрещаю тебе действовать наперекор моему желанию. Ясно? Соня молчала; она перебирала подрагивающими руками бумаги, лежавшие перед ней. Она и рада была отвести от него взгляд, но Лу молчаливо требовал, чтобы она смотрела на него. Наконец она кивнула. – Ясно, – тихо ответила она. – Хорошо. – Сухо бросил Лу. – Вызови охрану. Соня рассказывала Джоуи, как Лу практически выставил ее за дверь, хотя как ему это удалось-то, подневольному. Джоуи слушал ее, и его мысли бродили где-то далеко, изредка спохватываясь и возвращаясь к Соне. Чего-то подобного можно было, даже следовало ожидать от Лу – десять с лишком лет его не сломили, что ему хлопоты сердобольной тетки, при всем уважении к Соне. Она делала, делает и будет делать невероятно много, это бесспорно, но то ли по ней бродил этот адвокатский вирус, то ли она забывала, валандаясь с другими заключенными, что Лу все-таки выбивался из общего ряда, как мало кто другой, но сделки, которые дают ему возможность жить в том же ПУОРе, но в других блоках, да пусть даже в другом ПУ, убьют Лу вернее смертного приговора. Поэтому он похлопал ее по предплечью, пробормотал какие-то малосвязные слова, вроде как долженствовавшие сойти за утешение, еще раз поблагодарил ее подругу за знатный ужин и сбежал. Ему предстояло почти невозможное – найти хоть что-то, что вынудило бы этого твердолобого судью Рафферта отказаться от дела Лу. И что-то подсказывало Джоуи, что Сайрус в этом деле был плохой помощник: он не особо задумывался, сдавая ему полицию, крайне неохотно позволял выступать в крестовый поход против прокуратуры – тоже объяснимо, его же царство, и категорически отказывался способствовать Джоуи, когда тот копал под судей. Судья Мердок-как-его-там и судья Шольц так бы и стояли на пути Лу и Сони, если бы не невероятная удача Джоуи – он совершенно случайно услышал на какой-то вечеринке, что тот же Мердок учился совсем слабенько, а госэкзамен на судейство сдал просто с блеском. Но это было в 39-м. На федеральном уровне иные масштабы, а значит, и возможностей откопать что-нибудь такое, этакое, куда как меньше. Сайрус изучал кофе в чашке, саму чашку, свой маникюр, избегая не глядеть на Джоуи, метавшегося перед ним и излагавшего мысли Сони, свои мысли и кое-какие соображения Лу, которыми тот не стремился делиться с посторонними, но времена-ами... вот как с Соней, из него выстреливало что-то совершенно неожиданное, что подтверждало: достоин, черт побери, и не такого достоин. Его самого беспокоили и президент суда Страттон, и его байстрючонок Рафферт, но второго невозможно сместить без первого, а у первого одна-единственная слабость – второй. Причем никто не мог толком сказать, в чем сила этой слабости. Сайрус пошел на многие компромиссы, как не гнушался никогда. В конце концов, отступление в одном сражении ни с какой стороны не обеспечивает поражение в войне, а неприятие гибкости – не признак ли недальновидности, а иногда и трусости? Последним его компромиссом было относительно близкое знакомство с президентом Страттоном. В министерстве юстиции они сталкивались, но крайне редко, на разных вечерах встречались и того чаще, чем в родном министерстве. Или к примеру, в ужинах, устраиваемых правительством. Куда реже судья Страттон отмечался на разных мероприятиях, устраиваемых бонзами бизнеса. Странным образом, он был совершенно равнодушен к деньгам. Рафферт, впрочем, тоже. Мыслишки о взятках отпадали. За качество образования, ими обоими полученное, и за достоверность результатов всех и всяческих экзаменов, которые они сдавали, Сайрус тоже мог поручиться. Они оба были далеко не дураки. Его не особо беспокоил сам процесс, в конце концов, Соня не настолько дура, чтобы не воспользоваться всеми ляпами, которые ей в таком изобилии предоставили и полиция с прокуратурой, и медиа, взахлеб обсуждавшие арест Хельмута и вскрывавшиеся одно за одним его прегрешения; если она догадается грамотно разыграть карты, то есть шанс и до суда дело не довести, а уж в этом ей Джоуи должен помочь. – Ты меня слушаешь?! – гневно заорал Джоуи, останавливаясь и поднося свое лицо совсем близко к носу Сайруса. – Слушаю, – вяло огрызнулся он, привычно отвел от себя голову Джоуи и встал. Джоуи сунул руки в карманы и насупился. Он попытался просверлить взглядом спину Сайруса, но не преуспел. – Помимо демарша Сони, как у него дела? – как бы безразлично спросил Сайрус. Джоуи приоткрыл рот. С одной стороны, безразличие было вполне убедительным. С другой стороны, с какой радости потребителю Клиффорд-Александеру, снисходительно относившемуся к слабости других – любви к его деньгам, регалиям, внешности, в конце концов, проявлять интерес к заключенному? Да еще до этого ни происхождением, ни особыми заслугами не прославившемуся? И ведь ни слова, стервец, не скажет, – обиженно подумал Джоуи и с трудом удержался, чтобы не показать его спине язык. – Нормально, – искусно разыгрывая недовольство, буркнул он. – Начальство не то чтобы на цырлах вокруг него скачет, но очередной пресс-конференции, на которой с них потребуют отчета о здоровье Лу, все-таки побаивается. Я думаю у Лу интервью взять и еще во втором поясе у пары человек. Они тоже были осуждены, судебная ошибка, все дела. Может забавно получиться. Сайрус замер у двери и повернул к нему голову. – Ты уже получил на него разрешение? – тихо спросил он. – Ага, – без прежнего огонька ответил Джоуи и плюхнулся на кресло. – Я теперь как уж верчусь, если честно. Как и с Лу видеться, и прикрыть «Восемь веков». Если в 311-м в департаменте, который всеми этими тюрьмами ведает, хотя бы одна сука их прочитает, то... Сайрус посмотрел на него странным взглядом. Нечитаемым – как обычно. Тоскливым, что ли. – Нагло вспомни о них в сюжете, причем рядом с Лу. Он ведь рисует? Ну так попроси его поделиться рисунками. И вроде как сравни и повздыхай. Мол, вот каких искренних и талантливых людей может убить система, – поморщился он. – Поусердней помаши перед глазами, такая наглость кого хочешь собьет с толку. – Угу, – неохотно согласился Джоуи. – Что-нибудь придумаю. «Поделиться рисунками», – только что не фыркнул он. Сайрус привалился к косяку. Полной неожиданностью для него оказалось осознание маленькой и совсем простой истины: он знал лицо Лу куда лучше, чем ему положено по должности. И не только лицо, но и усмешку, и удивительную особенность Лу смотреть не отрываясь, не моргая, смотреть неподвижными черными глазами, окруженными элегантными стрелками ресниц. Почему-то и улыбку его Сайрус знал куда лучше, чем сам хотел – никогда такого не было, что он обращал внимание на улыбки своих любовников. Это не значило, что он их не замечал: еще как замечал, и оценивал степень их разгневанности, благодарности, алчности очень точно, но на саму улыбку внимания не обращал, она не значила практически ничего, только и была, что сигналом, подсказывающим возможные последствия. А улыбка Лу отчего-то оказывалась важной. Благодарная улыбка, которая была обращена к Джоуи или Соне, вымученная, обращенная все к ним же, кривая и невеселая, ни к кому не обращенная – в зале суда, даже оскал вместо улыбки там же, считай при личной встрече, от которого сдавило легкие и зачесались руки сжаться в кулаки и вцепиться в шиворот судьи де Моуры, затрясти его и потребовать безотлагательно, просто безотлагательно отпустить Лу на свободу, не на условную причем, на абсолютную. Даже руки его Сайрус помнил, которые и были отвратительно загрубевшими, и оставались артистичными, изящными, потому что Лу был надежно огражден от грубой работы, которая покрыла бы их самым надежным слоем. И губы, по которым Сайруса так и тянуло провести пальцем, а еще лучше языком, бережно, увлажняя, наслаждаясь мягкостью, а если повезет, еще и податливостью, ощутить, как они дрогнут под его губами и сомкнутся в неверии. Об остальном, что было бы здорово, если бы не казалось невозможным, Сайрус запрещал себе думать. Джоуи требовал от Сайруса действий. Как будто это было так просто. Сайрус относился к своей работе с уважением, с куда большим уважением, чем мог представить себе Джоуи, примерно с таким же, с каким тот относился к своей работе. И при этом он готов был, он хотел выступить на стороне Лу. Что значило бы предательство. Ему приходилось действовать тем более осторожно, что теперь, когда Сайрус уже приложил немало усилий, стоило ему оступиться и окажись его помощь Джоуи и Соне достоянием гласности, скажется это в первую очередь на Лу. Сайрус уважал свою работу, он считал себя хорошим, полезным, достойным прокурором, и не он один так считал, и он хотел и дальше оставаться таковым. В кои-то веки, едва ли не впервые он оказался в коварнейшей из ситуаций и испытал на своей шкуре, что значит банальное сочетание – конфликт интересов. Сайрус не мог и не хотел отказываться от Лу. Он не мог и не хотел отказываться от работы. Ему было наплевать на нападки со стороны журналистов, коллег, противников, кого угодно, до тех пор, пока сам Сайрус считал себя правым. Он и считал – до Лу. После разговора, все более походившего на монолог, Джоуи решил отбыть восвояси. Ему предстояло отправиться в 311-й, заправиться кофе и сладостями специально для Лу, и дальше в чистилище. – Передавай ему привет, – вежливо сказал Сайрус. Джоуи замер, сделал стойку, вытянулся в струну, завибрировал от любопытства, только что носом не повел, но Сайрус кротко улыбнулся и совсем коротко сверкнул зубами. Как будто клинок показал. Ему, безоружному Джоуи. Сайрус самодовольно ухмыльнулся, совсем незаметно, чтобы не сильно травмировать хрупкое самолюбие проныры Джоуи, но и так, чтобы это самолюбие гнало его вперед – тогда засранец будет оч-чень продуктивным. И кто его знает, может и в ответ что привезет. Просто чтобы попытаться влезть Сайрусу под кожу. Знакомство Сайруса с президентом Страттоном неожиданно оказалось весьма перспективным. Сайрус самым светским тоном поведал, что работает над монографией по особенностям проведения внутренних расследований. О прокуратуре, как уважаемый судья, он знает куда больше, чем положено простому смертному, потому что имел удовольствие находиться по обе стороны процесса – и как обвинитель, и как обвиняемый. Президент Страттон заинтересовался, и Сайрус с легкой, снисходительной усмешкой рассказал, что совершенно неожиданно для всех, включая своих врагов, оказался подозреваемым, а затем и обвиняемым в деле о получении взятки. Президент Страттон оторопело уставился на Сайруса. – Да-да, уважаемый господин президент. Не в даче взятки – в ее получении. Меня – наследника Александеров. И сумма была какая-то смешная. Что-то около четырех тысяч кредитов. – Сайрус пожал плечами. – Ладно. Дело развалилось на этапе формирования обвинения. К нему приставили идиота, который не смог не то что мотив указать – обвинительное заключение толком составить. Но это было, хм, познавательным опытом. – И вы участвовали во внутренних расследованиях? – заинтересовался судья Страттон. – Да. Еще в центре. Входил в комиссию при генпрокуроре Ратклиффе. И знаете ли, это интересно. Полиция относится к таким расследованиям иначе, но и в чем-то схожим образом. Это при том, что методика расследования служебных преступлений все-таки серьезно различается. И разумеется, мне было бы крайне интересно сопоставить мои наблюдения со сведениями коллегии судей. Но тут уж я понимаю, – Сайрус развел руками. – Автономия судей – это объективная необходимость. – Это было бы очень интересным компаративным исследованием, – задумчиво произнес судья Страттон. – Это было бы не только интересным компаративным исследованием, если позволите, – вежливо улыбнулся доктор права Клиффорд-Александер. – У такого исследования были бы очень и очень важные практические результаты. Мне думается, что судейский корпус с учетом специфики деятельности наверняка разработал методику, отличную от той же, применяемой в прокуратуре, и прокуратура наверняка смогла бы воспользоваться ею к своему преимуществу. Это было бы и очень интересным теоретическим опытом. С точки зрения правовой когниологии, несомненно, и не только. – Полностью соглашусь с вами, коллега, – как бы безразлично сказал судья Страттон, которому как-то не повезло заполучить диплом доктора права. Сайрус не ухмыльнулся, опознав, где судья Страттон чувствовал себя обделенным, в какую сторону деформировалось его тщеславие, и поздравил себя с успехом – доступом к заветным архивам. – Я думаю, что смог бы оказаться вам полезным. Сайрус терпеть не мог соавторства. Но ради возможности получить доступ к служебным архивам судебной коллегии он готов был потерпеть. Тем более речь шла ни о чем – об одной главе. Пока Лу пил кофе в уютном молчании, Джоуи пересматривал рисунки. Пару раз он принимался бурчать, ругая бумагу, хреновые карандаши, сырость дурацкую и освещение, но спохватывался и затыкался. – Портретист из тебя фиговый, – честно признался он наконец. – Карикатуры, впрочем, ничего получаются. Пейзажи вообще отменные. Слушай, – подскочил Джоуи, – а ты никогда не пытался написать фэнтезюху какую-нибудь? Я смотрю, ты любишь рисовать драконов. К ним бы приложить каких-нибудь охотников за удачей, ну или что там еще. Погони там, поиск сокровищ, все такое. Лу насмешливо прищурился. – Я много чего пытался написать. Но с учетом внутреннего режима очень многое кануло в лету. Вот так заваливается в камеру шмон, и все, что есть на столе, сгребается в мешок и... – он многозначительно фыркнул и развел руками. Джоуи вздохнул. – Думаешь, в канализацию спустили? – грустно предположил он. – Едва ли. В шреддер, скорей всего. Пописульки заключенных, особенно из блока С, знаешь ли, ценность имеют только для коллекционеров. А уж позволять им забивать драгоценную канализацию – что за моветон? – Я попробую договориться с начальством, чтобы они пропустили это наружу. Может, и черновики твои всплывут. Было бы просто здорово, – безнадежно сказал Джоуи. Лу неохотно кивнул. Он был бы совсем не против снова поделиться чем-то со внешним миром – он как искорку жизни взамен получал. Но начальство – кто его знает, что оно решит, чего испугается. Но об этом стоил подумать за секунду до лицезрения непосредственно начальства. А пока у Джоуи были грандиозные планы. Пункт первый: интервью. Лу был не против. Он охотно отвечал на вопросы, делился своими мыслями, был таким романтичным, таким неотмирным. Пара кадров могла смело пойти на титульную страницу его сайта. И для серии репортажей отличный материал, пусть Лу и отделывался отчего-то очень общими фразами. Пункт второй: Соня Кромер. Нет, Лу не держал на нее зла, совсем не держал, и он был уверен, что Соня все сделает как надо. А надо – не бояться жертвовать им. И он бесконечно ей благодарен и просит прощения за резкость. Пункт третий. Джоуи изготовился к сложнейшей игре. Давно он так не напрягался. Как бы между прочим, как бы мимоходом, уже прощаясь, он сообщил, что генпрокурор думает о шансах Лу, о деле и его перспективах. Джоуи постарался, чтобы это звучало обнадеживающе, но не это его интересовало. Лу затаился. Улыбался-то он по-прежнему, натянуто, как всегда, заслышав любое упоминание о Сайрусе. Но Джоуи был доволен, потому что Лу был искушенным в играх микрополитических, а вот в делах амурных был новичком. Как бы походя Джоуи сказал: – Он тебе, кстати, привет передавал. Лу затаил дыхание. Джоуи сделал вид, что его внезапно заинтересовали рисунки. Он оживленно зашелестел ими, прислушиваясь к грохочущей тишине. Лу облизал губы. – Спасибо. И ему тоже. Джоуи вскинул голову. В последний момент он прикусил язык и не спросил ликующе: «Правда?!».