Чистилище

В третьем поясе установился очередной слякотный ноябрь. За пределами зданий было привычно уныло, в пределах зданий привычно искусственно-жизнерадостно, Сайрус недовольно кривился, когда его внимание цеплялось за второе и почему-то ощущал беспокоящий консонанс с первым. Он использовал любую возможность, чтобы выйти из здания, любого здания, в котором оказывался, и пройти хотя бы несколько сотен метров пешком. Тротуары в центре штаб-города были удручающе гладкими, просто блок к блоку, вода послушно исчезала в дождевой канализации, даже луж не оставляя, и если смотреть под ноги, ничто не подтверждало: да, гадкая осень, постепенно переходящая в гадкую зиму, но стоило поднять голову, и разочарование накатывало и размалывало по все тому же чистому тротуару. Это если не смотреть на стены – они были вычурно изрисованы дождем. Уже которую неделю Сайрус жил в состоянии цейтнота. Дичайшего, с его точки зрения. Не то чтобы он не успевал ничего – успевал. То дело, которое он хотел сдвинуть наконец с мертвой точки, упорно на ней оставалось. Не в последнюю очередь по вине человека, ради которого все делалось. А время уже не шло – бежало Прокурор Йоримзма занимался делом Лу, лавируя между желаниями начальства – сохранить лицо прокуратуры, но все-таки как-то обеспечить торжество справедливости, мнением судьи Рафферта и мнением заключенного Лу Мендеса. А начальство в лице генпрокурора выслушивало доклады прокурора Йоримзма об издевательском отсутствии подвижек в деле с откровенно кислой миной. Прокурор Йоримзма время от времени принимал его меланхоличное настроение на свой счет и начинал чувствовать себя неловко и считать имбецилом, и только время от времени потому, что в остальное время приказывал себе не заниматься девичьей чувствительностью. В этом же начинании поддерживал его и сам генпрокурор Клиффорд-Александер, допускавший с целью подбодрить прокурора Йоримзма минуты откровения, в которые и сообщал ему, что дело оказывается крайне скользким, просто до отвращения щекотливым, и это очевидно уже по тому, как ведут себя медийщики. Можно было бы, наверное, признать, что в этом деле прокуратура провалила свою главную задачу – контроль за исполнением этого самого правосудия, точнее, правосудие вроде как сильно теоретически соблюдено, только с таким его соблюдением справедливостью как-то не пахнет, но с этим признанием потом лучше уйти в отставку, а еще лучше – в затворничество, потому что оно будет обозначать профессиональное самоубийство. Прокурор Йоримзма сжимал зубы, тихо благодаря всех богов вместе и каждого по отдельности, что его знакомство с медийщиками ограничивается редкими интервью профильным каналам, что означало почти задушевную атмосферу, отстраненность от эмоций и даже некоторую эмпатию, а генпрокурор К.-А. чуть ли не по абонементу имеет пресс-конференции, на которых его пытаются растерзать разными способами, особенно в последнее время, когда кампания в поддержку Лу Мендеса набрала солидные обороты. Слить дело и признать, что Лу Мендес невиновен, значило бы полную дискредитацию прокуратуры как инструмента правосудия, упрямо настаивать, что прокурор Бьюкенен действовал в рамках закона и в самом широком смысле – правосудия, было по крайней мере беспечно. И кроме того: у них не было прямых доказательств виновности Лу Мендеса, но и прямых доказательств его невиновности не было. Не лучше обстояло дело и с другими заинтересованными лицами. Судья Раффорт, например, не таясь говорил, что готов подумать над пожизненным, но ему дело представляется вполне законченным в том виде, в котором есть, аргументация защиты о крайне нелепом, халатном полицейском расследовании и пристрастном отношении прокуратуры, не выдерживает критики, а желание прокуратуры выпустить на свободу двух людей сомнительных моральных качеств – прочти преступным. Иными словами, признательные показания Даниэля Августа Локка – это самое очевидное подтверждение вины, даже откровенные проплешины в доказательном материале не доказывают невиновности заключенных, а робкий голос прокуратуры, что презумпцию невиновности никто не отменял, хорош на доприговорном этапе. Добрейший судья Страттон с огромным удовольствием давал интервью, в которых говорил о правосудии как о карающем органе, и горе тому, кто считает, что опыт первого центрального и второго южного, особенно юго-западного и его совокупное мнение о потенциале правосудия как воспитательной системы, – это откровенное заблуждение и, что несравненно более опасно, попустительство криминальному менталитету. Но хуже всего обстояло дело с самим заключенным С338569. Соня Кромер сообщила прокурору Йоримзма, что ее клиент отказывается от сделок, которые основаны на презумпции его виновности, предлагают замену смертной казни пожизненным заключением или даже несколькими дополнительными годами тюремного заключения. Несмотря на то, что с процессуальной точки зрения у него пока еще мало шансов, Лу Мендес настаивает на оправдательном приговоре и только на таких условиях согласен заключить сделку, а что шансов мало – так еще семь лет назад у него вообще не было шансов, и вот гляди ж ты, последние данные постоянно проводящегося на сайте опроса явно показывают: 84 % верят, что он невиновен. Опрос, проводившийся компанией TSR, показывает: более трех четвертей зрителей считают так же, даже одиозный «Третий» соглашается делать сюжеты о Лу Мендесе, и в них все откровенней звучат сомневающиеся нотки: если он так упрям, может, прав он, а не остальные? Так что сделка была бы просто замечательным вариантом для прокуратуры, но увы. Для сделки нужны как минимум две стороны; пока же прокуратура довольствовалась собственной компанией. Прокурор Йоримзма думал одно время, что госпожа Кромер, защитник и законный представитель Лу Мендеса, как-то неправильно толкует желания означенного представляемого либо использует заключенного, да еще содержащегося в относительной изоляции в условиях особого режима, в своих коварных целях. Он думал так ровно до того момента, как во все той же комнате для допросов вежливо предложил Лу сделку. Лу улыбнулся сдержанно, вежливо, безэмоционально, чуть прищурил глаза и ровно ответил: «Нет». Прокурор Йоримзма угробил полтора часа на уговоры, а следующие сорок семь на попытки согласовать действия. Он считал себя неплохим переговорщиком, вынужден был, но с каким-то удовлетворенным сокрушением признал на следующий день в разговоре с коллегами, что продул вчистую и даже не печалится нисколько, потому что противник достойный. Проблема была в том, что и защита, и обвинение тогда, одиннадцать с лишком лет назад, как и сейчас, пытаясь возобновить дело, основывались на очень скользкой основе – обвинение на признательных показаниях Даниэля Августа Локка, защита – на заявлениях Лу Мендеса о своей невиновности и о том, что на несовершеннолетнего Лу Мендеса и Данни Локка было оказано давление, далеко выходящее за дозволяемые процессуальные рамки. Прокурур Йоримзма допросил и осужденного Локка. Тот охотно признал, что невиновен, а тогда говорил все, что от него требовали, потому что боялся, не думал, что все так плохо кончится, потому что ему пообещали, что для него все обойдется. Прокурор Йоримзма смотрел на него, ничем не отличавшегося от остальных заключенных, потасканного, с мутными глазами, сутулого, суетливого, шустрого такого, и думал помимо воли, что Локк, чего доброго, и не рад будет на свободе оказаться. Ему было хорошо – мирок сузился до пределов блока, но зато в нем все было упорядочено. С другой стороны, у него, кажется, и до этого мирок был ненамного больше тюремного блока. Прокурор Йоримзма снова встретился с заключенным Мендесом, чтобы рассказать ему, что заключенный Локк в принципе не против дать показания, подтверждающие, что из него вытрясли признание, но на этом фоне любая его попытка заикнуться, что они невиновны, будет звучать как минимум жалко. Он с трудом удержался, чтобы не поежиться под тяжелым взглядом ясных, бездонных и понимающих глаз Лу, вздрогнул от его неуловимой издевательской усмешки и с огромным трудом подавил желание начать оправдываться. Лу склонил голову и пожал плечами. Прокурор Йоримзма скосил глаза на камеру на лацкане, поднял их к потолку, словно в попытке найти камеру в каком-нибудь углу в самом верху стены, и отдал приказ камере в комнате отключиться. Свою личную он отключить не посмел, а заодно не захотел, почувствовав шестым чувством, что дальше будет очень интересно и очень убедительно для тех, кто может получить доступ к записи. Он начал рассказывать Лу, почему с точки зрения здравого смысла предложение прокуратуры о сделке, пусть не обеспечивающее ему немедленного освобождения и даже после освобождения ограничивающее свободу, – это лучшее, на что тот может рассчитывать. Лу вяло пожал плечами и перевел взгляд за окно. Прокурору Йоримзма стоило больших трудов разговорить его, а к концу беседы он подумал мимоходом, что совершенно забыл о том, что находится в тюрьме, говорит с приговоренным к смерти и должен уговаривать его принять предложение об условном освобождении. Он хорошо провел время с Лу, пусть и не выполнил своей задачи: Лу отказался даже подумать о компромиссе. К сожалению, примкнуть к стану поддерживающих его прокурор Йоримзма не мог. Сайрус слушал прокурора Йоримзма и при этом изучал ручку. Он бы куда больше удивился, если честно, если бы Лу согласился. Это было бы до такой степени не похоже на него, что вызвало бы подозрения в суггестивном воздействии или банальном принуждении. По крайней мере у него, Сайруса. Нечто в этом духе, но очень обтекаемое и лишенное эмоций, терзавших его и бывших до отвращения личными, он и донес до прокурора Йоримзма. Тот согласился, что человек, который отстаивал свою невиновность во время судебного процесса, настаивавший на ней все время после, едва ли изменит свою точку зрения. Но может быть, если с ним поговорит человек, облаченный куда большими полномочиями, разбирающийся, более того, активно занимающийся не только правом, но и политикой, во всей этой конъюнктуре, может, господин Мендес и прислушается к голосу разума. – Вы только что не предлагаете мне самому отправиться в это проклятое ПУОР, – с любопытством посмотрев на него, произнес Сайрус и дернул уголком рта, обозначая ухмылку. – Именно это я и предлагаю, господин генеральный прокурор, – вежливо сказал прокурор Йоримзма. – Вы не можете не отрицать, что это дело перестало быть правовым прецедентом и стало политическим. Кому, как не вам, заниматься политикой? Тем более что если мы и дальше будем отрицать, что кампания в поддержку господина Мендеса становится все более успешной и все более полнокровной, мы, не только я и мой коллега Бьюкенен, вся прокуратура предстанет в весьма неприглядном свете. – Я рад, что вы осознаете значение этого дела, – после паузы отозвался Сайрус, глядя в окно. За ним хлестал дождь. Невероятный, сильный, выражаясь поэтически, ошеломляющий своей первозданной яростью. Небо было гадко-серым, воздух за пределами кабинета казался студенистым, наверняка выйдя из кабинета, идиот, решивший прогуляться, провалился бы в это ненастье как в желеобразную субстанцию в каком-нибудь био-углеводородном кубе. Сайрус бросил ручку на стол. – Я подумаю, что мы можем предложить ему. – Господин генеральный прокурор, – сквозь зубы выдавил прокурор Йоримзма, – я не думаю, что следует предлагать нечто запредельно романтичное, вроде мгновенного освобождения. И... – он тяжело вздохнул. – До тех пор, пока его делом занимается судья Рафферт, у нас мало шансов прекратить это безобразие. Сайрус поднял на него глаза и снова отвел их. – Я подумаю, какого рода сделка не вызовет отторжения у нашего досточтимого судейства, – неохотно уточнил Сайрус, внутренне содрогаясь от необходимости снова встречаться с президентом Страттоном. Задачка была не из легких – провести встречу с редким снобом, черствейшим человеком, да еще с комплексом мессии. Шапочное знакомство, а тем более медиа-выступления не оставляли такого удручающего впечатления, как более тесные контакты, которые Сайрус был вынужден поддерживать, ввязавшись в совместное написание главы к своему опусу. Исследование само по себе было скучнейшим из скучных, имело целями практическими ровно полторы, целями теоретическими и того меньше, но давало отменный предлог копаться в грязном белье всех инстанций, что Сайрус и применял по мере возможностей. Если бы еще это как-то ограждало его от страстного желания президента Страттона перевести отношения на более личный уровень, было бы просто замечательно, увы, в действительности дело обстояло совсем иначе и даже наоборот. Сайрус подозревал, что его заигрывания с президентом Страттоном и вынужденно с судьей Раффертом (а от этого смердяка он бы избавился с огромным удовольствием, куда больше, чем от внебрачного папеньки) настраивают против него многих других. Причины лежали почти на поверхности. Судья де Моура, чей отец был выходцем из Латинской Америки, а мать наполовину марокканкой, не позволил себе резких замечаний в адрес судьи Рафферта, но Сайрус физически ощутил настороженность, перешедшую в откровенное недоверие. Судья Квог, напротив, позволил себе пройтись по утрированно безупречной репутации Страттона и сомнительной невинности Рафферта. Судьи с фамилиями Матьяк, Рухани и подобными тоже морщились, когда при них поминали Рафферта всуе. И странным образом адвокат подонка Рейли, обжаловавший приговор и ловко направивший дело на пересмотр к Рафферту, добился удивительного смягчения приговора, как только Рейли условный срок не получил. Судья де Моура был крайне недоволен, но помалкивал. Это можно было использовать, но как? Не очень успешно скрываемая предвзятость Страттона по отношению ко всем людям, не имевшим германских корней, куда относились, кроме непосредственно англо-саксов, еще германцы с континента, а скандинавы с натяжкой, была в судейской коллегии секретом Полишинеля, как выясняется. Судья Рафферт очень хорошо себя чувствовал в тени своего куда более высокопоставленного родственника и если и рассчитывал попасть в тот же Высший суд, то не спешил этого показывать, и Сайрус подозревал очень сильно, что у него какой-нибудь из старомодных синдромов, к примеру Аспергера, до такой степени Рафферт не подпускал к себе людей. Разговорить его было проблемой, и при этом судья Рафферт мог дать замечательное интервью, в котором представал очаровательным, остроумным, почти живым. Сайрус вернулся к интервью Лу, которое провел прокурор Йоримзма, ощущая теплое удовлетворение от возможности видеть Лу, следить за его улыбкой. Удачей было его безразличное отношение к камере: Лу не пытался играть, не скрывал удовольствия от общения с дружелюбным человеком, охотно позволял тому разговаривать на произвольные темы и, казалось радовался возможности забыть о стенах за пределами той комнаты. Тем тяжелее оказалось Сайрусу думать о встрече со Страттоном, которая не радовала его совершенно. Чтобы отвлечься, он приказал компьютеру провести всемирный поиск по именам Страттон и Рафферт и по фотографиям этих двоих, ранжируя по степени подозрительности. А сам решил сделать кофе. Полуоправдательный приговор ублюдка Рейли до сих пор оказывал на него гнетущее впечатление. Делов-то: осужденный С338569 отличается чрезмерно подвижным воображением, показания были даны им в состоянии аффекта и явно содержали много и много фантазий, имеющих под собой мало реальных событий, канцелярская и финансовая нечистоплотность имела место, но не в особо тяжких размерах; Рейли частично признал свою вину в пунктах по этим самым экономическим преступлениям, что подтверждает деятельное раскаяние. Подельники его – те да, монстры, и вину признали во всех этих преступлениях – самое надежное доказательство, и оказались настолько слабовольными, что соглашались на повторные преступления, да еще и на суде демонстрировали сильную лабильность эмоций, что подтверждает их склонность к рецидиву и может рассматриваться как отягчающее обстоятельство. Апелляционные процессы проводились в обстановке подозрительной секретности, Сайрус узнал о решениях суда пару месяцев спустя и был зол. Чувство мысли об этом внушали самое гнетущее; Сайрус снова и снова ловил себя на мысли о том, что его любимые посиделки с дождем оказывались посиделками с остывшим кофе. Вернувшись к компьютеру через двадцать минут, Сайрус, собравшись с духом, обратился к результатам поиска. На чудо он не надеялся, но хотя бы на ничтожный шанс рассчитывал. И во втором десятке результатов на странице какой-то поддерживаемой государством полуофициальной газетенки в унылом европейском княжестве его встретил Страттон, державший охотничье ружье и внимательно, заинтересованно даже слушавший Альберта Боулстриджа, очень известного в не очень узких кругах пропагандиста чистоты крови, ярого патерналиста, организатора очень интересного течения, которое никак не изживалось из центральных и западных поясов – «Альба». Одно имя чего стоило. Белый – высший цвет, белый принадлежит высшей расе, а высшей расе принадлежит весь мир. «Альба» пыталась пробиться на официальную политическую смену еще во время безвременья, когда это не получилось, потому что даже для самых оголтелых радикалов она была слишком радикальной, она продемонстрировала свое недовольство несколькими диверсиями и убийствами самых агрессивных ее противников. На территории Конфедерации его ждали заочные высшие приговоры за призывы к экстремизму в первом, втором и четвертом, в пятом дело велось, и велось очень активно, и у Боулстриджа был неплохой шанс еще и там заполучить вышку. Третий южный на этом фоне выглядел подозрительно миролюбиво. Сайрус изучал европейские и австралийские сайты чуть ли не до утра, чтобы признать: связь Страттона, а с ним и Рафферта, и этого Боулстриджа, была очень тесной. В ряде статей на околосудебные темы Страттон азартно проповедовал истины эволюционной когниоэтносоциологии, доказывал, что этносы развиваются наподобие видам по своим особенным программам, соответственно хороши для определенных функций, и функцию интеллектуальную, а соответственно элитную следует оставить тем, кто своей блистательной историей подтвердил превосходство – германцам. К этому прилагались рандомные, но изящно организованные факты, и это сходило за интеллектуальную мысль. Как показал дальнейший поиск, президент Страттон и судья Рафферт засветились и в весьма спорных журнальчиках, которые пропагандировали эту ЭКЭС, преданно доводя до абсурда несколько идей сомнительной ценности. Сайрус прошелся по статистике судей и снова убедился, что белокожие, желательно представители Центральной и Северной Европы имели куда больше шансов получить оправдательный приговор, а у других этносов их почти и не было. А Лу был из коренных и, что еще хуже, полукровкой. Сайрус дожидался рассвета, стоя у окна и глядя на город. Затем сделал пару заказов. Оставалось придумать, как отправить пакеты по адресам. Один пакет должен был получить Фонд помощи несправедливо осужденным. В пакете, кроме ссылок на те статьи, находилась и пара вопросов, наподобие: объективным ли будет судебное разбирательство, если судья, который должен обеспечивать правосудие, основывает его не столько на духе конфедератского законодательства и даже скорее не на нем, а на крайне спорном, а в некоторых разделах даже антинаучном? Второй пакет Сайрус адресовал отделу внутренних расследований генпрокуратуры, а кроме этого поставил все те же вопросы, удивляясь, как это: президент Высшего суда и с ним его ставленник – и активный шовинист, да еще водящий шуры-муры с нелегальной организацией? И еще несколько пакетов он отправил в адрес медиа-платформ порезвее. Оставалось самое сложное: пойти на работу. А это было особенно тяжело. Сайрус вызвал на коммуникаторе страничку Лу, поприветствовал его изображение и открыл наконец входную дверь своей квартиры. Дождь все хлестал косыми струями проезжую часть, перекидывался на стены зданий, барабанил по крышам автомобилей, и Сайрус все ждал чего-то. Страшного, постыдного, отвратительного, а может, иным образом выдающегося. Он заходил в здание прокуратуры, и ему казалось, что народ косится в его сторону, шепчется, прикидывает, по какому месту на его теле целить камнем. Сайрусу понадобилось несколько минут, чтобы решиться и сесть за свой стол на свое кресло – ему казалось, что он лишил себя и на это прав. Это было глупо, анонимки были составлены надежно, вычислить по ним его было практически невозможно, и не стал бы никто так яростно искать иголку в стогу сена, чтобы установить, кто такой умный привлекает внимание прокуратуры к братаниями президента Высшего суда с оголтелым Боулстриджем. Хотелось надеяться, что тот же TSR раскопает на Рафферта, к примеру, нечто несравненно более гадкое, чем охота на редких животных в центре Африки. Может, хотя бы это отвлечет Сайруса от колоссального чувства вины. Рутинное утреннее совещание было мирным, Сайрус казался своим подчиненным слишком отрешенным, но это было и ясно: представления генерального прокурора о соблюдении закона и исполнении правосудия отличались очень сильно от таковых представлений суда. Что смысла в расследованиях, что смысла в тщательном прореживании того же судейского корпуса, если оставшиеся судьи тормозят донельзя самые яркие, самые знаменательные дела? Дело Мендеса – чуть ли не самый показательный пример; признательные показания Локка, выдавленные из него нечистоплотными полицейскими, перевешивали настойчивые заявления Мендеса, мнение экспертов-криминалистов, самих прокуроров, сведения о схожем случае в 38-м округе лет этак двадцать назад, в конце концов. Совещание закончилось, а народ отчего-то медлил. Сайрус самым дружеским тоном, на который был способен, приказал расходиться. Заместитель Сайруса прокурор Валдивейсо пожелала ему удачи с Мендесом. – Крепкий орешек, – кривовато улыбнувшись, пояснила она Сайрусу, с любопытством уставившемуся на нее. – За таких приятно сражаться. Против таких – тоже. Если уж не первое, я желаю вам хотя бы второго, господин генеральный прокурор. Он может оказаться вам достойным противником. Сайрус сложил руки на столе. – Госпожа прокурор, я не собираюсь с ним воевать, – недоуменно улыбнулся он. – Впрочем, дружить тоже, но и воевать с ним – нет. Я всего лишь хочу справедливости для всех, кому досталось в этом деле, а для этого совершенно необязательно переходить на личности. – Это вы так думаете, господин генеральный прокурор. Мендес наверняка думает иначе. Удачи! Прокурор Самной посмотрел ей вслед с видом, который вопил о том, что он думает: женщины... Прокурор Вальдивейо шла по коридорам и думала немного иначе: эти из центра... Сайрус же на несколько секунд перестал терзаться виной. Это было здорово. Сидя в вертолете, полуприкрыв глаза, отрешившись от всего, что происходит за его веками, Сайрус лениво думал: как далеко он готов пойти ради Лу. Наверное, далеко. Он уже изрядно скомпрометировал свой собственный кодекс чести, и возможно, ему предстоит посадить немало пятен вдобавок к этому. И над ним довлел вопрос: оно того стоило? Сайрус лениво листал бумаги, которые прихватил с собой, поджидая Лу. Он жаждал почистить зубы после гадкого, но отменно крепкого кофе, выпитого им у начальника ПУОР, по вкусу и консистенции напоминавшего деготь, а зубы разъедавшего, наверное, похлеще серной кислоты. Хорошо было бы и пожевать чего-нибудь, а то все тот же начальник, советник Бернард, угощал его какой-то дрянью, которая якобы была выпечена на тюремной кухне в рамке какой-то образовательно-воспитательной программы. «Доменной?» – хотел поинтересоваться Сайрус, опасливо глядя на кусочки десерта, похожие на плохо пропеченную глину. Но советник Бернард был неожиданно воодушевлен программой; Сайрус знал его как последовательного, упрямого и относительно надежного человека, пусть и сухого до безобразия, видеть его таким живым было удивительно, и Сайрус с чувством, похожим на отчаяние, сжевал одну порцию десерта. Что он остался после нее жив, вызвало у него гордость за собственный организм. Что зубы после такого ядреного кофе остались целы – вызвало откровенное недоумение. Бывает же... А советник Бернард знай себе жевал эти ошметки, запивал их кофе и нахваливал. И Сайрус подозревал, что он был искренен в своем удовлетворении, насколько вообще может испытывать хоть такие эмоции зануда, анахорет и асексуал Бернард. Лу ввели наконец, он замер у двери, глядя на Сайруса, и у него вспыхнули глаза, дрогнули ноздри и сжались губы. Сайрус встал, подчеркнуто неспешно, лениво выпрямляясь, улыбнулся вежливой, как бы ничего не значащей улыбкой и скользнул глазами по охранникам. – Добрый день, господин Мендес, – своим официально-дружелюбным голосом произнес Сайрус, сделал шаг из-за стола и протянул ему руку. – Господа, – не меняя интонации, обратился он к охранникам, протягивая руку и им. Он с легкой насмешкой наблюдал, как они суетливо пристегивали Лу к стулу. В глазах Сайруса поблескивал лед, ему очень не нравилось это ограничение, унижавшее Лу, но воспротивиться этому значило бы ненужные вопросы. Регламент есть регламент. Лу – особо опасный преступник, хотя в это немногие верят. Пусть их. Охранники приковали Лу к полу, вытянулись в струнку с готовностью, вызывающей всевозможные подозрения в их благонадежности, и с похвальной резвостью сбежали, едва заслышав от Сайруса ровное: «Вы свободны». – Хотите кофе? Советник Бернард угостил меня сваренным самолично по какому-то тайному рецепту. Даже горелкой обеспечил, чтобы кофе не остывал, – дружелюбно и куда более задушевно сказал Сайрус. – Что вы здесь делаете? – угрюмо спросил Лу, подозрительно глядя на него из-за сощуренных век. Сайрус развел руками. – Сижу, – усмехнулся он. – Читаю ваше дело. Лу посмотрел на руки Сайруса и спрятал свои. Еще бедрами сжал, чтобы не выскользнули, чего доброго. Наверное, понятно. Сайрус забыл то время, когда он обходился без маникюра: короткий промежуток длиной в деанархизационную кампанию. Там чаще всего было не до чистоты ногтей. Тогда кожа на руках высыхала до отвратительного состояния, до кровавых трещин, грязь въедалась в нее так, что борозды на тех же ладонях долго еще оставались темными, даже после возвращения Сайруса домой. Он отвел глаза, тихо ругая себя за беспечность: жест был привычным, действовал на почтеннейшую публику чаще всего очень хорошо, умиротворяюще, располагающе, но не перед Лу – тот явно не символику его оценил, мол, раскрытые ладони, доверие, бла-бла, а то, насколько отвратительно неухоженными оказываются на этом фоне его собственные руки. Неожиданно это и порадовало Сайруса: мальчик не хочет казаться совсем неопрятным в его компании. Он улыбнулся. – Прошу, – поставив перед ним чашку, пододвинув розетку с печеньем, произнес Сайрус. – Этого немного, увы. Но на нашу беседу хватит, не так ли? Лу быстро взглянул на него и отвел глаза. – Вы явно хотите продолжить тот разговор прокурора Йоримзма. – Сухо сказал он. – Мне очень не хочется это говорить, но вы зря сюда приехали. Я имел в виду эти сделки. – Прокуратура находится в щекотливой ситуации, господин Мендес, как отметил мой коллега в разговоре с вами. – Сайрус подвинул чашку, словно старался достичь одному ему известного порядка, повернул ее чуть-чуть и положил руку на стол. – Вы сами-то читали дело? – Читал. – Ядовито отозвался Лу. – Как мило, – ухмыльнулся Сайрус. Через секунду его улыбка потускнела. – То, из чего оно состоит, – ничтожно. Этого не хватает ни на что. Ни на поиск настоящего преступника, ни на хотя бы точное установление места смерти и места заключения детей. Ни на что. Беда в том, что вы были признаны виновным. И беда в том, что вы оказались в центре многих закулисных игр. – И что нового вы мне только что сказали? – спокойно осведомился Лу. – Пейте кофе, – ответил на это Сайрус. – Остывший он просто ужасен. А горячий – ничего. Лу поколебался и вынул руки из-под стола. Он осторожно взялся за чашку подрагивавшими пальцами, отчего-то втянув при этом голову в плечи. Сайрус чуть отодвинул стул назад и повернулся к окну. – Погода нынче просто отвратительная, – легкомысленно сказал он. – Вы гробите деньги налогоплательщиков, прилетаете за несколько сотен километров из штаб-города, чтобы говорить о погоде? – насмешливо спросил Лу. – Милый Лу, за кофе, пусть даже за таким убойным, говорить о работе – это моветон, вы не находите? – Сайрус повернулся к нему, двусмысленно улыбаясь. Он потянулся рукой к розетке и щелкнул по ней ногтями. – Берите печенье, – бросил он. Помолчав немного, вздохнув, Сайрус сказал: – Хотя слышать от вас о деньгах налогоплательщиков – это вызывает уважение. Об этом сами налогоплательщики думают через раз. Как вам печенье? Лу усмехнулся и пожал плечами. Сайрус принялся развлекать его историями о кофе, который в него вливал советник Бернард, о десерте, который ему пришлось попробовать у советника же в кабинете, о своем пилоте, который страдает сейчас от того же кофе в компании людей, которые пьют его на ежедневной основе. Лу улыбался, посмеивался, пару раз даже порывался засмеяться, и последнее было для него наиболее трудным. Сайрусу казалось, что Лу растерянно припоминает, как это делается, но не очень успешно, и смешки, которые вырывались у него или которые он выдавливал из себя, казались вымученными, неестественными. Но Лу хотел научиться, и у Сайруса замирало сердце от невесть откуда бравшейся нежности. После небольшой передышки Сайрус криво усмехнулся и велел внешней камере отключиться. Лу покосился на булавку на его лацкане и поморщился. – Регламент, – пожал плечами Сайрус. Лу посмотрел на него внимательней и отвел голову. Вздохнув, Сайрус принялся за свою миссию – за то, ради чего он и оказался в ПУОР. Он взялся объяснять Лу, почему сделка с прокуратурой, скажем, пересмотр дела, решение о том, что доказательств вины слишком мало, апелляция, возможность выйти на свободу условно-досрочно года через три – это самое большое, что прокуратура может ему предложить и на что он сам может рассчитывать. Лу молчал, упрямо сжав губы, и время от времени косился на камеру. Сайрус замолчал. Не выдохся – не прошло даже двух часов хождения вокруг да около, чтобы ему выдохнуться. Но Лу отказывался слушать. Просто отказывался. Не пытался усвоить аргументы, как-то прислушаться к тому, что Сайрус говорит, предложить что-то свое, просто сидел, вертя в руках чашку с блюдцем, и молчал. А блистать своим красноречием перед каменной стеной Сайрус отказывался: ему не двадцать лет и он не готовится к заседаниям дискуссионного клуба. Поэтому он откинулся на спинку стула и шумно выдохнул. Затем, подумав, сунул руку в карман и бросил на стол маленький черный кубик. Следом упала камера с лацкана. – Насколько я могу знать, Джоуи Расселл должен был брать с собой такую штуку на первое интервью с вами, – тихо сказал Сайрус. Лу поднял на него недоумевающие глаза. – Джоуи? – выдавил он. – Джоуи, – подтвердил Сайрус. – Моих полномочий и... некоторых особенностей, связанных с должностью, достаточно, чтобы быть вправе отключать камеры. Все. А эта штука разработана на одном из заводов Александеров, одном из тех, который принадлежал моему дедушке. Заводы поставляют это антипрослушивающее устройство в государственные структуры, конструкции-лайт поставляются на гражданский рынок. Особый разговор с частными армиями, но тут уж коммерческая тайна. У меня в силу очевидных обстоятельств есть возможность потреблять опытные образцы экстра-класса, о которых мало кто знает, а если бы знали, изошли бы на слюни. Мы наедине, Лу. Мы совсем наедине. Лу задышал чаще. Его горло сдавило странное чувство – ему не было страшно, еще чего, пусть Клиффорд-Александера другие боятся. Он ведь сам не хотел, чтобы Лу его боялся. Не поэтому он так терпелив с ним, хотел бы – давно бы распял, как бабочку на холсте. Лу стало страшно оттого, что Клиффорд-Александер собирался быть с ним откровенным. Наверное, ни один судья, ни один, пусть самый лучший, защитник не знал так хорошо, чего им ждать от ситуации. Сайрус повернулся к нему, потянулся и опустил руки поверх его рук. – Ты понимаешь, что все фигово? – невесело усмехнувшись, спросил он. Лу выпрямил пальцы под его ладонями. Кивнул, облизал губы, не решаясь поднять на него глаза. – И я понимаю. Он потянулся пальцами чуть дальше, осторожно провел ими по запястьям Лу, по следам от наручников. – Лу, милый, мы делаем все, что можем. Увы, можем мы не так много, – признался Сайрус. – Даже если играть не по правилам, – криво усмехнулся он. Лу поднял на него подозрительные глаза, сдвинул брови к переносице. На его лице отразилось неверие. – А ты как думал? – хмуро спросил Сайрус. Лу усмехнулся, пожал плечами, перевел взгляд на руки Сайруса. – Ты ведь Соне информацию перекидывал, да? Она хорошая, она здорово меня поддерживает, но ей не хватает чего-то, чтобы еще и в сложных ситуациях ловко действовать, – тихо произнес он. – В стандартных рамках по известному алгоритму она действует отлично, – признал Сайрус, встал и убрал руки. Лу перевернул их ладонями вверх в неуклюжей попытке удержать и так и оставил лежать, только пальцы согнул. Сайрус переставил стул ближе к нему, сел и снова положил одну руку поверх его рук. – Лу, я хотел бы сказать, что у нас получится сделать все на твоих условиях, но я почти уверен, что это будет отчаянной и умышленной ложью, – угрюмо сказал он. – Ты как бельмо на глазу у прокуратуры, у минюста, у департамента отправления наказаний, у всех. У журналистов тоже, очень многие из них здорово погорели на твоем деле. Десять лет назад вопили, что ты виновен, а теперь гляди-ка, обвинять тебя в этом как минимум неудобно. Тебя как шакалы рвут и другие. Всякие общественные движения, чтоб им, – прошипел Сайрус. Лу неожиданно засмеялся. Сайрус, выведенный из себя шакалами из общественных движений – это стоило и отвратительного кофе и горького разочарования. – Смешно ему! – Сайрус скрипнул зубами и отвернулся. Лу усмехнулся последний раз и покачал головой. Сайрус посмотрел отчего-то на его волосы. Их было много на голове Лу, они лежали в ужасном беспорядке, который с художественным не был связан никаким образом, вдобавок были сальными и с перхотью. В них отчетливо проглядывали проволочки седых волос. Наверное, только последнее невозможно изменить. Сайрус поднял руку и осторожно провел кончиками пальцев по скуле Лу, по его щеке, скользнул к подбородку, стараясь не касаться губ: это подождет, это потом. Лу прикрыл глаза и склонил голову навстречу его руке. Сайрус задержался на подбородке Лу опустил руку. – Что ты можешь сделать? – спросил Лу. – Я? – переспросил Сайрус. – Я – многое. Я постараюсь сделать все возможное, чтобы ты вышел на свободу чистым. – А... – Лу замялся и вместо слов кивнул головой в сторону служебной камеры Сайруса. – Они будут стараться, чтобы ты оказался там как можно скорей и с как можно меньшими ограничениями. Они уже стараются, Лу, – добавил Сайрус. Лу сжал пальцы самую малость. Недостаточно для полноценного пожатия, но для Сайруса, не ожидавшего даже такой откровенности от Лу, прошедшего в ПУОРе через многие и очень неприятные испытания, это значило много, очень много. – Что вы можете сделать? – сдавленно спросил Лу. – Условное освобождение в связи с недоказанностью. Условное признание вашей невиновности. Расследование будет оставаться открытым до истечения семидесяти пяти лет со дня вашего освобождения по решению суда. Оно не будет вестись активно, но и закрытым не будет. Возможно, появится что-то, какие-то новые обстоятельства, но я и не хотел бы, чтобы они появлялись, потому что это значило бы еще один труп, и хорошо если только один. И надежды на это мало, потому что обнаружение тех трех трупов – это случайность чистейшей воды. Судя по всему, преступник совершенно не нуждается в обнародовании своих наклонностей. Сайрус следил за ним не отрываясь. Лу сжал пальцы, впился ими в руку Сайруса, и тот с удивлением признал, что Лу в силе не откажешь. – Но ты же будешь делать все возможное? – прошептал он. – Я уже делаю, Лу, – отозвался Сайрус. Лу смотрел на него глазами, в которых стояли слезы. Сайрус обхватил его за шею и прижал к себе. – Лу, милый, я сделаю все, что от меня зависит, веришь? Лу кивнул у него на плече. Сайрус убрал антипрослушивающее устройство, снова включил камеру, перечислил предложение прокуратуры угрюмому, нервничавшему Лу; тот выдавил свое согласие, Сайрус вызвал охрану. Лу не оборачивался, когда его выводили, Сайрус не смотрел на него. Затем, когда дверь закрылась, он сидел две минуты без движения. В вертолете он думал, докуда он может дойти, чтобы выполнить данное Лу обещание. Данное себе обещание. Наверное, до грани. Прокурор Йоримзма наверняка останется удовлетворенным соглашением. Сайрус позволит себе почувствовать удовлетворение, только когда достигнет хотя бы этой цели. В своем кабинете он поинтересовался, что творится в медиа-мире. Его помощник произвел беглый обзор основных новостей и неожиданно замялся. – Забродили слухи, что TSR обещает сенсационный репортаж о наших уважамых судьях – президенте и Рафферте. Это все пока на уровне слухов, но к концу декады должно рвануть, – с легким недоумением признал он. – В наш отдел по связям с общественностью уже поступил запрос от них. И от Четвертого тоже. От МО24, еще от двух. – О чем? – подобрался Сайрус, втайне надеясь, что получается убедительно. – О личных контактах вышеназванных лиц. – Я хочу ознакомиться с ними, – бросил Сайрус и забарабанил пальцами по столешнице. После брифинга он отправил сообщение Джоуи с требованием обязательно явиться к нему домой вечером. Затем изучал запросы медиа-платформ, затем – информацию на самих платформах. Джоуи был взъерошен, где-то даже зол, что и высказал Сайрусу: ну как, как ему самому не пришло в голову покопаться в прошлом этих шовинистов? Это же получается, что два уважаемых судьи причастны к терактам в северных поясах, а тут они – типа уважаемые граждане и все такое? И Джоуи в стороне от таких солененьких новостей? – У меня для тебя другая информация, – резко перебил его Сайрус. – Садись. Джоуи открыл рот и тут же захлопнул его. Сел, сосредоточился. Сайрус шлепнул перед ним листы бумаги и карандаши. – Са-айрус, деточка, это же даже не первый сорт! Она же нихрена не отбелена даже, что за плебейство? – брезгливо потеребил Джоуи верхний лист бумаги. – Зато сотни серий в год по 100000 упаковок. Ни одной самой занудливой сволочи не придет в голову пытаться определить происхождение этой бумаги. Слушай, записывай. Это может оказаться куда эффектнее связей с «Альбой», – резко сказал он. – Ты... это ты? – Джоуи не смог даже шепотом произнести это, но губами обозначил будь здоров. – Значит так. К этой информации есть доступ у семи-восьми человек, не считая меня и прокуроров, которые занимаются делом Лу. Четверо работают в информационном центре. Еще трое – отдел статистики. К ним доступ подберешь самостоятельно. Двадцать пять лет назад на севере четвертого пояса было обнаружено захоронение трех мужских трупов возрастом от девяти до пятнадцати лет. Место обнаружения трупов – канализационная шахта. Трупы сильно разложились, но некоторые признаки позволяют установить... Джоуи рявкнул: «Да подожди ты!» – и ухватился за карандаш.