Чистилище

Двадцать пять лет назад на севере четвертого пояса, а если точнее, в 47-м округе, который граничил с 38-м и частично 39-м округами третьего пояса, в канализационной шахте случайно, при реставрации законсервированной в начале Гражданских бунтов канализационной системы были обнаружены трупы трех детей. Имена двух удалось установить по пробе ДНК. Третий, чей возраст оценивался в 14-16 лет, был скорее всего похищен еще до того, как ДНК-отпечаток стал обязательным, наравне с некоторыми другими физиометрическими данными. Были установлены семьи, в которых пропадали дети, условно подходившие под профиль, но сравнение проб ДНК дало отрицательный результат. Возможно, мальчик был из неучтенных, возможно из пятого пояса, возможностей было много, и ни одна не звучала утешительно. Полиция и прокуратура постарались удерживать дело как можно дальше от СМИ, не без оснований опасаясь, что результатом оглашения могут стать бунты и самосуды. К сожалению, поиски преступника – скорее преступника, чем преступников – оказались безуспешными. Дело было переведено в категорию несрочных, но следовательская группа продолжала заниматься им. Дополнительно были проверены заброшенные канализационные шахты на территории 47-го и 46-го округов, но к счастью – к горькому счастью – больше никаких сюрпризов не было. Следователи прокуратуры третьего пояса встречались со следовательской группой, обменялись данными, договорились о сотрудничестве. Было также выдвинуто предположение о похожей проверке заброшенных канализационных шахт и в 38-м, 39-м и возможно 40-м округах. Пока это оставалось планами: тайно такую операцию не проведешь, а открыто говорить о ней, открыто требовать на нее ресурсов и готовить к ней население опасались и генпрокурор, и президент полиции. Проверка и предварительный анализ пропавших без вести детей позволили установить еще около двух десятков детей, которые могли быть обнаружены: светловолосые, со светлой кожей, голубоглазые либо со светлыми глазами иного цвета, возрастом от восьми до десяти лет. Министерство юстиции было согласно, что дело нужное, дело стоящее, хотя бы ради установления того, пострадали ли и эти дети в результате таких вот преступных действий, но население – что скажет население? В любом случае, наличие и давнего случая, и возможность более поздних косвенно оправдывала Лу Мендеса и Данни Локка на 99 %. Один процент оставался на то, что шустрые двенадцатилетние ребятки случайно получили доступ к полицейским архивам, им случайно первым попалось дело о трех трупах в 47-м округе и случайно же им захотелось сымитировать его. До такой степени, что они тут же похитили Серджи Прима и удерживали его в неустановленном до сих пор месте, а затем к нему добавились и двое других. Ситуация абсурдная, но Сайрус, некоторые его коллеги, генеральный прокурор Ратклифф, эсперт Такош – куда же без него – могли рассказать несколько случаев, когда именно юные детки давали форы матерым убийцам. Опровергнуть такой расклад было сложно: оно и у защиты были исключительно теоретические построения, и у обвинения. При этом все остальные доказательства могли в равной степени свидетельствовать в пользу как защиты, так и обвинения. Все, просто все в этом деле зависело от ловкости человека, этими доказательствами жонглировавшего. Джоуи понимал, глядя на раздраженного, нервничавшего, злившегося, евшего себя поедом Сайруса, что если бы он не был связан и присягой, принесенной государству, и своими собственными убеждениями, и верностью, то он бы в мгновение ока выступил на стороне Лу и не оставил бы камня на камне от аргументационной основы другой стороны. Ну или если бы случилось невероятное и Лу Мендес лично либо через Соню Кромер, либо еще каким-то образом нанял адвоката Клиффорд-Александера. Но будучи принудительно отнесенным к другой стороне, Сайрус сомневался в доказательствах, в свой способности объективной и беспристрастной оценки дела, в том, что он поступает правильно, черт побери. Поэтому Джоуи не спешил уходить, хотя и светало уже, и такая бомба, имевшая пока вид растрепанный, потому что написана была средненького качества карандашами на средненького качества бумаге ужасным, просто отвратительным почерком Джоуи Расселла, жгла ему руки. У него на руках было как минимум четыре козырных карты высшего достоинства, не считая мелочи вроде семерок-восьмерок. Это расследование оценил бы по достоинству сам Барт Томсон, поставив его на передовицу и поддержав Джоуи в написании книги. Самому Джоуи хотелось незамедлительно начать черновик и затребовать денег на дорожные расходы, метнуться в четвертый пояс, снова пройтись по 39-му округу, по тому месту, где нашли трупы, и похрен, что за окном светало, а у самого него глаза казались сухими и горячими и неведомая сила сдавливала черепную коробку стальными обручами – по пути отдохнет. Проблема была в том, что перед ним сидел Сайрус, явно решавший, каким способом совершить самоубийство, если уж не физическое, то карьерное точно. И проблема была тем более громоздкой, наверное это было бы верным словом: не огромной, не тяжелой, а именно громоздкой, состоящей из бесконечного множества несоединенных элементов, неподходящих друг другу ни по форме, ни по материалу, ни по чему, которая отказывалась разваливаться, но именно это и довлело надо всеми людьми так или иначе вовлеченными в это дело. А развалившись, проблема не могла не погрести их всех под собой. И ладно бы если им сразу пришли кранты – нет. Очевидно, страдать под ошметками пришлось бы долго, пока не задохнулись. Джоуи смутно представлял, что творится в голове у Сайруса, относительно отчетливо представлял, отчего и чем тот терзается, и совершенно не знал, как этому помочь. – Это сильный материал, – решился наконец Джоуи сказать хоть что-то. Сайрус сжал челюсти и резко встал. Он направился было к бару, но все-таки прошел мимо. Подойдя к окну и замерев у него, он шумно выдохнул. – Если хочешь, это останется здесь. Я не буду ничего из этого применять, – тихо произнес Джоуи, глядя ему в спину. Сайрус сунул руки в карманы брюк, запрокинул голову и фыркнул. – Если бы я не хотел, ты бы не сидел здесь и не записывал все это, – наконец сказал он. – Так что я хочу, чтобы ты применял это как можно более эффективно. Чтобы от обвинения и от мнения суда не осталось камня на камне. Чем яростнее будет кампания, тем лучше. – У него до такой степени нет шансов? –отрешенно спросил Джоуи, разглядывая исписанный лист бумаги, лежавший на самом верху. – Есть, – кисло сказал Сайрус. – Есть шансы выйти на свободу лет через восемь. Возможно, найдут еще трупы, и полиции с прокуратурой повезет настолько сильно, что им удастся бесспорно связать эти три эпизода. Возможно, послезавтра в прокуратуру придет сморщенный уродец и скажет, что это он постарался, что его распирает гордость, что мы не установили эпизоды четыре, пять, шесть и так далее, но самый большой кайф он получил от созерцания того, как беззащитных и совершенно невиновных пацанят избивали в зале суда, а теперь все бессмысленно. Возможно, прокуратура получит пакет от священника, душеприказчика или главврача психбольницы, в котором будет посмертно содержаться признания какого-нибудь маразматика. Тогда Лу выйдет на свободу и раньше. А пока... – он покачал головой. – Пока даже отвратительно гуманный судья не рискнет оправдать Лу. И это я молчу о банальной волоките. Ты сам ознакомился с сорока способами легально затягивать дело, а их существует на порядок больше, поверь. – То есть твое внутреннее убеждение вопит о том, что Лу невиновен, но ты все равно намерен терзаться угрызениями совести? – угрюмо спросил Джоуи. – Какая совесть, Расселл?! – заорал Сайрус. – О совести речи не идет вообще! Я знаю, что он невиновен, но это знаю я, человек Клиффорд-Александер. Генпрокурор третьего пояса видит факты, а факты заставляют его быть осторожным... – Он заскрипел зубами, с усилием подавил вспышку. – Генпрокурор будет рад, если честно, если на честном и процессуально корректном заседании суда судья с хорошей репутацией решит, что аргументы защиты весомы в куда большей степени, но только в честном и корректном состязании. В этом смысл правосудия, понимаешь? И именно этого я лишаю и генпрокурора, и другие стороны. – А разве правоохранительные органы не должны следить за отправлением правосудия в соответствии с законом и своими личными убеждениями? – зашипел Джоуи. – Ты не об этом мне всегда говорил? Закон – и свои личные убеждения... – Соответствующие закону и позволяющие непротиворечиво закрывать лакуны, – перебил его Сайрус. – Смею тебя заверить, как бы ни проработано было законодательство, лакуны в нем есть всегда. – Ты никогда не сомневался в том, что твои манипуляции с законодательством соответствуют твоим убеждениям, когда, например, терзал всяких там охранников, полицейских, когда вытаскивал меня из дерьма, регулярно ведь вытаскивал, и тебя никогда не мучила твоя правоохранительная святость? – вскочил Джоуи. – Дело не в этом, – после паузы выдохнул Сайрус. Он зашагал по комнате, время от времени останавливаясь и вскидывая голову, словно обращался к небу в поисках верной аргументации. Джоуи терпеливо ждал. Он очень надеялся, что память не подведет его и эти слова, которые Сайрус так легкомысленно бросал ему, не ускользнут из нее потом, ну или хотя бы до ближайшего времени, когда он сможет остановиться на время, достаточное, чтобы записать еще и их. Даже если никакая из частей этой тирады не попадет в репортажи, они будут хотя бы частично включены в книгу. Не только для других, не столько для других – для Лу. Чтобы он тоже знал, какой ценой отвоевана его свобода. А что она будет отвоевана, Джоуи не сомневался: он сделает все возможное для этого, ад наизнанку вывернет, рай на землю обрушит, да что там – пострижется в лучших традициях бюрократов и даже галстук повяжет, и вместе с ним пойдет на многое, на очень многое и Сайрус. Но Лу должен знать. И ценить. Сайрус уселся на стул. Поддернув брюки, непринужденно положив ногу на ногу, как если бы не каяться собирался, а так, о курсе акций рассуждать. Или о новой опере, к примеру. – Дело в том, что я не хочу и не могу допустить, чтобы Лу вышел на свободу, потому что невозможно было установить его невиновность или потому, что его статус кво был установлен нечистыми способами. Это не будет победой. Вернее, это будет формальной победой, и в ней не будет сомневаться только ленивый. Хотя и ленивый будет сомневаться, наверное, просто не гласно. Понимаешь? Джоуи кивнул. – Хорошо, – бросил Сайрус. – Если я ставлю под удар все мои убеждения, то я хочу по крайней мере быть уверенным, что Лу выедет из зала суда через парадные ворота и на белом коне, а не через служебный вход и спрятавшись под плащом, чтобы никто не видел, никто не бросил в него еще один гнилой помидор. Понятно? Потому что с этим и мне, и ему жить до гробовой доски. И хорошо, если у нас обоих хватит сил хотя бы прожить отведенные нам свыше годы и достойно, а не возжелать самовольно поставить на них крест. – Да ладно, – вырвалось у Джоуи. Он скривился. – В смысле, Сайрус, не все зависит от тебя... – Но многое. И от тебя многое зависит. И от Лу. И мне очень хочется верить, что все, что в наших силах, мы сделаем достойно. Достойно, черт побери, а не чтобы выиграть любой ценой. Сайрус снова встал. Он подошел к окну и замер у него, уперевшись рукой в раму. – Я хочу, чтобы он вышел на свободу, Джоуи, – сквозь зубы выдавил Сайрус. – И я хочу, чтобы выйдя на свободу, он смог посмотреть на меня и не скривиться. И чтобы через пять, десять, сорок лет он смотрел на меня и не кривился. Джоуи молчал. Лу, Лу, которого он знал, не стал бы. Лу, которого знал Джоуи, был благодарен за дрянной кофе, даже зная, что это дрянной кофе, купленный в последнюю секунду в случайной забегаловке. Лу, которого знал Джоуи, способен был не копаться в прошлом, выискивая еще один повод для обиды, и не стремился заглядывать слишком далеко в будущее, позволяя ему прийти своим чередом. Лу, которого знал Джоуи, не обольщался внешними чертами, и даже внутренними он не увлекался слишком сильно. Он способен был за нагромождением деталек и мелких, почти незначительных событий разглядеть мотивы поступков. И этот Лу, которого знал, которого любил и бесконечно уважал Джоуи, ради которого ввязывался в самую напряженную кампанию в своей жизни, не мог не оценить жертвы Сайруса, пусть ему и предстоит оказаться на свободе условно невиновным. Или как там Сайрус придумал, чтобы и овцы сыты, и волки... – Я тут чего подумал, – хмуро начал он. – Ты не слишком много о себе мнишь, золотой мальчик Клиффорд-Александер? Я смотрю, ты вертишься вьюном, чтобы вышло по-твоему. Ну ладно, я понимаю, твоего самомнения хватит, чтобы думать, что ты можешь изменить весь мир. Вопрос в другом: мир от этого выиграет? Сайрус уставился на него, прищурился, требуя объяснений. – Ты можешь, как Атлант какой, весь мир на плечах держать. Не проблема. И получится, блин, – Джоуи облизал губы. – И получится, блин, что в момент самого решающего сражения ты падаешь замертво. И что-то мне кажется, что Лу будет куда менее рад тому, что ему придется до конца дней своих оплакивать тебя, чем тому, что ему вручат какую-нибудь писульку, в которой будет стоять слово, которое будет что-то значить для какого-нибудь оголтелого крючкотвора. Это я не о тебе! – тут же вскинул он палец. – Хотя хрен его, может и о тебе. Ну и если решающее сражение придется принять нам с Соней и Лу, потому что некто самовлюбленный пал замертво пару минут назад, так ли незначителен шанс, что мы его не того, не продуем, а? Сайрус поднял брови в деланном недоумении. – Я никогда не сомневался в твоей способности идти на компромиссы с собой, – любезно сообщил он. – Да пошел ты, – устало отмахнулся Джоуи, вставая. – Можешь убиваться, как красна девица из этих романов, типа тому ли она дала в свой первый раз. До этого в принципе нет дела никому, кроме нее, и она сама забудет через полгода, когда познакомится с нормальным парнем. – Он подошел к бару и вбросил в рот пару орешков из розетки. – Но пострадать же надо, а то романа не будет, – жуя, сказал он. – Если ты так проникся глубиной своего падения, съезди к Лу и спроси: надо ему быть на свободе, и чтобы чистеньким как слеза младенца и чтобы его все-превсе любили, или ему надо быть на свободе, точка. – Еще раз? – криво усмехнулся Сайрус. – А в чем проблема? – Джоуи вытянулся к нему и сделал угрожающую мину. – Джоуи, я бы с удовольствием. Я каждый день готов к нему ездить. И ты представляешь, как охотно нас с ним по этому поводу в каких-нибудь невнятных желтых СМИ полоскать будут? Здоровское подспорье делу. – Это да, – буднично ответил на это Джоуи и сел. Он зевнул, потянул шею вправо, влево, опустил голову. Он устало измышлял, что бы еще сказать или как еще подбодрить Сайруса. В голову не лезло ничего, кроме мыслей о здоровом сне и о том, за сколько времени он сможет сделать первую часть расследования. По всему выходило, если постараться, если тщательно заметать следы, то можно и в две декады уложиться. Звучало неплохо. – Ну в таком случае я могу к нему скрутиться, типа за интервью, и там спросить. Сайрус оскалился. – Ты вуайерист хренов, – брезгливо бросил он. – Тебе так нравится копаться в чужом постельном белье? – Ну не надо так не надо. Я просто спросил. Ладно, пойду я домой. Отдохну немного и начну Барта трясти. Сайрус кивнул. Джоуи медлил. Он сдержал зевок, порассматривал свои пальцы и сказал наконец: – Ты зря сомневаешься, К.-А. И в себе зря сомневаешься, и в Лу. Он не дурак и способен оценить и твои поступки, и твои мотивы. Так что бросай скорбеть об идеале и принимайся дальше водить всех за нос. – Мне начинает не нравиться, что ты знаешь его лучше, чем я, – вежливо произнес Сайрус голосом, как патиной, подернутым арктическим холодом. Джоуи поежился. – Нет, – подумав, покачал он головой. – Хотя да, наверное, да. Зато ты понимаешь его куда лучше, иначе не носился бы так со своим дуэльным кодексом. Мне как-то всегда казалось, что Лу такие вещи ценит. Так что мы квиты. Он встал и пошел к двери. – И блин, я вам даже завидую, – у двери сказал он. Джоуи ушел. Сайрус смотрел на дверь. В чем Джоуи был прав, так в том, что есть сражения, достойно и убедительно обставить проигрыш которых мог только он, хитромудрый и изобретательный генеральный прокурор Клиффорд-Александер. Джоуи Расселл мог быть очень активным, если его интересовала какая-то тема. Он был гиперактивным, просто неодолимо пробивным, если тема, которой он внезапно заинтересовался, оказывалась для него экзистенциальной. Таких случаев было в его жизни ровно один, и этот один случай выпал как раз на долю Лу Мендеса. Джоуи начинал с увлечения темой, которая беспокоила его давно, еще со времени бедокурства в Высшей академии и публичных перебранок с дискуссионным клубом под чутким руководством тогда еще всего лишь лучшего студента Сайруса Клиффорд-Александера. Поначалу просто в качестве пищи для ума, затем в качестве испытания совести. Еще немного времени спустя – потому что чем больше жил, тем больше убеждался: не должно этого быть, не должно. Не должно быть смертной казни в обществе, которое далеко отстоит от военного времени, да даже в период этого самого военного времени смертная казнь – это не всегда лучший выход. А впрочем, все его заключения – это диалектика. Что Джоуи утешало, подбадривало, вдохновляло – хотя нет, это он бахвалился: самоуверенности Джоуи хватало всегда, чтобы считать, что он относительно объективен, и сторонние слова поддержки ему были постольку-поскольку – но коль скоро безобразно осторожный, обожающий праздно философствовать и взвешивающий каждое произнесенное им суждение раз этак триста Сайрус считал так же, то тема была не просто жизнеспособной, ее следовало, необходимо было преследовать. История Лу оказалась как нельзя кстати. Затем Джоуи познакомился с Лу и воспылал к нему чувствами самыми восторженными, проникаясь и восхищением к человеку, который в сложнейших условиях отстаивал право на свою автономность, на свою самость, на свое самоопределение и сохранение своего «я». Этого отношения оказалось достаточно, чтобы Джоуи, восхищенный и самим Лу, и подвигом, который тот совершал ежедневно, решил попутно провозгласить его и правофланговым своего личного крестового похода, предпринятого скорее от нечего делать, чем потому, что это было его настоятельной потребностью. А кроме того, тема была интересной, благодатной, народ возбуждала на раз – а не это ли и нужно алчному до эмоций Джоуи Расселлу? Затем эта восторженность как-то неожиданно окрасилась очень неожиданным личным отношением. Джоуи думал было одно время, не влюбился ли он. Опыта у него было – вагон и маленькая тележка. Если на то пошло, не был ли он влюблен в того же холоднокровного змея К.-А.? Ну или думал, что был. Возможно, влюбленность в Лу и наличествовала пару дней, а все остальное время восторженному отношению Джоуи к нему мешало и одновременно помогало отсутствие одной важной эмоции: Джоуи находил Лу привлекательным, очень привлекательным, безо всяких «но» или «если»; но условно говоря, Лу не был блондином. Отношению Джоуи к Лу не хватало эротичности, чтобы в полной мере сойти за влюбленность. И Джоуи удерживало немаловажное обстоятельство: Лу был поставлен совсем рядом со смертью, а в таких условиях едва ли стоит думать об удовлетворении своего либидо. Так думал Джоуи, пока ему не стало очевидно: Сайрус был с ним категорически не согласен. Сайруса привлекла в Лу его стойкость, а уж что именно помимо этого возбудило этого змея настолько, чтобы он похерил рамки, в которых существовал, нарушил все границы, которые в виде развлечения сам же себе и воздвиг, забыл все удовольствия и начал жить одним лишь желанием: дать Лу свободу. Рядом с этим амбивалентное, чем дальше, тем все более асексуальное восхищение, которое Джоуи испытывал к Лу, явно проигрывало в интенсивности. Впрочем, что эротика. Возможно, Джоуи и обнаружит, что Лу сказочно красив, невероятно чувственен и многое, многое еще, но это все потом, когда Лу вырвется за пределы своего чистилища, вдохнет полной грудью иной воздух и привыкнет жить по своему велению, а не в соответствии с произволом других людей. Но это страница, к которой Джоуи едва ли вернется. Пусть эта страница станет иконостасом для Сайруса – тому не помешает в кои-то веки отдаться во власть чувств, имитацию которых он потреблял от всяких своих Гиацинтов. А вот желание отстоять то, что принадлежит Лу по праву, что было даже не украдено, по-мародерски захвачено людьми, не способными ни оценить, ни распорядиться не то что чужими, своими жизнями. Джоуи сражался за это с решимостью, которой сам от себя не ожидал, отстаивая каждую пядь свободы, каждый золотник чести Лу, как, наверное, не сражался бы за себя. Что он – пройдоха, клейма негде ставить. Но он жил, жил на свободе, в условиях если и не благоприятных, то близких к оным. А у Лу постепенно отнимали все. Сначала право на пристойный дом, затем на учебу, на свободу, на себя самого, и на жизнь. Мысли об этом давали Джоуи силы метаться от первого к четвертому, а затем и по третьему поясу, добиваться, выклянчивать интервью у полицейских, которые обнаружили трупы, устанавливали их личности, вели расследование; к советнику Такошу, которого он умасливал, улещивал, уговаривал до тех пор, пока тот не дал-таки интервью, в котором сказал: «Это идиотство, что такое тщательно продуманное преступление навесили на тех идиотских подростков. Им до этого не хватает как минимум сорока лет и как минимум двух ступеней образования». Затем этот же советник Такош признал, что архитектура преступления в 47-м поясе и в 39-м похожа, и место совершения преступлений находится как раз в графе, просчитываемом по алгоритму Рейнеке-Шольца, уже давно рассматриваемом судами во вменяемых поясах, а не в этом идиотском третьем как аксиоматичное. Поэтому с уверенностью в 87 % можно сказать: да, преступник один и тот же. Остальные 13 % можно оставить на художества тех идиотов, которые недорасследовали самое первое, а возможно, упустили то, которое предшествовало тройному в 47-м. Судья де Моура согласился на интервью, в котором высказал свое частное мнение и о деле, и о давлении, которое могли оказать на неоформившиеся еще психики парней подобия Рейли. Отлично смотрелось расследование, пока еще вялотекущее, злоупотреблений голо-судьи Мердока-Скотта, которых оказывалось тем больше, чем больше Джоуи ковырялся в его грязном белье. И прочее, и прочее. Джоуи в кратчайшие сроки подготовил документальный фильм для TSR, который отдал под него свой лучший прайм-тайм, с легкостью закрыв глаза на сырость сценария. «РС24», бывший конкурентом TSR 75 % эфирного времени, перекупил фильм и выделил Джоуи грант под вторую часть. А кроме этого его, и Соню, и их помощников звали в ток-шоу, панельные дискуссии и авторские передачи, и тон их явственно менялся: от полупрезрительного: «Малахольные» к задумчивому: «А если?». Тобиас Джереми Лэнгстром следил за сражениями, развертываемыми Джоуи Расселлом, со все возрастающим беспокойством. Он поджидал свою пенсию, до которой осталось четыре года, и надеялся, что мирно доживет свои дни в так приглянувшемся ему городке Санта-Катарина на окраине 38-го округа. Городок был всем хорош, мирен, даже уныл, при этом зажиточен. Тобиас Джереми Лэнгстром жил на самой его окраине, не просто на окраине, а в солидном удалении от ближайшего дома, но все же не за пределами жилого комплекса, в разработке которого в свое время принимал участие. Этот комплекс появился практически сразу же после того, как потухли Гражданские бунты, а у людей появилось желание осесть. Тобиас Джереми Лэнгстром был нанят архитектурным бюро, чтобы разработать систему водоснабжения и канализации. К сожалению, архитектурное бюро оказалось нечистоплотным, Тобиасу Джереми Лэнгстрому заплатили меньше, чем, как он считал, он заслуживал. А он заслуживал несравненно большего. Он считал себя гением. Тобиас Джереми Лэнгстром знал все о канализации, ну или он так думал. Его увлечением было коллекционирование старинных чертежей всяких разных канализационных сооружений. Некоторые он покупал на аукционах, некоторые доставались ему случайно. Некоторые он крал. В конце концов, ублюдки, которые обладают этими чертежами, не представляют, какой ценностью обладают. Тобиас Джереми Лэнгстром преставлял. У него чертежи были в сохранности. Жаль, конечно, что никто, кроме него, не мог оценить по достоинству эти сокровища. Но таково быдло, которое окружает его ежедневно и ежечасно, которое презирает его и не гнушается ничем, чтобы лишний раз лишить заслуг. Впрочем, Тобиасу Джереми Лэнгстрому было все равно. Он давно уже не обращал внимания на то, что происходило в мире. У него был свой мир, в котором ему очень хорошо жилось. Достаточно хорошо, чтобы считать, что он счастлив. До поры до времени. Пока не начались эти агонические дрыгания вокруг ублюдочного полукровки Мендеса. Тобиас Джереми Лэнгстром и рад был пропустить это мимо ушей, но в конторе, в которой он вынужден был досиживать свое время до пенсии, все, вся шваль пола и мужеска и женска, все потаскухи, все сученята визжали от восторга, пересказывая очередное интервью, данное Джоуи Расселлом или этой обтрепанной лесбиянкой Соней Кромер, высказывали свои предположения о том, был ли еще и третий случай такого вот тройного убийства, или даже четвертый, и кто это мог быть. Казалось, все вокруг стали экспертами по алгоритму Рейнеке-Шольца, который позволял достоверно определить ареал действия преступника и место его проживания. А одна грязная шлюха даже сказала: – А ведь мы здорово подходим под этот алгоритм, и тот эксперт тоже говорит, что в нашей области и нужно считать, да, Хорт? Это было бы так интересно, мне та-ак хочется узнать, как выглядит этот преступник! Этот грязный Хорт ответил ей на это: – Ну если верить тому же эксперту, как его – Ракошу, Ракоти, Наташа, как его... Да, Такош. То это должен быть зрелый и хорошо образованный человек. Возможно, белый. Ха, Джерри, а ведь ты подходишь! – Бред какой, – буркнул Тобиас Джереми Лэнгстром и добавил: – Я на обед. У него колотилось сердце, когда он выходил к кафе, у него громыхало сердце, когда он проходил мимо стенда с газетами и журналами. Этот ублюдочный черноволосый Расселл был на двадцати процентах всех обложек. У Тобиаса Джереми Лэнгстрома по спине потек пот. После обеда Тобиас Джереми Лэнгстром неожиданно почувствовал себя крайне плохо. Секретарь главного инженера, послуживший в свое время в медицинских войсках, сбегал в ближайшую аптеку за успокоительным, а сам главный инженер позвонил директору и сказал ей, что старик Лэнгстром совсем расклеился, наверное, метеобури. Сука директорша безразлично сказала в ответ, что Лэнгстром тот еще ипохондрик и если Самсон считает, что рабочий процесс не пострадает, то может отправить старика домой. И пожалуйста, в табеле учесть неотработанное время. Джоуи Расселл был везде. Он давал интервью на всех каналах от задрипанных окружных до относительно респектабельных федеральных. Тобиас Джереми Лэнгстром смог даже найти архив с его выступлением на конфедератских – престижнейшем «Кларстоне», авангардном «Шоке» и даже на консервативном «Первом». И везде, просто везде говорили о том, что этот ублюдочный полукровка Мендес не может быть виновным. Подумать только, народ на полном серьезе жалел этот кусок дерьма. Более того, это быдло, эта аморфная масса считает, что этот ублюдок мог бы достичь чего-то, если бы не такая якобы несправедливость, которая творилась с молчаливого снисхождения федерации. Выбрав TSR, не то чтобы Тобиас Джереми Лэнгстром питал к нему уважение – отнюдь, брезговал, но в данном случае это первоисточник, он снова наткнулся на интервью этого грязного Расселла. Отдав указание ИИ записать интервью, он решил для начала посмотреть документальный фильм, от которого в таком восторге были все недоумки в этом полудохлом инженерном бюро. В принципе, документальный фильм был сделан, что называется, «на коленке». Нужно быть полностью лишенным и эстетических, и логических способностей, чтобы сотворить такое неопрятное нечто. Но с таких вот странных, нечистокровных, неопределенного происхождения журналюг чего ждать, кроме абортивного материала. Впрочем, не об этом речь. А о том, что и кому он пытается доказать. Тобиас Джереми Лэнгстром промокнул лоб, ослабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, затем еще одну, отстраненно отметил, что ворот начинает пропитываться липким потом, но решил заняться своей гигиеной немного позже. А пока следует узнать, что там наплел этот брехун. Тобиас Джереми Лэнгстром с ужасом ощущал, как грохочет в его груди сердце. С еще большим ужасом он ощущал, как его сердце грохочет где-то на уровне гортани, все медленнее, все отчаяннее, содрогаясь с каждым сокращением и содрогая грудную клетку. Он встал, чтобы дойти до аптечного шкафа, но то ли резко поднялся, то ли сердце слишком замедлилось, ударило раз и еще раз, и у него в глазах потемнело, а голову сплюснула отчаянная боль. Когда Тобиас Джереми Лэнгстром открыл глаза, он видел комнату, в которой находился, но как бы в мареве. Красное пятно отступило от переносицы, он смог рассмотреть комнату получше. Свет все горел, головизор все работал. Он показывал вторую часть фильма, выпущенную для РС24, в которой Джоуи не столько рассказывал о преступной халатности в расследовании, сколько о самом Лу Мендесе. Этот грязный полукровка вспоминал на экране, как его арестовывали, как держали в тюрьме, не особо стремясь объяснить, в чем обвиняют, как будто это кого-то интересовало. Тобиас Джереми Лэнгстром попытался вдохнуть и обрадовался до слез, что у него получилось. К сожалению, вдох вызвал новый приступ боли, и он попытался застонать. Увы, и это не получилось. Язык отчего-то окаменел и заполнил рот, и стон разбился о него, так и не сорвавшись со связок. Тобиас Джеремия Лэнгстром попытался хотя бы перевернуться на бок. У него получилось за счет еще одного приступа боли, на сей раз взорвавшего голову изнутри. Когда красная пелена спала, Тобиас Джереми Лэнгстром с удивлением обнаружил, что этот грязный Лу Мендес смотрит с головизора прямо на него. С брезгливым удивлением, без малейшего интереса. Ублюдочный Джоуи Расселл посмотрел на него через плечо, скривился и пренебрежительно пожал плечами, а затем снова повернулся к Лу Мендесу, чтобы снова продолжить разговор. Позвать ИИ было очень сложно. Вариантом было бы дотянуться до пульта – Тобиас Джереми Лэнгстром был достаточно старомоден, чтобы не отказываться и от таких удобств. Где-то на столике лежал пульт. Если подтянуться на пока еще действовавшей правой руке, если оттолкнуться пока еще действовавшей правой рукой, если приподняться и выбросить левую – пульт упал на пол, и у Тобиаса Джереми Лэнгстрома появился шанс. Еще полметра до пульта – и он спасен. Достаточно вызвать экстренную помощь. Но пульт отодвинула нога, обутая в парусиновую туфлю. – Серджи, я бы на твоем месте еще и руку ему прищемил, – донесся до Тобиаса Джереми Лэнгстрома голос – явно со стороны кресла. Это было невозможно: в дом Тобиаса Джереми Лэнгстрома не мог проникнуть никто, кроме него самого. Почти сразу по въезде в дом он отдал все свои сбережения – и доставшиеся от родителей, и от одной интересной компании за кое-какие сомнительные дела, – чтобы установить на своем доме систему безопасности высшего класса и с тех пор без устали совершенствовал ее. Он предпочитал питаться этими идиотскими, шизофренично дешевыми продуктами из хининных протеинов, но не забывать о безопасности. Поэтому он мог быть уверен: в дом не мог проникнуть никто, кроме него самого. Но Серджи – и кто там еще – они были в доме. – Анджи, я не настолько отчаялся, чтобы добровольно топтаться по дерьму, – кротко отозвался Серджи Прим, устраиваясь на другом кресле. – Чипсы будешь? – Что ты все время давишься этими чипсами? – скривился Анджи Корпник. – Нравятся. Мне в свое время наставили синяков, потому что я на карманные деньги купил не книгу о вооружении, а чипсов. – Отец? – сочувственно спросил Анджи. – Угу, – уныло признал Серджи и отодвинул пульт еще на пару сантиметров от руки Тобиаса Джереми Лэнгстрома, похожей на надутую медицинскую перчатку, такой же серовато-белой и неестественно округлой. Пальцы Лэнгстрома шевельнулись наподобие червяков и в отчаянии замерли. Он попытался сказать хотя бы что-то, но у него не хватило сил даже прохрипеть. Слюна вытекла изо рта, вытолкнутая языком. – А моя сестренка сразу после школы замуж выйдет. Она еще не знает, но ее парень уже думает, как бы покрасивее предложить ей помолвку. – А на асфальте написать? – оживился Серджи. – Слу-ушай, ну какие сантименты фиговые! Как будто ты эти дурацкие голосериалы круглосуточно смотришь! – А мне бы понравилось. Если бы я был девчонкой, – поправил себя Торстен Крамер, которому бы аккурат на Новый год исполнилось сорок лет. – Хотя мне все равно бы понравилось. Он опустился на корточки перед Тобиасом Джереми Лэнгстромом и заглянул ему в глаза. – Эк он за жизнь цепляется. Еще не подох, – хладнокровно заметил он и встал. – Серджи, двигайся и дай чипсов. Сердце Лэнгстрома попыталось забиться чаще, но захлебнулось на втором ударе. Кажется, где-то в нем застрял новый сгусток крови. – Нет, я понимаю, что это нехорошо, но я это сделаю, – раздался над ним и где-то сзади еще один голос. Август Зандер, всплыло в голове Лэнгстрома. Ему бы исполнилось что-то около тридцати четырех. Был отвратительно кусучим, даже когда Лэнгстром связывал его намертво, мальчик ухитрялся вывернуться и тяпнуть его за палец. Было больно, но так возбуждающе приятно в свое время. – Да без проблем, – сказал Анджи Корпник. Его голос прозвучал гулко, словно заблудившись в жестяной бочке. Август размахнулся ногой, на которой был надет армейский ботинок с укрепленным носком, и со всей силы ударил Лэнгстрома по яйцам. Тело Лэнгстрома разорвала боль, кишки задрожали, легкие схлопнулись, воздух застрял где-то под ключицами. Скуление попыталось вырваться наружу, но его надежно блокировал окаменевший язык. – Н-ну, полегчало? – флегматично спросил Подранок. Лу выглянул из-за плеча Джоуи и нахмурился. – Я все-таки предпочел бы, чтобы он жил. В одиночке, в каменном мешке, один на один с собой и чтобы долго, – задумчиво признался он. – Один на один он бы не жил, – усмехнулся Серджи. – Он жил бы с нами. Но чтобы долго-долго. Это Лу хорошо придумал. – А мне и так нравится, – озорно отозвался Торстен, нагнулся и отодвинул пульт еще на пару сантиметров. Так, чтобы Лэнгстром видел его, чтобы думал, что может дотянуться – и не мог. – Здорово, правда? Лицо Торстена расплывалось за красным маревом, но Лэнгстром помнил его и без этого, он помнил их всех, вспоминал о них с нежностью, даже благоговением. Кожа на лице была гиперчувствительной, а мышцы под ней совершенно неподвижными, поэтому слезы, сопли, слюну, стекавшие по лицу, Лэнгстром чувствовал, а поделать ничего не мог. – Э-э, – скривился Серджи, – несгибаемый папочка Джереми обосрался. – Фу! – Анджи демонстративно зажал нос. – Подранок, а как тебя звали на самом деле? – смешно гундося, спросил он. – Не знаю, – буркнул тот и отвернулся. – Врешь, – решительно сказал Самуил Ольшански – единственная неудача Лэнгстрома, белокурый мальчишка, на поверку оказавшийся наполовину евреем. – Теперь ты знаешь все. – И даже то, что тебя даже не оплакивала твоя мамаша? – зло огрызнулся Подранок. – Не только его, Фил, – мирно улыбнулся Серджи, встал и пошел к бару. На пути у него лежал Лэнгстром, которого Серджи переступил, словно кочку. – Ну что, ребята, по пиву и пора? – У этого говнюка нет пива. У него элитный бре-е-енди. Ты что, не помнишь? – нараспев протянул Рики Смит. – Тебе ли не все равно? – хмыкнул Серджи. – Ну что, ребята, давайте, что ли, за то, кем мы не стали. – А кем ты хотел стать, Прим? – заинтересовался Рики. – Ихтиологом. А стал бы пожарником, – усмехнулся Серджи. – А я поваром, – тихо сказал Подранок. – Чтобы есть всласть. – Лучше кондитером, а, Фил? – Да, точно. Кстати, Соня опять принесет Лу шоколадный пирог. Надо этому дракону вложить в башку, что ли, чтобы в следующий раз не кофе ему тащил, а шоколад, – вставая, сказал Рики. Он наступил на руку Лэнгстрома и так и остался на ней стоять. Легкие Лэнгстрома пекло изнутри от кислоты. В мозгу взрывались сосуды. Сердце все выплевывало сгустки крови. – И не сдохнет же, – недоуменно произнес Рики где-то над ним. Лэнгстром не видел уже ничего за ослепительно белым огнем, но слышал голоса отчетливо, ясно, прозрачно, и они казались ему осязаемыми, хрустально-искристыми, переливающимися, устрашающе прекрасными. – Так мы не даем, – пожал плечами Торстен. – Ну то пора, что ли, ребят, – сказал... кто-то. Лу поощряюще улыбнулся им. Джоуи по-прежнему брал у него интервью. Труп Тобиаса Джереми Лэнгстрома обнаружили только через две недели. Обнаружили бы и позже или вообще не обнаружили, но столь долгое отсутствие этого ипохондрика, да еще без извещения о больничном, было нетипично даже для него. Искусственный интеллект все это время послушно собирал и воспроизводил интервью Джоуи Расселла и документальные фильмы о Лу Мендесе.