О чём молчит Двалин...

       Торин снова в ярости. Даже в безумстве. Ещё немного — и я тоже сорвусь в оглушающую тишину такой же пропасти, и тогда нас обоих уже точно не остановить. Никому и ни за что. И меряться силой бессмысленно, проходили. Значит, надо обойтись без драки, а то точно поубиваем друг друга, причём в исходе борьбы лично я очень сомневаюсь. Кто из нас кого убьет или оба друг друга — вельми большой вопрос. Значит, надо иначе. Так, чтобы наверняка и без трупов. Хотя решиться… Надо. И я уже не тот наивный молодой гном, которого когда-то с огромным трудом соблазнял более старший и опытный узбад. И я не пойду у него на поводу. Хотя, есть подозрение, что именно этого он от меня и ждёт. Не будем обольщаться и льстить себе. В конечном итоге всегда оказывается, что получилось по его. Как Он хочет. Или хотел бы… Все равно надо остановить. А он прав, бешенство и ярость тоже возбуждают. По-своему. Главное теперь, не попасть под его удар… Перехватить и заломить руки назад, швырнуть на кровать, придавить всей своей тяжестью. Значит, будет так. Никакой подготовки и предварительных ласк. Его руки заломлены за спину, мои — удерживают его в захвате. При равных силах моё положение все же выигрышнее в этой борьбе…        И поток ругательств и оскорблений прерывается, потому что его дыхание перехватывает от неожиданной и резкой боли. Тело, привыкшее к сражениям, битвам, ранам и ударам, скручивает жестокой болевой судорогой. О, Махал, как же я люблю его, даже так, даже сейчас, особенно сейчас, когда я его ещё и почти ненавижу за необходимость причинять боль и страдания тому, кого так люблю… Сознание уплывает и бросает в океан наслаждения. Но тем не менее не избавляет от ощущения Его боли. Время захлестывает душной волной, и я без сил просто падают на него… В наступившей тишине громом звучит тихий безмятежный голос:        — Ты сегодня превзошел себя… Мне не нравится, безмятежность его тона всегда таит угрозу, поэтому уже у меня в ожидании следующей фразы замирает дыхание… Но напрасно, хвала Махалу, безмятежность сменяется усталостью, а, следовательно, и здравомыслием:        — Руки освободи, а то совсем вывихнешь.        Балрога тебе в коленку! Я спохватываюсь, медленно поднимаюсь…        — Не так быстро и останься сам… Я просил только руки. Улыбается, тиран и деспот… Хотя, кто из нас сейчас деспот…        — Ты с ума сошёл? Тебе завтра весь день переговоры вести, а ты, боюсь, и сидеть-то после меня не сможешь, ладно, если я тебе не порвал там ничего… Сильно.        Смех. Но без обычного в таких случаях безмятежного безумия, просто тихий, усталый и довольный:        — Плевать. Просто останься и обними меня. Всё хорошо… И, надо же, не поубивали друг друга…        Последние слова уже почти не слышны. Кажется, засыпает. Дыхание ровное и спокойное. Как же я вымотался. Мы оба вымотались…        Я люблю тебя, мой узбад, мой брат, мой друг, мой любовник. Я готов отдать тебе всё, что у меня есть, и даже то, чего нет: судьбу, свободу, жизнь… Хотя они и так твои. Вот только не от твоего пронзительного синего взгляда сжимается моё сердце, от звука не твоего голоса перехватывает моё дыхание, и от произнесения не твоего имени кружится голова и бросает в жар… И ты никогда не узнаешь об этом, иначе не будет уже ничего, ибо знание сие погубит нас всех быстрее, чем безумие, а твое или мое — уже не важно. Но все миры рухнут и погребут под своими обломками всех, кто так дорог нам обоим, не оставив ни малейшей надежды уцелеть и спастись…        Просыпаюсь от того, что Торин ходит по комнате. В полумраке не разобрать выражения лица, но характер движений, напряжение, и не только мышечное, словно сгущают воздух. Он обеспокоен и в сомнениях. Наконец прочитал ответ, который я принёс вчера. Надо будет спросить, из-за чего он так сорвался, да ещё на меня… Хотя на кого ещё он себе может позволить ТАК срываться? Сколько дней ждал моего возвращения, сколько накопилось. С другой стороны, с месяц теперь можно жить спокойно: подобные вспышки, конечно, случались всё чаще и чаще, но давали потом передышку. И мне, и Торину.        Последнее время он слишком часто думает о возвращении Эребора. Нет, неправильно, об этом он всегда думает… Значит, Аркенстон. Пожалуй, пора…        — Торин, — тихо окликаю, стараясь не потревожить, не спугнуть. Он оборачивается, улыбается и плюхается ко мне на подушки.        — Выспался? Я не хотел тревожить тебя, тем более что не решил окончательно. Вечером поговорим.        Говорит сбивчиво, видно, что что-то задумал, но не хочет раньше времени, не готов ещё. Но говорить надо.        — Торин, что у тебя случилось?        Он морщится, отмахивается:        — Устал просто, да и тебя долго не было. Ты заставил меня беспокоится о тебе лишнюю неделю.        Не хочешь — не говори, ладно, но я знаю, что не даёт тебе покоя:        — Ты слишком часто думаешь об Аркенстоне. Всё чаще. И срываешься всё чаще…        Не договариваю: в меня летит в мгновенной вспышке ярости брошенный подсвечник — ловлю.        — Это моя забота. Я — король, у которого НЕТ королевства! Аркенстон — единственный шанс!        — И как его достать?        — Ты читал послание, которое привёз? Ах, да, не читал, там же печать была, — спохватился он и уже более ровным тоном продолжил: — Есть некая персона, которая знает, где мой отец, и эта персона желает со мной встретиться. Разумеется, не в Синих Горах. Может, если мне удастся найти отца, всё встанет на свои места, и мы вернём наш Эребор… А теперь мне пора. Вечером я приму решение, ибо сроки поджимают. Тогда и поговорим…