***
Темнота — защита, которая укроет в нужный момент, станет щитом от твоих надуманных проблем и нездоровой психики. Возможно, да, только не для него и не сегодня. Промозглый воздух из распахнутых окон по всему периметру пробирал до костей. Он ударился затылком о колонну и вжался хребтом в мрамор с такой силой, что тело могло врасти в камень, не оставив после себя ничего. Утешительное ничего. Сердце билось о лёгкие, что снитч в проклятой клетке. Звук её дыхания, захватывание общего воздуха ртом, своим отвратительным ртом. Красными губами, которые раньше также захватывали его губы, язык, пальцы… Лицом к колонне, ладонями по бесчувственному камню, оставляя влажные отпечатки и отбрасывая уговоры уйти. Коснуться рукой её кисти, неловко, попытки с третьей нащупать в темноте корсет и разорвать удушливые узлы, слыша треск ткани и её всхлип, а потом истошный вздох, словно последний в жизни. Он слышит, как раскрываются её лёгкие, сухой рот, хватающий воздух, и шелест платья, когда она бежит к распахнутому окну, скинув туфли, шлёпая босыми ногами по паркету, почти вывалившись за подоконник. Только не смотри, войди в стену и отключись, но не смотри. Первый раз луна казалась ненужной и лишней, она могла показать забытое лицо, меньше всего хотелось коснуться взглядом своего прошлого. Невозможно терпеть, весь вечер — это методичное истязание остатков души. Тех остатков, которых он тщательно берег и ей точно не покажет. Это Грейнджер, просто Грейнджер. Ещё никогда в жизни не хотелось ощущать рядом с собой грязнокровку. Но зелье всё ещё действовало, он не видел, он чувствовал. Глазами в камень, в темень и пустоту. Как из вакуума слышны собственные шаги, они раздаются по пустынному залу и ударяют по самообладанию. Остановись, я сказал, остановись, он мог поклясться, что слышит в этих звуках сухой приказ. В темноте видно лишь открытое окно и её силуэт, он натыкается на стул и почти летит на пол, но ему всё равно. Есть возможность упасть и удариться головой о край стола, может это заставит остановиться. Около неё и окна, сбивающий контраст зябкого воздуха и жара чужого тела. Он на секунду закрывает глаза и затем утыкается взглядом в псевдо-Паркинсон. Брюнетку с растрёпанными волосами, в порванном корсете, босыми ногами, натертыми до костей, и разрезанной ладонью, кровь из которой течёт по пальцам, прямо в щели паркета. Как знак его несдержанности, тупой ограниченности. — Грейнджер, прекрати марать мой дом. Неправдоподобный тон пренебрежения, хрипло произнесённое имя, словно всё внутри противится называть это тело так… так по-дурацки. Она приоткрыла рот, но с трудом проглотила комок в горле и так крепко стиснула руки, что побелели костяшки пальцев. Лицо стало каменным. — Я же Паркинсон, — нервизм вырвался наружу. — Ты не подошёл ни разу за весь чёртов вечер, чтобы помочь… будто это я виновата в смерти… Мне нужна была помощь, хотя бы присутствие. До чего я опустилась! — она перешла на крик, и он раздался эхом по комнате, ударив в обоих. — Мне нужно было твоё присутствие. Ты мне помог? — Кровавой рукой по его лицу от виска до подбородка, оставляя влажный красный мазок, словно художник испортил красивый портрет. Её тошнило смотреть на его идеальное лицо. Получи. Пальцы небрежно поскользили по следам крови на собственном лице, и Драко внимательно рассмотрел красную мерзость, подставляя пальцы под свет луны. Лицо окаменело, не выражая ни отвращения, ни гнева. Теми же пальцами он схватился за оконную раму и взглянул девушке в глаза. — Скажи мне, Паркинсон, грёбаная Паркинсон, какого ты позволяла себе касаться этого ублюдка? Ступор. Только что Драко почти почувствовал её грязную кровь, ощущал её рукой, позволил замарать себя, возможно, она попала ему на губы, и он ощутил её вкус. А спрашивает про… — У меня нет ни яда, который я могла подсыпать им в огневиски, ни палочки, хочу заметить, по твоей вине. И что мне оставалось делать, бросать в них стаканы, как ты? — Грейнджерские нотки в голосе были скудными, а эмоциональный надрыв, захлестнувший её, не мог отобразить тембр Пэнс. — Если тебе станет легче от этого. Мерлин, как будто мне не насрать. Я не знал… — голос надломился, и он сделал паузу, призывая себя к спокойствию. — Я о них ничего не знал до сегодняшнего вечера. — Пальцы сжались на шпингалете окна, и Малфой захлопнул его с такой силой, что ставни задребезжали, еле удержав стёкла на месте. Они оба смотрели на улицу и не видели толком ничего, копаясь друг в друге. Слова, возникшие в голове Гермионы, не хотят выветриваться в нужном порядке. И она топит свой рассудок в жалости к Пожирателю, который убил её родителей, к человеку, потерявшему родителей раньше её… Пожирателю, который убил Рона, к человеку, которого предали все, кого он любил. Человек — Пожиратель смерти. Она уже сделала вывод, что жалости он не достоин, но изо рта вырвалось дурацкое: — Мне очень жаль… Её испуганные глаза проследили за его реакцией, наблюдая за лицом, пока он молчит, долго и мучительно. Всё это время она стояла, не издав ни звука, измеряя расстояние между ними, и возможность сигануть в окно. Его взгляд медленно опустился на её руку, кровавую ладонь, запястье, выше… выше… выше… метка. Только сейчас она смотрит на свою руку, только сейчас видит проклятую метку, которую хочется счесать в кровь. Молния пронзила тело, чёрная и жгучая, заполняя всё едким дымом. — Это… — Она спрятала руку за спину и смотрела в пол. — Это прекрасно… Я думаю, ты хотела сказать, именно так. — Он выхватил её руку из-за спины и рассматривал чёрный рисунок, испытывая жалость и злорадство, полярные чувства. — Отпусти. Он сжал её кисть так сильно, что Гермиона вскрикнула и не могла пошевелить рукой, в полной уверенности, что лишится её. Из глаз потекли слёзы, капая на метку, стекая медленно на пол, марая Малфой-Мэнор ещё и таким образом. Это ясно не слёзы боли, это слёзы того, что она замарала себя почти на сутки этой гадостью. Но Малфой всё же подумал, что подобное дерьмо вызвано хваткой, и резко освободил её руку, ожидая, когда эти мерзкие всхлипы закончатся. Иначе ему придётся собственноручно отмывать пол от этой мерзости. — Тебе жаль меня? Рот Малфоя упрямо сжат, будто он пытается сдержать чёртову уйму слов. — Если ты надеешься, что я откажусь от своих слов, то зря. Да, мне жаль. Жаль жалкого Малфоя, — пришлось приложить усилия, стараясь не выдать дрожи в голосе. — Прекрасно. Драко испортил своё кровавое лицо ещё и корявой ухмылкой, она на него не смотрела, она чувствовала. Каждая клеточка внутри чувствовала, что рядом с ней находится моральный урод, с которым бесполезно разговаривать, и она развернулась спиной к окну, чтобы их глаза видели разные вещи. В одну секунду он напротив неё в желании зацепиться глазами за озлобленное лицо. Руками по обе стороны от её бёдер, заставляя вжаться в подоконник и отпрянуть назад, ударившись затылком о стекло, лишь бы не находить его лицо столь близким к своему. — Пожалей меня, Паркинсон. Догони его и трахнись. Она буквально слышала, как он напряжён. От него пахло алкоголем и гневом, да, запах гнева — это что-то солёное в воздухе, когда начинаешь чувствовать себя подавленной и хрупкой. Они стояли в темноте и мерили друг друга глазами. — Я никуда не пойду. Отойди от меня. Его рука поднялась вверх, и она, вжавшись ещё больше в стекло, закрыла глаза, дыхание остановилось. Костяшками пальцев по её щеке, почти не касаясь, мучительно долго, он разрезал лицо пополам, остановившись на шее. — Пожалуйста, давай вернёмся домой. Верни меня домой, Малфой, — хрипотца в голосе сменилась настойчивостью Грейнджер, и она, медленно открыв глаза, покосилась на его руку. — На кладбище? У тебя там много знакомых. Знаешь, мне самому туда иногда хочется. Но не с тобой. — Пожалуйста. Девушка попыталась отвернуть лицо и схватила его руку, чтобы убрать, лишить своё тело неприятного контакта. Уберись отсюда к чёрту, твердил её взгляд. — Посмотри мне в глаза. После этой фразы в его лёгкие вдарил невидимый кулак, и Драко начал задыхаться. Точно так же он говорил Паркинсон, когда последний раз видел её живой и получил отказ… если, если она не посмотрит, он был в полной уверенности, что убьёт и её. Но Грейнджер выполнила просьбу, молниеносно, быстро даже для себя самой. — Что ты хочешь? Его глаза стали синими, бездонными, внизу живота пробежала волна несвоевременного мерзкого тепла. В тот момент она хотела ослепнуть, мечтала. — Поцелуй меня, Паркинсон. — Уголок его губ пополз вверх, но моментально лицо снова стало леденящим. Он же знает, что я не она. Зачем? Словно это унижение доставляет ему несказанное наслаждение, она сощурилась и внутри перекатывала сказанное из паники в отвращение, а потом обратно. — Отойди от меня. Это уже не смешно, Малфой. Ты хочешь поцеловаться с грязнокровкой? — последнее слово она выкрикнула, пытаясь до него достучаться. — Я хочу… Он прижался к ней, чувствуя, как бьётся её сердце, ощущая тёплое дыхание у своих губ. Вжимаясь в её тело и вдавливая в стекло, словно хищник загоняет жертву между собой и холодным подоконником. Губы слишком близко, его тело напряжено, рваное дыхание обжигает её щёку. Она пытается подавить приступ тихой паники и, приоткрыв рот, чтобы сделать вдох, отрицательно мотает головой, еле заметно, но чувствуя дикий протест. Длинные пальцы касаются её шеи, сжимая сильнее с каждой секундой, так, что она больше не сможет сделать ни единого вдоха, ртом хватая воздух, который предательски ускользает от неё, а кожа под пальцами начинает гореть. Взгляд окаменелый, меланхоличный, прямо ей в лицо, проедая зрачки и проходя сквозь. Сухие губы касаются её рта и дальше ничего не происходит, просто застывшее время. И они оба, замеревшие что статуи. Вонзившись друг в друга глазами, смертельно сильно. Он слегка отстраняется, на его губах остаётся след от помады, а её, кажется, сейчас вырвет. Вывернет все внутренности, которые замараны им, насмерть. Сердце выпрыгивает через глотку, и она остаётся без капельки кислорода, мысли путаются, и Гермиона, решаясь заставить его убрать свои паршивые руки со своей шеи, резко прижимается губами к краешку его губ и целует, целует, твою мать, еле уловимо и так нежно, что он давится слюной и ослабевает хватку, наблюдая за её побледневшим лицом и ртом, жадно глотающим воздух, ртом, который несколько секунд назад касался его кожи. В пустоте он вытирает себе рот рукавом рубашки, трёт до такой степени, что сейчас на месте кожи останутся лишь кости, потом зачем-то вытирает ладонью её губы, размазывая красную помаду по подбородку и, запрокидывая её голову вбок, пальцами исследует фиолетовую кожу после собственного касания. Она, кажется, умерла, именно в эту минуту она умерла для себя. Чужие прикосновения граничат с физический болью, и девушка медленно закрывает глаза, проваливаясь в постыдную пустоту. Чувствуя, как мысли сплетаются в один ядовитый узел, а внутри столько слов, столько невысказанных слов, что она молча выдыхает их ему в лицо, по-прежнему ощущая как он близко. — Я всё знаю, — выпалила она, смотря на сухие губы, которые касались её лица секунду назад. Он в замешательстве остановился и мрачно посмотрел ей в глаза, не давая возможности отвести взгляд. Это продолжалась так мучительно долго, что она потеряла способность дышать заново. На месте её поцелуя, казалось, зияла открытая рана в пол-лица. Это чистой воды мазохизм, обоюдный. Понимание, что наконец-то она может нормально дышать пришло не сразу. — О твоих родителях. Поэтому мне жаль. Его глаза были беспокойными усталыми. Только попробуй меня пожалеть, говорили они. Вся синева в них смылась серым, колючим льдом. — Молчи. — За то, что я говорила про них раньше, мне правда жаль. Слышишь? — Закрой свой рот, Грейнджер. Она хотела сказать, что пять минут назад была для него Паркинсон, но вовремя прикусила язык.***
Утро начинается с того, что она просыпается в порванном платье. Чувство, будто побывал в объятиях асфальтоукладчика. В голове звенит колокол, который с каждым ударом разрывает её мозги на части. Она пропускает пальцы сквозь волосы, застыв в жалких попытках, пытаясь унять головную боль прижатыми к затылку руками. Запах кофе не разбудил своей назойливостью, и она тешила себя надеждой, что в доме одна. Поэтому ещё раз лениво потянулась на диване и опустила ноги на холодный пол после долго соревнования под названием «Оторви голову от подушки, от этого ты не умрёшь». В комнате на деревянном стуле висело платье, а рядом стояло большое зеркало, мимо которого она украдкой пробежала, чтобы не видеть больше в отражении этот жуткий порванный корсет и чёрный шёлк, как знак собственной убогости. Напоминание о вчерашнем для неё словно пощёчина, смачно вмазанная самой себе. У неё привычка такая дурная, никого не винить в содеянном, вообще если где-то случалось землетрясение, возможно, виновна была всё равно она. Поэтому злости на Малфоя не было, точнее, Гермиона злилась на него как обычно, словно он вообще не был с ней рядом, а девушка сама изнасиловала себя морально и выплюнула. Боже, она лежала на диване Малфоя, создавалось впечатление, что она даже пахнет им. Одним рывком Грейнджер стянула с себя мучительную ткань и, даже не сходив в душ, натянула своё платье, хотя считать его своим было весьма сомнительно. Возможно, в нём вчера ходил живой человек, который сейчас мертвецом стоит за её спиной и проклинает за воровство. Однако ей было без разницы, хотелось смыть с себя чужие руки, но она боялась. Боялась, что Малфой может появиться в любую минуту, и ходить полураздетой перед ним это унизительно. Бессрочная гостья спустилась на кухню, пробегая через две, а то и три ступеньки, у неё было желание заварить себе кофе или хотя бы сделать глоток воды. Главным сражением внутри оставалось не вспоминать абсолютно ничего, что произошло вчера, если она начнёт об этом думать — это разобьёт её напрочь. Ненавидеть себя оказалось куда проще, чем можно подумать, её тошнило теперь не только от Паркинсон. По её мнению, она давно переплюнула Пожирательницу в наборе мерзких поступков, по крайней мере, вчера ночью точно. Окна на кухне наглухо занавешены шторами, она нащупала в темноте плиту и включила огонь, чтобы как-то рассмотреть обстановку, иначе можно натолкнуться на стул и переломать себе руки. В шкафчике нашёлся кофе. Моментально насыпав его в турку и поставив на огонь, девушка согревалась от исходящего запаха и тепла конфорки. — Смотрю, ты выспалась, — сказал Драко, когда она подошла к шкафу и налила стакан воды из кувшина. Ему удалось произнести это почти как оскорбление. Гермиона подавилась водой и начала мучительно долго кашлять, это продолжалось около тридцати секунд, но он даже не удосужился извиниться, а лишь сверлил её взглядом. — Как ты… Как ты тут?.. — Она нащупала полотенце и комкала его в руках. — Вообще-то, это мой дом, Грейнджер. Мне спрашивать твоего разрешения? Он говорил так, будто прошлой ночью ничего не было, будто они встретились за завтраком в Хогвартсе, хотя кого она обманывает. Там бы он воткнул ей вилку в висок, а сейчас сидел с минут пять и наблюдал, как она что-то делает на его кухне, шарясь в шкафах. Хотелось провалиться под землю и тихо умереть. — Мог бы подать признак жизни, потому что я перепутала тебя с чучелом для интерьера. Придумать что-то в своё оправдание — в тысячу раз сложнее, чем закинуть удочки перебранки и спокойно себе перевести мучительные реплики в ругань. — Кофе. — Он приложил большой палец к подбородку и, нахмурясь, смотрел относительно в её сторону. — Что? Ты хочешь кофе? Я твой новый эльф? Тебе с мышьяком или камедью? Я знаю два прекрасных рецепта. — Она аккуратно сложила полотенце и повесила его на спинку стула. — Твой кофе… уничтожает мою плиту. — Его непроницаемое лицо не менялось на протяжении уже нескольких минут. Гермиона проследила за его безразличным взглядом в сторону журчащего кофе, который растекался по плите и тушил собой огонь. Она метнулась к конфоркам, и моментально выключив одну из них, разлила кофе по двум чашкам, заботливо вымытым Генри, видимо, совсем недавно, поскольку на дне были капли воды. Она прикинула, что Малфой не спал всю ночь, но потом постаралась убедить себя, что ей всё равно. Девушка села по левую сторону от Драко и пододвинула вторую чашку к его руке, которая моментально отодвинулась на полметра в сторону. А его взгляд влип на забинтованную руку: сквозь бинт виднелась кровь, но он не стал вчера уговаривать её залечить рану. — Ты не спал всю ночь? — Она не решалась сделать глоток, всё ещё ощущая боль в горле от того, что подавилась водой. — Тебе есть дело? — Нет. — Тогда я не спал. Потому что кто-то лёг на моём диване. И я надеялся, что ты там сдохнешь. Но, увы, — он пробормотал это в кофе, делая глоток. — Я исполнила часть своего договора, когда ты… — Гермиона облизнула ложку и аккуратно положила её на стол. — Тебя интересует, что я сейчас буду делать? — Он проследил за её губами и ложкой, которая коснулась полированного стола. — Да, такой момент присутствует. — Ну, я отправлюсь к Волдеморту, перекинусь с ним парой приветствий, спрошу как чувствует себя Нагайна, возможно, дам ей съесть свою руку. Может быть. — Он окинул взглядом комнату, будто прикидывая, не забыл ли чего важного. — А затем убью пару человек, стяну с кого-нибудь чёрное платье и заставлю тебя примерять. Хочешь отправиться со мной? — Драко кончиками пальцев поднял ложку со стола и кинул обратно в чашку с её кофе. — Мы договаривались, что я увижу своих друзей. Я выполнила свою часть обещания, теперь ты должен… — Она словила его взгляд и ухмылку. — Ты не хочешь этого делать? — Вообще-то, да. Гермиона медленно вздохнула, как будто объясняясь с дебилом. Интересно, она в курсе, что её словоизвержение заставляет чувствовать собеседников идиотами. Гермиона намеренно тренируется на нём? Или репетировала это на Поттере, который решил помереть раньше, чем она остановится. Поттер, если ты меня слышишь. Ты выбрал правильный путь. Он поднял глаза к потолку. — Что? — Что, что? — Почему ты молчишь? — Я думал о том, как прекрасно заткнуть тебе рот… — он оглядел кухню, — например, мокрым полотенцем. — Малфой. — Да? — Ты придурок, Малфой. Ты обещал. — Нет. — Больше двух слов связать твой мозг не в состоянии? — Решай это с Забини. — Но ты его вчера выгнал. Или предложишь сходить к нему в гости? — Она привстала со стула, но он схватил её за руку и толкнул на место. — Он придёт вечером, и вы поговорите. — Но ты же… — Это Забини, Грейнджер. В любом случае, если он хочет вернуть всё назад… — Малфой замялся и нехотя схватился за чашку с остывающим кофе. — Он придёт. — Понятно. Внезапно нахлынувшее волнение дало дурной знак её сознанию, и, схватив свою кружку с кофе, она зачем-то понесла её к раковине, так и не сделав глотка. — Кстати, по поводу вчерашнего. Неактуального. Он сказал это вскользь, как будто между прочим, забыл спросить какая погода за окном. В этот самый момент, когда она проходила мимо его стула, и пальцы, словно окаменевшие, не смогли удержать кружку, та вдребезги разлетелась под его ногами. — Ничего страшного, — сухо заметил он. — Это всего лишь фамильный фарфор. Это всего лишь можно решить с помощью Репаро. Она чувствовала его взгляд, пока стоя на коленках, собирала осколки в подол платья, лучше бы он не смотрел. Убрав всё до единой крошки хрупкого фарфора, она села обратно на место, заламывая кисти и уверенно не произнося больше ни слова. Он пил её кофе, описывая как не то, что не удавшийся, а наихудший в истории человечества. Затем она не смогла это терпеть, отобрала кофе из его рук и сделала долгий глоток, по сравнению с жаром внутри напиток казался ледяным. И они оба находились в кухне, демонстративно молча, до тех пор пока он не вышел, а она не осталась в пустой квартире с его этим: «По поводу вчерашнего. Неактуального».***
Драко поднимает воротник пальто как можно выше и шагает по мокрому асфальту. Лужи отражают его нездорово бледное лицо, как признак бессонной ночи и навалившихся проблем. Ему нравилась эта погода, эта сырость и холод, когда на улицах не встретишь никого, и создаётся ощущение, что весь мир принадлежит только ему одному, и нет никакого Волдеморта, нет работы, которая доставляет смертельную скуку, нет её в собственном доме, в который не хочется возвращаться и никто не будет разносить мозги по стенкам черепа, тогда он будет самим собой. Войдёт в Мэнор, увидит мать, которая приготовила его любимый яблочный пирог, и отца, который допоздна засиживается в своём кабинете. Просто потому, что он работает, а не потому, что он жалкий Пожиратель, который не может защитить свою семью. Но потом ему навстречу попадаются прохожие, и он вынимает себя из придуманного мира и кидает в осточертевший реальный. Дождь затекает между воротником и рубашкой. Капли медленно бегут по лопаткам к пояснице, холодно и мокро. Такие же невнятные ощущения у него были от прошлой ночи. Возможно, я должен был извиниться? Должен? Я ей что-то должен ещё, прекрасно живёшь, Грейнджер. Можно подумать, тебя вообще когда-то касался мужчина. Уизли реально соотнести к списку обезьян. Тебе нравилось, тебе определённо это нравилось, я чувствовал. А вот меня сейчас вырвет. Я чувствовал тебя, Грейнджер, как будто мне это интересно. Он поднял голову к небу. Капли дождя жадно омывали его лицо, убирая дурные мысли. Убирая губы ненастоящей Паркинсон с его измученной кожи.