Honey, This Mirror Isn't Big Enough for the Two of Us

Было бы, думаю, странно, если бы после всех тех стремных вещей, которое когда-либо происходили (и с дурацкой постоянностью продолжают происходить) со мной, я оставался оптимистом или хотя бы реалистом. То есть, я люблю окружающий меня мир, люблю людей (правда, иногда не общаться с ними, а как бы издали), но что-то с некоторых пор я больше никогда не верю в хороший исход любых событий в моей жизни и всегда оставляю уютное местечко для какого-нибудь дерьма, которое может подкрасться очень неожиданно. Слишком уж часто мне говорили, что я неудачник, чтобы я перестал им быть, знаете. Впрочем, я все же немного неправ, иногда Судьба, Карма, Небеса, Космос, Вселенная или греческие боги все-таки предоставляют мне маленькие комплименты от заведения, так сказать, или даже реально ценные подарки. Взять, к примеру, Фрэнка. Интересно, за что он появился в моей никчемной жизни? Это поощрение за страдания? Хотя, я слишком драматизирую, называя все это дело (мою жизнь) страданием, ага? Но Фрэнк дал мне запредельно много вещей, которых я не получал никогда и ни от кого, и совсем неудивительно, что я полюбил его так, так быстро. Только не поймите меня неправильно, я сделал это не потому, что лучше хоть что-то, чем совсем ничего… Впрочем, зачем я?.. Все и так знают, что он — самый удивительный человек во Вселенной. Ладно. К чему я, собственно, все это веду, может стать интересно кому-то? Я перезвонил матери, а она сделала вид, что никаких Джерардов не знает. Еще сказала, что у неё есть только один сын, и это Майки. Вот так вот. Потом она положила трубку, а я сидел на диване Фрэнка и просто пытался не заплакать. О каком оптимизме может идти речь? Надо сказать, неумение плавать пополняет мою чудесную уникальную коллекцию «нет», но, несмотря на это, я очень люблю Океан, только издали (как и людей). Когда мы с Фрэнком добрались до побережья, было часа три или четыре, бездушное осеннее солнце потихоньку двигалось к закату, а холодный ветер, что в городе совсем не ощущался, яростно трепал отросшие волосы Фрэнка, и мои трепал бы тоже еще пару дней назад. Мы, почти не разговаривая, подошли к самой воде. Когда Фрэнк увидел, в каком психоэмоциональном состоянии я оказался после разговора с мамой, он ужаснулся, сказал мне одеваться, собрал собак и мы пошли туда, где по его словам «везде одно только спокойствие». И, в общем-то, Фрэнк оказался прав, здесь мне действительно стало лучше, созерцание тихо и размеренно дышащего Океана успокаивало как ничто иное (или такой эффект скорее оказывала теплая ладонь Фрэнка, зажатая в моей руке?). Момент могли бы испортить разве что размышления о той величественной глубине, что расстилалась прямо перед нами, такая прекрасная во всей её пугающей неизведанности, но я старался не думать такими мыслями. Ну, и еще, конечно же, момент мог испортить Джерард из Отражения (шизофрения в моей голове?). Что он и сделал. Он только сказал «привет», а мне сразу захотелось утопиться в этом самом Океане. Потому что когда со мной рядом сидел Фрэнк, вокруг бегали наши собаки (наши общие собаки, понимаете?!) и мне только-только показалось, что в моей жизни не все так плохо, как произошло вот это вот всё. «Почему ты никогда не слушаешь умных советов, Джерард?» голос красноволосого был показательно печальным. «Я же хочу тебе только добра». И именно поэтому ты попытался убить меня? Фрэнк закинул голову назад, а потом и вовсе лег спиной, на совсем не прогретый тусклым солнцем за день песок. Он смотрел в небо и его лицо было такое по-особенному открытое в тот момент, и мне было жаль, что я не могу разделить его спокойствие в полной мере. А все из-за словно осатаневшего Джерарда из Отражения. «Он лжец». «Этот парень — лжец». «Ты связался со лжецом». «Не этого я для тебя хотел». Я наклонил голову к плечу и прикрыл глаза. Я уже почти всегда не особо осознавал реальность, в которой находился, как если бы я оказался прямо около горизонта событий какой-нибудь Черной Дыры. Ты разве сам не видишь, что ты неправ? Он еще ни разу за все время, что мы вместе с ним, не сделал мне ничего, ничегошеньки плохого. В отличии от всех других людей вокруг меня. И в отличии от тебя, Джерард. Почему я должен верить тебе, а не ему? Ты пытался убить меня, хотя говорил, что заботишься обо мне. Ты сам-то понимаешь, как смешны твои обвинения? Что у тебя в голове? «Ничего такого, о чем бы ты не догадывался». Да я вообще ни о чем не догадываюсь! В правом виске появилась пока еще слабая болезненная пульсация. Чего ты хочешь от меня сейчас? Я устал. Но Джерард не ответил больше. Но и того, что он сказал, уже хватало, чтобы мне перестало быть так хорошо, как перед этим. Теперь мне было страшно. Теперь мне было странно. — Смотри. Небо меняется, — прошептал Фрэнк и указал рукой в сторону Океана. Хоть солнца почти не было видно весь день за поволокой из серых, будто умирающих от скуки облаков, сейчас, соприкоснувшись с поверхностью воды, оно все-таки смогло окрасить и её, и те самые облака в восхитительный розовый, создавая самые немыслимые сочетания. Это захотелось нарисовать. Это унимало начавшую зарождаться боль. Фрэнк снова сел прямо, касаясь плечом моего. Крики чаек не раздражали, а наоборот, сливаясь с общей атмосферой, приносили такое необходимое спокойствие. Только этот Джерард из Зеркала… Нет, я не поверил ему, у него нет ни одного обоснования его обвинениям в сторону Фрэнка. Но и, тем не менее, все, что говорил этот красноволосый парень, возомнивший себя мессией, до этого, оказывалось правдой. Вот это меня и беспокоило. Я посмотрел на Фрэнка. Красивый. Он такой запредельно красивый для меня. В его этих невозможных глазах отражался закат, там розовый сливался с цветом завтра, все его лицо было воплощением идеальности, оно возводило её, идеальность, в абсолют. Парень заметил, что я смотрю на него, и повернулся ко мне тоже. На его губах была маленькая улыбка, предназначенная Океану, этому вечеру, мне. — Тебе стало лучше? — он разговаривал тихо-тихо, хотя вокруг на всем пляже не было ни души. — Да, спасибо что привел меня сюда. — Ты бывал тут раньше? Я бывал тут раньше, но в одиночестве и с совсем другими мыслями в моей голове. — Да, но это было не так. Все стало совершенно по-другому. С. Ну знаешь. С тобой. Мне было по-прежнему тяжело говорить такие слова кому бы то ни было. Пожалуй, мне надо привыкнуть, что у меня теперь есть кто-то. Что у меня теперь есть Фрэнк. После, что я сказал, его улыбка стала ещё шире, а затем он вдруг спросил: — Джи, а ты не хочешь куда-нибудь поехать? Недалеко, может, в соседний штат. Ненадолго, на пару дней. Мне уже так надоело сидеть в Нью-Йорке. Нет, я не из тех людей, которым бы всю жизнь только дома просиживать, вы же знаете, что это не так. Но из-за слов Фрэнка ко мне вернулось прежнее (и уже такое пугающе привычное) состояние тревожности. Путешествия — это круто, путешествия — это прекрасно, и это действительно очень крутая идея, но… Но. Не когда в моей голове то и дело возникают голоса, в происхождении который я уже совсем не уверен. Не когда моё собственное отражение пытается меня убить, и что, если однажды оно все-таки решит закончить начатое, и тогда Фрэнк войдет в комнату, а там везде, знаете, кровь, куски мяса и, может, органов (зачем я вообще думаю о таких вещах, от которых скручивает желудок, если как следует их представить). Не когда я через день страдаю от гребаных панических атак, и у меня потихоньку перестает получаться с ними бороться. Не когда я периодически использую зеркало как чертов портал в другую реальность, и кто знает, всегда ли у меня получится возвратиться обратно? Не когда я могу начать видеть какие-то странные вещи, которые никак не списываются в рамки нормального восприятия мира. Не когда мое ментальное состояние нестабильное настолько, насколько это вообще возможно. И не когда из-за всего этого я так, так боюсь потерять человека, который нужен мне запредельно сильно, и которому, кажется, я нужен тоже (я надеюсь на это). И что-то мне подсказывает, что пока мне не станет лучше, пока я не научусь наконец бороться со всем этим дерьмом, лучше сидеть и не высовываться из стабильной обстановки, и это, должно быть, отразилось на моем лице, потому что Фрэнк как-то погрустнел и продолжил: — Ну, мы могли бы взять немного вещей, машину… Может быть, тебе станет лучше от смены обстановки. Он хотел мне помочь. Он хотел, чтобы мы вместе весело провели время. И он хотел, чтобы я поддержал его в этом. И я правда, правда хотел этого хотеть. Ведь мой страх потерять Фрэнка мог так и реализоваться. Он поймет, какой я скучный псих-неудачник, и просто найдет себе кого-то получше, кого-то легкого на подъем, кого-то, у кого нет устрашающей своими размерами коллекции «нет», проблем и сумасшедшего Отражения. И я если он, узнав однажды обо всех этих вещах, решит от меня уйти, я не смогу его винить или ненавидеть. Я пойму его, я уже понимаю. И это было именно то, чего я боялся больше всего на свете. Фрэнк по-прежнему смотрел на меня, а я, наверное, по-прежнему не был похож на человека, который радуется такому положению дел. Так что я просто улыбнулся, попытался избавиться от нервозности в моем голосе и вложить туда максимум искренности, и сказал, что, конечно же, это отличная идея, и что я тоже давно не был нигде, кроме Нью-Йорка, и это будет очень круто, и что мы можем сделать это хоть завтра. И радость в глазах Фрэнка стоила того. И, возможно, если я приложу все зависящие от меня усилия, соберу всю адекватность, которая у меня ещё осталась, то все будет нормально. Только жалко, что я никогда не могу знать, что ещё придет в голову красноволосому Джерарду, что может произойти в следующий момент, и поддается ли это хоть какому-нибудь контролю вообще. — Это так здорово! Тогда нам надо собрать вещи, снять в банке наличные и заправить машину. Собак можно оставить Рэю, он согласится, он знает, что они послушные и не доставят ему никаких проблем. Он был таким счастливым, и это чувство понемножку передавалось и мне. Я улыбнулся. От Океана веяло уже ночной прохладой, а ветер усиливался. Наши собаки радостно бегали по пустынному пляжу, играли друг с другом и холодными волнами, звонко лаяли на них, но не подбегали слишком близко, видимо, боясь, что Океан может забрать их себе. Фрэнк улыбнулся мне тоже и взял мою забинтованную (разрезанную моим Отражением) руку в свои теплые ладони, а затем поднес её к лицу и поцеловал, и я просто не знал, как мне реагировать на проявление такой щемяще-трогательной чувствительности, и куда мне деться от эмоций, которые все это вызывало, ведь ко мне ещё никто и никогда не относился так… так. Я прижался к его плечу и не знал, что сказать, и стоит ли говорить что-то вообще. Ко мне подбежала Чайка и залезла ко мне на руки. — Хэй! Не пачкай Джерарду новые джинсы, — смешливо проворчал Фрэнк, а я обнял собаку и уткнулся носом в её черную блестящую шерсть, в которой запутались запахи йода, водорослей и шампуня для собак. Мне было так радостно осознавать, что она приняла меня, не боялась меня, доверяла мне. — О, вы такие милые, — в голосе Фрэнка ощущалось тепло, а потом он обнял Чайку и меня вместе, спрятав лицо в моей шее, там, где начинали расти волосы. Солнце всё еще садилось, а на другом краю горизонта было видно восходящую Луну. Спокойствие возвращалось ко мне. Все будет в порядке. Чайка, которая каким-то чудом тихо просидела у нас на руках целых несколько минут (наверное, она просто уснула), вдруг завозилась, заворчала и, вырвавшись из наших с Фрэнком объятий, убежала. Остались только Фрэнк и я. С Фрэнком было хорошо, уютно, не больно. Он поднял лицо с моей шеи и посмотрел на меня долгим нечитаемым взглядом, а затем поцеловал. Мои руки поднялись с его спины до шеи, и теперь я обнимал его, касаясь пальцами мягких волос. Поцелуй получился легкий, нежный и до невыносимости влюбленный, и я был бы не против остаться навсегда прямо в этом моменте моей Бесконечности, когда человек, который значит для меня целый мир, целует меня, и я целую его в ответ, и есть только Океан, Ветер, Луна и мы друг у друга. Как называется это чувство, когда хочешь слиться с человеком совершенно полностью, раствориться в нем и остаться навечно? Я не знаю. Я никогда не испытывал такого раньше. И я счастлив, что испытываю это сейчас. Песок, на котором мы сидели, становился все холоднее. Пора было идти домой.