Life through Hole

"В католических школах, таких же жестоких, как римские законы, Мои пальцы были разбиты в кровь женщиной в чёрном, И я держал язык за зубами, пока она говорила: "Сын мой, страх – основа любви". Я больше никогда туда не возвращался" - Death Cab For Cutie - "I Will Follow You Into the Dark". (также писалось под "Scarborough fair") Крепче зажмуриваюсь и сцепляю вместе зубы, пытаясь без единого вскрика выдержать эти наказания. Тело напряжено, будто бы все до единой мышцы налились свинцом, когда после долгого и пугающего ожидания, из-за которого в животе все начинает клокотать от страха, дрожащие ладони пронзает резкая боль. Подавляя вскрик, сильно закусываю губу, чтобы не расплакаться, и тяжело дышу через нос, слыша, как собственное дыхание с шумом отдается в голове. К отшибленным пальцам притекает кровь, а вместе с ней и боль от удара, что пульсирует под кожей, разнося болезненные ощущения по рукам. Снова слышу взмах - указка со свистом рассекает воздух, после чего с глухим стуком приземляется на сжатые ладони. Руки снова пронзает нестерпимая боль, одновременно с которой пульсация в конечностях, а именно в пораженных участках, усиливается. Еще сильнее стискиваю нижнюю губу зубами, чтобы успокоиться, хотя это и не получается должным образом. Кажется, боль постепенно отступает, но тут же, не позволив опомниться, руки пронзает новый еще более сильный удар, от которого я резко запрокидываю голову, сильно кусая губы, лишь бы отвлечься от этого болезненного ощущения, что будто бы прожгло всю кожу до самых костей. Краем сознания я чувствую, как из крепко зажмуренных глаз вытекает влага, которая, судя по ощущениям, медленно стекает по щеке. Не удалось сдержаться. Шумно вдохнув через нос, позволяю себе открыть глаза, которые тут же пронзает яркий свет, болезненно ослепляющий, не позволяющий видеть что-то кроме него. С трудом привыкнув к нему, опускаю глаза на свои дрожащие руки. Покрасневшая кожа в кровоточащих царапинах туго натянута на напряженные кисти рук, обезображенные пальцы, которые я сжимаю все сильнее, стремясь избежать той боли. Светло-вишневая кровь продолжает медленно и скудно сочиться из рассеченных полосок кожи, ловя на свою поверхность блики этого ослепляющего света. Вокруг нет ни души. Я одна в этом неизвестном месте, залитом слепящим светом. Руки снова пронзает дикая боль, когда деревянная указка, рассекая воздух, словно хлыстом, достигает израненных конечностей, заставляя меня выгнуться дугой, лишь бы сдержать рвущийся наружу крик от причиняемой боли. Дыхание учащается от страха, а сердце начинает часто громыхать, отдаваясь стуком в ушах. Только сейчас я начинаю замечать постепенно проступающую из яркого света фигуру в черном. Кажется, это женщина. В ее руках я замечаю ту самую указку, перепачканную в красноватых разводах. Она приближается, а стук от ее шагов, который словно звучит в унисон со стуком моего сердца, заставляет в ужасе пятиться назад, что я и пытаюсь сделать, не отрывая глаз от приближающейся тени. Споткнувшись, падаю на спину, ударяясь о что-то неведомое, но тут же подымаюсь, садясь на колени и с замиранием сердца ожидая приближающейся фигуры в черном. Я закрываю голову руками, когда, подойдя, она замахивается своей указкой, намереваясь ударить побольней. "Запомните, дети, страх - основа любви..." Резко и коротко вдохнув, открываю глаза и немигающим взглядом, сжавшись, будто в ожидании того несостоявшегося удара, смотрю перед собой, но не могу ничего разглядеть. Так я лежу пару минут, после чего выдыхаю, начиная моргать, чтобы снять с себя пелену сна и сориентироваться в окружающей темноте и тишине. Помимо собственного дыхания я могу слышать лишь доносящееся с улицы стрекотание кузнечиков, которое время от времени прерывается, а затем возобновляется вновь. Когда глаза немного привыкают к темноте, а дыхание успокаивается, я могу разглядеть чуть более светлый, чем все вокруг, квадрат окна, находящегося в трех-четырех метрах от места, где я лежу, свернувшись на каких-то сбившихся простынях. Позади себя чувствую какое-то движение, от которого на секунду замираю, а затем, подумав, переворачиваюсь на другой бок. В темноте глаза сразу же останавливаются на почти невидимом из-за тьмы лице на некотором расстоянии от моего. На линию скулы, кончик носа и часть подбородка ложится почти незаметный блеклый свет, доносящийся из далекого окна. Также он путается в растрепанных волосах, окрашивая их в какой-то белый или даже седоватый цвет. Кажется, окончательно успокоившись, я поворачиваюсь на другой бок до конца и, прижав колени к груди, замираю так, глядя в закрытые глаза Курта, ресницы на которых чуть подрагивают. Хоть кто-то спит спокойно... Вдруг, вопреки моим словам, Кобейн резко распахивает глаза, заставляя вздрогнуть, и немигающим не совсем осмысленным взором глядит куда-то сквозь меня. Я замираю, напуганная таким странным происшествием с ним. Тем временем, музыкант медленно переводит взгляд в сторону, после чего кротко моргает, а к его глазам возвращается осмысленность, и я уже могу выдохнуть. - Фильм ужасов, - тихо произношу я, наблюдая, как Курт переводит сейчас темно-синие глаза с плавающими в них тусклыми бликами на меня. Скорее интуитивно я слышу, что он усмехается, чуть сощурив глаза. - Кто бы говорил. Ты так дышала во сне, думал, меня сдует, - тихо, но с легкой насмешкой отвечает Курт. Впрочем, как всегда. Я не спешу отвечать, а просто продолжаю смотреть в темные глаза, раздумывая о своем сне. Такой ли это сон на самом деле? Кажется, будто бы воспоминание из моего прошлого, проведенного по большей части в католической школе. Каждая провинность - наказание. Нам говорили, что это делается, чтобы мы не забывались, чтобы уважали, понимали свое место в жизни. Так учителя закаливали наш характер, готовили к взрослой жизни за стенами школы. Только вот было ли это все действительно так? Во время всех этих наказаний на их лицах не дрожал ни единый мускул, такому же они учили и нас - принимать все без единой эмоции, терпеть. Те люди словно пытались сделать из детей бесчувственных, не умеющих выражать свои эмоции существ, коими были сами. Это казалось странным, да и сейчас кажется. Быть может, таким образом они хотели заставить нас избежать каких-либо слабостей. Пытались выбить из нас страх посредством страха. - Чего ты боишься? - спрашиваю я, чуть крепче закутываясь в свой свитер. Кобейн чуть приподнимает брови. Его лицо принимает слегка удивленное выражение. - Почему ты спрашиваешь? - Просто хочу знать. Курт молчит, не сводя с меня глаз. Пусть я и не умею читать мысли, но кажется, что он пытается решить: стоит ли мне рассказывать о такой личной вещи, которую запросто можно использовать против него самого. Неужели он думает, что я хочу узнать это для каких-то своих целей? Глупый. - Ладно, - выдыхаю я в ответ на его молчание, - я боюсь перестать чувствовать. Просто понять вдруг, что все стало неважным и безразличным, стать равнодушной к жизни. - Такое может произойти? - спрашивает Курт. Я пожимаю плечами в ответ. - Думаю, да, с каждым. Но тогда жить будет не за чем. Если человек совсем ничего не чувствует, то уже не живет... - Вряд ли так бывает, - усмехается Курт, хотя я вижу, что этот вопрос заставил его задуматься. Конечно, фактически человек не может перестать чувствовать, но ведь может произойти что-то, из-за чего все эмоции будут приносить только страдания, тогда человек решит их заблокировать. Получается, я боюсь чего-то, что может случиться и понесет за собой такие последствия. Пора заканчивать анализировать... - Я уже говорил, чего боюсь, - тем временем, произносит Курт, дожидаясь, пока я обращу на него внимание, - потерять себя за ложным образом. Точнее и не скажешь. Ложный образ. Доктора часто называют это одним из подтипов шизофрении - раздвоение личности, объявляют человека психически больным, сумасшедшим, хотя он просто пытается остаться собой, спастись, потому и создает ложный образ себя, чтобы защититься от окружающего мира, с правилами и мерками которого не согласен. Пока ты продолжаешь бороться ты сумасшедший, просто отпусти все, иди ко дну, тогда будешь, как все. Забудь про мир, любовь и добро, ты ведь не хочешь быть сумасшедшим... - А еще темноты иногда, - вдруг продолжает Курт, хотя я думала, что он уже закончил. - Почему? - Не знаю, - Кобейн кое-как пожимает плечами, что не очень заметно из-за того, что он лежит, - скорее даже не темноты, а того, что в ней можно остаться совсем одному. Ничего не видно, ты будто попал куда-то, откуда нет выхода, где ты совсем один и ждешь, пока эта темнота заглотит и тебя, как все вокруг. Кажется, под понятием темноты он имел в виду несколько другое, что тоже можно сравнить с непроглядной и душной тьмой. Ты не видишь выхода, совсем один, без кого-то, кто поможет. Он боится, что однажды настанет момент, и его все оставят, уйдут, решив, что ему нужно самому барахтаться, чтобы выбраться из этой ямы. Сейчас еще остались люди вокруг него, которые поддерживают, помогают, напоминают, что нужно держаться на плаву. Но когда последний такой человек исчезнет, и он останется совсем один, то выбираться придется самому, а это вряд ли так уж легко и просто. - А ты готов бороться, если такое произойдет? - шепотом спрашиваю я, не отводя своих глаз от его. Курт не отвечает, просто молча глядит на меня, изредка обегая глазами черты моего лица. - Готов, если так будет нужно, - твердо, но все так же тихо, чтобы не нарушить ночную тишину, произносит он. Я медленно обегаю глазами его лицо, иногда останавливая взгляд. Кажется, наблюдая за ним, я могу понять куда больше, чем это вообще возможно. Отчего-то снова приходит это странное ощущение, будто бы я провела с этим человеком уже всю жизнь, столько лет, что и говорить странно. Только ощущение, но какое четкое и крепкое, нерушимое. Словно вот так я и лежу в этой темноте напротив него, чувствуя исходящее от него робкое тепло, слыша, как он дышит, видя его лицо, которое уже никогда не забуду, видя что-то в нем, что скрыто под кожей, что-то неизвестное, - лежу целую вечность, не двигаясь, чтобы не нарушить этот момент. Момент встречи со старым другом. Глупо звучит, ведь мы и полугода не знакомы, но, кажется, все эти временные рамки такая несусветная чушь. А вдруг я и вправду знала его раньше, просто не помню? Может, во множестве прошлых жизней наши пути уже переплетались. Может ведь быть так, что я знала его раньше, видела, лежала так, проживая одну и ту же ночь миллиард раз, только разговор от раза к разу шел о разных вещах. Может, когда-то давно я уже видела его хоть на мгновенье. Взгляд ловил мелькнувшую в толпе светлую взлохмаченную макушку, пересекался с этими огромными и по-детски наивными глазами, с интересом смотрящими на мир. Возможно, он и сам мог видеть меня хоть на краткий миг. Может быть, в средневековой Англии или Ирландии, находящейся под гнетом Королевства. Я могла покупать душистые травы, вереск у какой-нибудь женщины-торговки на многолюдном рынке, чтобы потом вершить свои колдовские дела, за которые потом обязательно попаду под стражу. Такие незначительные и придуманные моменты, которые вряд ли могли быть в реальности. Наощупь, не отводя своих глаз от его, провожу пару раз по мягкой поверхности между нами, пока не натыкаюсь пальцами на его руку. Едва касаясь, провожу кончиками пальцев по теплой коже внешней стороны его ладони, огибая выступающие костяшки и спокойно лежащие длинные пальцы, после чего осторожно кладу свою ладонь на его, чувствуя разливающееся под кожей неявное тепло. Курт медленно и почти неслышно выдыхает, чуть ближе подвинув голову, из-за чего одна из светлых, а сейчас словно белых, прядей упала на глаз, закрывая его. Он будто бы хочет что-то разглядеть в моих глазах, что-то ищет на их глубине. Не прерывая зрительного контакта, я чуть сжимаю его ладонь, в ответ на что Кобейн переворачивает свою руку под моей тыльной стороной вниз и крепко сжимает мою ладонь, все так же глядя в глаза, словно бы делясь своими мыслями, но не говоря ни слова вслух. Может, все эти прошлые жизни - просто предрассудки, но одно я знаю точно, пусть я, возможно, и придумала это: эти глаза я уже видела раньше, когда-то давно, видела и запомнила навсегда. Луна зашла на одну из стен дома, лишив комнату, проникавшего в нее через окно блеклого сребристого света, в котором, если очень приглядеться, можно было увидеть вяло танцующую в воздухе пыль. Стрекот кузнечиков снова затих, но лишь на мгновение, чтобы затем возобновиться снова...