Life through Hole

"Are you going to Scarborough Fair? Parsley, sage, rosemary and thyme Remember me to one who lives there She once was a true love of mine" - "Scarborough Fair" in style of Celia Pavey. Делаю размашистые, но не быстрые шаги, одновременно загибая пальцы на руках и считая про себя уже пройденные ряды. Три, пять. Трава под ногами странно трещит, будто бы по земле разложено сухое сено, хотя по виду эти лужайки не особенно от него отличаются. Кажется, что в этом месте поселилась вечная осень. Оглянувшись вбок, на тянущиеся вдаль неровные ряды каменных полуразвалившихся надгробий, покрытых трещинами и мхом, чуть не спотыкаюсь, взметая в воздух подвернувшейся ногой сухие листья, что с тихим шорохом падают обратно на траву, укрывая ее. Тряхнув головой, оборачиваюсь назад. Молча оглядываясь по сторонам, совсем, как и Фрэнсис, которую Курт несет на руках, закутанную в какой-то костюмчик, музыкант неспешно идет за мной, сопровождаемый глухим шорохом листвы и травы под ногами. Оглянувшись по сторонам, прикидываю, куда идти дальше, примерно вспоминая, где именно расположена интересующая меня могила, после чего срываюсь с места, идя, кажется, до неприличия быстро для такого места, где время уже совершенно ничего не значит. Его здесь просто не существует. Где-то за спиной раздается далекий протяжный стук колокола и последующие за ним крики ворон, которых, видимо, этот звук и спугнул. Их перекрикивающие друг друга голоса приближаются, становясь громче и превращаясь в какой-то неясный шквал крика и карканья. Я снова останавливаюсь и запрокидываю голову, глядя на молочно-белое небо с еле заметными облаками на нем. Вскоре, оглашая мертвенную тишину кладбища шорохом крыльев, высоко над вершинами голых деревьев проносится, застилая небо, стая ворон, галдящая и кричащая на разные лады. От чрезвычайной громкости хочется закрыть уши, но вот стая стремительно проносится мимо, уходя все дальше, пока становится совершенно незаметной. Кладбище снова погружается в давящую тишину, которой пропитан даже воздух. Я оглядываюсь, перехватывая взгляд так же смотревшего в небо Курта, после чего продолжаю двигаться вперед. Когда еще пара рядов позади, я останавливаюсь. Дорога разбивается на своего рода перекресток. Подумав, я сворачиваю вправо, туда, где, судя по моим представлениям, должна быть та часть кладбища, где захоронена Джейн Эйлин Кроули. Могила вскоре обнаружилась. Подбежав к ней ближе, я тут же падаю на колени, с остервенением смахивая сухие буроватые листья, укрывшие сплошным ковром холодный камень надгробия. Наверное, со стороны это выглядит странно, но об этом я забочусь в последнюю очередь. Освободив надгробие от листьев, медленно выдыхаю, чуть отдаляясь от могильного камня и кладя ладони на колени. Пальцы тут же сжимают подол юбки. Тоска по ушедшей, можно сказать, подруге притупилась за несколько месяцев, но неприятное ощущение пустоты все же осталось. Я так до сих пор и не поняла, кто же для меня Джейн сейчас, и кем была в те несколько дней жизни. За спиной доносится шорох. Обернувшись, встречаюсь глазами с обеспокоенным взглядом Курта, стоящего чуть поодаль с оглядывающейся по сторонам дочерью на руках. Чуть помедлив, я сглатываю и киваю, безмолвно говоря, что все в порядке, после чего снова возвращаю взгляд на могилу. Только сейчас замечаю, что свечки, что я поставила в свой последний визит сюда, исчезли, хотя вместо них не появилось абсолютно ничего. Интересно, если это сделали ее родители, то почему же не оставили того, чего им было угодно или хотя бы не привели в порядок надгробный камень. Я раздраженно передергиваю плечами, стараясь не думать о родителях Джейн. Все же они понесли гораздо большую потерю в этой ситуации, чем я. Не известно: смогли ли они отойти от горя или хотя бы найти в себе силы жить дальше. Вряд ли, прошло только месяца четыре с той черной даты. Четыре месяца с того дня, как Джейн Кроули сошла с дистанции, не выдержав всего, ее окружающего. Похлопав себя по карманам длинного пиджака, выуживаю из одного предварительно захваченные свечки, а также опускаю на землю небольшой букет из полевых цветов, который я мяла всю дорогу в руках, нервничая не понятно из-за чего. Взяв три свечки в руку, начинаю оглядываться по сторонам в поисках чего-нибудь, чтобы поджечь их, но, слыша шорох слева от себя, оборачиваюсь. Нагнувшись к моей руке, Курт чуть касается подожженным на конце зажигалки огоньком по очереди трех свечек, глядя на появляющиеся на них рыжие маячки, что тут же подхватывает ветер, заставляя их дрожать. Музыкант, посадив дочь на колени, сам садится рядом с могилой, лицом ко мне, наблюдая за моими действиями. Заново появившиеся на холодном камне невысокие свечки освещают его темно-серую поверхность дрожащими огоньками, тускло отражающимися на надгробии. Задумчиво оглядывая надгробие, вытягиваю руку вперед, дотрагиваясь пальцами до ледяного чуть влажного камня, медленно проводя ими по шероховатой поверхности сверху вниз. На коже чувствует что-то мокрое, наверное, это роса с надгробия. Странно, но теперь это, кажется, единственное, что может напоминать мне о Джейн. Этот жалкий памятник, покрытый холодной росой и замшелыми сухими листьями, безжизненный камень, имеющий на себе имя Джейн, - вот, чем теперь стала та девушка. Конечно, можно повторять себе, что наши любимые живут в наших сердцах, но на деле это совершенно не помогает. Не важно, живут ли они в сердце или еще где-то, их нет в реальности, их нельзя увидеть, почувствовать, пусть даже интуитивно. Их просто нет. Да и разве Джейн я могу назвать кем-то дорогим для себя? Я провела с нею всего пару вечеров, после чего видела ее истерзанное тело. Сейчас прошло достаточно времени, чтобы я не перестала помнить ее и в какой-то мере скорбеть, но и чтобы смогла более ясно понять всю ситуацию. - Значит, - тихо начал Курт, но я все равно вздрогнула из-за неожиданно раздавшегося звука его голоса в абсолютной тишине мертвой земли, - это и есть твоя бывшая соседка? - Соседка, - я усмехаюсь, снова проводя ладонью по холодному камню и собирая с него росу, - да... Ей бы сегодня исполнилось семнадцать. Теперь некого будет поздравить с такой важной датой в жизни любого человека, до нее дожившего. Теперь остался лишь холодный могильный камень, а под ним закопанный на метра два вниз наверняка находится гроб с полуразложившимся телом внутри. Вряд ли теперь, если посмотреть, можно узнать в том лице юную и свежую Джейн Кроули. Ее тело уже давно изъедено червями, что проделывают ходы, выгрызая смердящую плоть, мясо. В ее безмолвном сердце наверняка нашли свое пристанище трупные черви, которые белеют в красноватом органе, жадно вгрызаясь в бездыханную ткань. Жалкие существа, но теперь это не важно. Джейн уже нет, а скоро не будет и ее тела, хотя, может, и сейчас уже нет. Я перевожу взгляд на сидящего неподалеку Курта и лежащую на его руках девочку. Дети всегда чувствуют то, что скрыто, понимают то, чего не понимают остальные. Возможно, сейчас Фрэнсис Бин видит призраков, что склонились над своими могилами, скорбя о оставшихся в мире живых родных. Может, даже говорит с кем-то из них на своем непонятном детском языке. Может быть, она видит и Джейн. К странному и не совсем понятному спокойствию примешивается какое-то гнетущее ощущение безысходности. Сейчас все мы - люди живые - ходим по своим братьями и сестрам, не думая о том, что скоро сами займем место глубоко в земле, под ногами живых. Возможно, прямо под этим местом, где я сейчас сижу, находятся кости рыцаря, погребенного своими товарищами в каком-нибудь средневековье. Может, он умер от чумы или погиб в бою. Сколько еще таких умерших в земле? Кажется, наша планета - чудо природы, дом человека - на самом деле огромный склеп, использующийся людьми во все времена для погребения умерших. - Мы ходим по трупам, - с каким-то горьким смешком произношу я. - Людям нужно избавляться от того, что больше не нужно, - отвечает Курт, глядя куда-то вбок, на ряд надгробий. Звучит цинично, но, кажется, он бы не сказал так, если бы это не было правдой. Люди умирают, становятся ненужным хламом, бездушной оболочкой, которую никуда не применишь, ничего не сделаешь. Ее остается только закопать, убрать с глаз долой то, что напоминает о чем-то, что когда-то было человеком, другом, любимым... Я тихо вздыхаю и, чувствуя боль в шее из-за долгого нахождения в одной позе, снимаю с плеча висевший на нем чехол с гитарой внутри. Я не знаю, зачем взяла ее. У Джейн День Рождения, но ведь самой Джейн уже давно нет. Не существует. Остается только надеяться, что Фрэнсис не просто так оглядывается по сторонам и показывает маленькими пальчиками куда-то в воздух, остается надеяться, что она здесь и услышит. Они услышат. - Она хотела бы это услышать, - тихо произношу я, перекладывая гитару себе на ноги, юбка на которых с одной стороны уже влажная из-за росы на холодной земле. Тут замирает время, замирает жизнь, тепло и звуки... - Споешь? - я перевожу глаза на Курта, задумчиво глядящего на памятник Джейн. - Играй, - очень тихо, так, что я едва смогла расслышать, произносит музыкант, не поворачиваясь. Струны как-то странно скрипят, когда я прохожусь по грифу ладонью, расставляя пальцы. Звучит как-то инородно, незнакомо, странно. Кажется, что этот звук отдается тихим эхом от высоких деревьев, заставляя их ветви с хрупким деревянным стуком дрожать. Я поднимаю глаза на вершины деревьев, замирая и прислушиваясь. Вроде все тихо, только колокол вдали по-прежнему гудит, гоняя ворон. Пальцы левой руки расставляю на струнах, а большим пальцем второй провожу по ним. Из инструмента вырывается какой-то странный, будто скрежещущий звук, хотя аккорды взяты правильно. Наверное, вообще не стоило этого затевать, но бросать все из-за каких-то предрассудков нет желания. Выдохнув и перехватив гриф покрепче, прижимаю инструмент ближе к себе и пальцами правой руки начинаю перебирать струны, извлекая из них тихий звук мелодии, отдающей кельтскими мифами, средневековой Англией и давно ушедшим временем. Странно, но даже эта мелодия кажется какой-то угрожающей и жутковатой в таком месте, какой-то даже непростительно громкой. Ни один листик на земле не шевелится, не доносится ни единого звука кроме перебираемых струн. Помимо мелодии гитары вскоре могу различить тихий голос недалеко от себя. Кобейн по-прежнему глядит на темно-серый камень, будто бы беззвучно шевеля губами, но, если прислушаться, то можно услышать тихо произносимые им слова, мягко ложащиеся на печальную мелодию. Эта песня отчего-то часто напоминала мне о чем-то далеком и таком желанном. Она заставляла появляться перед глазами картинки из далекого прошлого: битвы у средневековых крепостей, ярмарки с несвежими продуктами, что только можно было достать, рыцари в покрытых пылью доспехах, друиды у котлов с зельями, одинокий зеленый берег и развернувшееся под ним бесконечное море, океан с пенными волнами, что с шумом обрушиваются о скалы. Кажется, будто какая-то сказка представляется от этой старой английской баллады. Правда, у счастливой сказки не может быть такой трогающей и печальной мелодии. Эта баллада о той сказке, что рушится в реальности. Рыцари не благородны, а бесчестны и глупы, принцессы грязны и развратны, природа отравлена запахом гари из-за тел, что сжигают всей кучей, опасаясь чумы. Секреты друидов разворовываются, невинные жертвы сжигаются на кострах, тонут. Городские таланты вынуждены прослыть сумасшедшими или дураками. Король стар и жаден. Жизнь кончается, не успев начаться. «Передайте ей, чтоб сшила мне батистовую рубашку без иголки, без швов, тогда она станет моею настоящей любовью.» Какая саркастичная и жестокая просьба. Кажется, какая-нибудь загадка с неожиданным решением. Так и было бы, если б не последние слова. Сделай то, что невозможно, тогда-то и станешь моей любовью. Но ты не сделаешь, а значит, не станешь. Хриплый голос Курта чуть срывается на высоких нотах, но от этого строки в песне кажутся еще более безнадежными и безысходными. Похоже на последний вздох, последнюю саркастичную просьбу, которая сорвется с хрипом из распоротого горла умирающего от чумы, что хочет нанести боль ушедшей от него любви. «Пусть найдет мне акр земли между соленой водой моря и побережьем, тогда она будет моею настоящей любовью...» Каждую песню можно понять по-своему. Сейчас, сидя на кладбище и извлекая из гитары на коленях мелодию, которую вряд ли могут услышать мертвые, я думаю о той невозможности чего-либо в жизни, с которой встречаются все люди. Чтобы добиться нереального, нужно сделать невозможное. Если не сможешь, значит не получишь совершенно ничего. Невозможно. Нереально. Мягкая мелодия струн, укрытая хриплым и срывающимся время от времени голосом, медленно льется, заставляя чувствовать всю эту безысходность от своего положения. Кажется, что мы будто бы пришли посмотреть свой будущий дом, в котором будем жить через годы, что пролетят так же быстро, как та стая ворон. И оглушат так же. Они пролетят, и мы переедем в новый дом. Дом мертвых. Пополним склеп под названием планета Земля, оказавшись под ногами будущих соседей. «Пусть соберет урожай серпом из кожи, да уложит его в охапку вереска, тогда она будет моей настоящей любовью...» Вслушиваясь в голос Курта и звук струн гитары, сама начинаю тихо напевать мелодию, не используя слов. Песня все больше напоминает последнюю просьбу умирающего человека. Кажется маниакальной, смешанной с бредом, произнесенным в агонии перед скорой смертью, перед концом. Еще пара мгновений и несчастный отмучается, опустит ослабевшую руку, как плеть. Закроет глаза. Заснет, не просыпаясь более никогда. Его отнесут в укромное место, перепачкают тело - мешок с органами и костями - в грязи, бережно укладывая в землю, туда, где он найдет свое последнее пристанище среди таких же, каким он сам является. - Are you going to scarborough fair? - мои глаза встречается с аквамариновыми глазами Курта, что внимательно смотрит на меня, допевая последние слова, когда голос уже чуть срывается, но все же держится прямо. Мы оба понимаем, что делаем что-то неправильное. Не то, что запрещено правилами морали или чем-то еще, а просто совершаем то, чего не должно быть в этом мертвом царстве. На кладбище нет места песням и пляскам. Здесь они принесут только тоску и страдания тем, кто, возможно, их услышит, потому что сами они такого никогда не ощутят вновь. - Parsley, sage, rosemary & thyme, - голос Курта чуть срывается, превращаясь в шепот, пока я тихо подпеваю без слов, сливаясь своим почти неслышным голосом с его. Никто из мертвых не стучится к нам в окна днями или ночами, предлагая посетить его могилу. Никто не подвывает загробными голосами, когда мы пытаемся заснуть. Какое же право живые имеют вторгаться в "жизнь" мертвых? Устанавливать свои правила на их земле. - Remember me to one who lives there, - не прерывая зрительного контакта, тихо произносит Курт, чуть выбиваясь из мелодии. Слышится легкий шум, постепенно становящийся все громче и отчетливее. Шум от поднявшегося ветра, смешанный с шорохом летящих по земле листьев, что оторвались от общего ковра. Это заставляет оглянуться наверх, будто бы там можно найти ответы. Небо с напавшими на него низкими, но малозаметными облаками молчаливо. За разговор можно принять лишь тихий стук упирающихся в небеса черных ветвей деревьев. - She once was a true love of mine... - голос постепенно стихает, утопая во вновь наступившей тишине кладбища. Струны смолкают, но, кажется, эта песня еще долгое время эхом блуждает меж стволов деревьев, отдаваясь от них, но становясь все тише, удаляясь вглубь. Перевожу взгляд в сторону, оглядывая безмолвные ряды надгробий, которые сейчас кажутся еще безжизненней и мрачней. Но ни движения, лишь ветер что-то тихо шепчет, почти беззвучно катая листья по земле, и заставляя чувствовать какой-то мертвенный холод из-за своей безжизненности. Где-то на высокой ветке, оглашая небо, гаркнул ворон, после чего, с шумом рассекая мертвый пропитанный тишиной воздух, взлетел, исчезая за переплетениями черных ветвей... *** Я неподвижно сижу на подоконнике, неотрывно глядя в открытое окно. В темном дворе с трудом можно разглядеть верхушки пушистых кустов, покачивающиеся от легкого ветра, чьи дуновения с душистым запахом каких-то трав и так и не начавшегося дождя долетают меня, мягко касаясь кожи и подхватывая выбившиеся пряди волос. В ночной темноте все мелкие детали теряются, исчезают. Остаются лишь очертания предметов, глядя на которые, можно подумать вовсе не о том, что они из себя представляют на деле. Овивающий забор густой плющ кажется каким-то здоровым и толстым змеем, что переползает из двора на улицу через забор. А крыши соседских домов кажутся горами. Наверное, при отсутствии достаточной информации о чем-либо человек начинает додумывать многие детали по своим желания, получая в итоге искаженный образ реальности. А затем боится того, чего нет или любит то, чего не существует. Верит в нереальное. Может, все, что мы видим нереально: жизнь, смерть, люди вокруг, дни и ночи. Просто плод воображения, сон, что-то надуманное. Интересно, всегда ли после кладбища начинаешь задумываться о таких вещах? К слову, выгнали нас оттуда быстрее, чем я успела что-то сообразить. Оказалось, что на земле мертвых существует вполне себе живой охранник, который, несмотря на внешнюю старость, к своим соседям по жилплощади присоединяться пока не собирается. Похоже, этот бодрый старик решил, что вандалы - мы - решили надругаться над могилами, потому и погнал в шею. Может, оно и к лучшему. Из размышлений в реальный мир меня возвращает звук разбившегося стекла, а за ним сдавленная ругань откуда-то из кухни. Кинув последний взгляд на виднеющийся через открытое окно двор, слезаю с подоконника и прохожу к разложенному дивану, который стал моим пристанищем на целую неделю. В приглушенной темноте комнаты раздается скрип, когда я сворачиваюсь на мягкой поверхности со сбитыми простынями, близко прижимая руки к груди. Голову не перестают посещать мысли о смерти. В основном все они заключаются в одном вопросе: как это будет? В каком месте, при каких обстоятельствах я умру, будет ли кто-то рядом в этот момент, смогу ли я сказать свои последние слова с какой-нибудь просьбой типа тех невозможных слов из старой английской баллады. Умру ли своей смертью, или буду убита. Стара ли буду, или это случится в расцвете лет. Хотя, с другой стороны, это не так уж и важно. Когда над тобой будет располагаться под два метра мокрой тяжелой земли, что будет придавливать бездыханное тело еще сильнее, станет совершенно все равно, как и где ты умер. Это уже будет неважно. К тому же, если есть возможность, что все вокруг - просто иллюзия, то о какой смерти может идти речь? Поверхность дивана немного прогибается. За моей спиной доносится какое-то копошение, которое вскоре стихает, но все равно отчетливо могу слышать дыхание человека лежащего сзади и чувствовать его взгляд на себе. Подумываю о том, чтобы закрыть глаза и попробовать уснуть, но почему-то не делаю этого, а продолжаю пялиться в темно-синий квадрат окна. Снова чувствую копошение сзади, а также то, что Кобейн придвигается ближе к моей спине и уже касается ее теплой грудью. Я уже хочу обернуться назад, чтобы спросить, что он делает, но неожиданно резко Курт обхватывает меня руками вокруг плеч, сцепляя ладони на уровне моей грудной клетки. Я не могу даже пошевелиться в таком положении, чувствуя его всей спиной. Дышать становится немножко некомфортно из-за того, что Кобейн довольно ощутимо обвил своими руками мои плечи, сжимая их. - Холодно сегодня, - тихо поясняет Кобейн куда-то в мой затылок, утыкаясь холодным носом в плечо. Губы сами собой растягиваются в улыбке из-за этой нелепой отговорки, если, конечно, это она. Не сопротивляясь неожиданным объятьям, я подтягиваю ноги ближе к груди, чувствуя, как музыкант подгибает свои ноги под мои, прижимаясь, кажется, всем телом. Так я и замираю, не закрывая глаз, а просто пытаясь как можно четче и точнее почувствовать происходящее. Его сердце тихо и почти незаметно стучится где-то в районе моей лопатки, а ровное и спокойное дыхание проходится по коже плеча. В этот момент не остается не единого сомнения в том, что в данный момент я действительно живу, живу по-настоящему, что все вокруг не иллюзия. Хотя, конечно, возможно, что весь мир придуман нами, но этот маленький островок, где я четко чувствую жизнь, он реален. Пока я могу чувствовать это тепло, я живу по-настоящему.