Андрогин

Казалось, время остановилось, пространство потеряло четкие границы, а мозг отключился и отказывался воспринимать информацию извне. Где-то отдаленно в сознании все еще гудел душераздирающий вопль сирены, раздражающий ушные перепонки. Словно вечность прошла с прошлой ночи — кровавые узоры на болезненно-белой коже больше не всплывали перед глазами, оставшись по ту сторону двери, на темной улице в свете потухших фонарей. По кистям рук бегали мурашки, пробираясь до самых плеч, сковывая тело жгучим морозом. Окно закрыто — этот холод исходит от андрогина, свернувшегося калачиком в моих руках. Мы теснимся на мятой простыне с капельками крови и не шевелимся; лишь я потихонечку перебираю прядки волос брюнета — будто перебираю струны гитары. Он размеренно дышит и утыкается лбом в мою грудь, обдавая спрятанную под трикотажем кожу леденящим дыханием. От пристального разглядывания потолка в глазах рябит, и “мошки” заполоняют неспокойные зрачки. Стараюсь отогнать от себя мысли о случившемся, но тщетно. Помню, как поднялся с ним до квартиры и кое-как привел в чувства, помогая принять душ и стереть с лица кровавые подтеки. Он молчал, послушно следуя моим негласным указаниям, и смывал с себя всю грязь, которую оставили на его коже гнилые люди. Скажете, он сам гнилой? Ничего подобного. Я в состоянии разглядеть в нем тот свет, который выражает всю святость его души, еще не заглубленной и не изувеченной. Смазав мазью синяки, я уложил его в постель и сам пристроился рядом. Тик так, тик так — именно так время напоминало о себе, передвигая часовую стрелку все дальше. —Кто сделал это с тобой? Мой вопрос безмолвной тенью повисает в воздухе. Понятия не имею, который сейчас час, но в комнату уже пробираются кроткие лучики солнца. Нет сил для того, чтобы подняться и удостовериться в реальности всего происходящего. — Неважно… это неважно, Стеф, — хриплый отклик раздается, неслышно теребя частицы моего горячего дыхания. Пальцы немеют, тяжело дышать, но я стараюсь сообразить, что творится. — Ты увидел меня сломленным, но не имел чести лицезреть издевательства надо мной в полной мере, — как ломаные линии, его слова невпопад задевают слух, но я улавливаю нотки беспомощности и крика о свободе после вымолвленных его устами фраз. Он хмыкает и отворачивается от меня, устремляя острый взгляд в потолок. — Не делай этого, — выдыхаю, в надежде, что он не услышит, — пожалуйста… Но он слышал. Он все прекрасно слышал. Молчание вновь связало по швам — никто из нас не собирался нарушать идиллию пустоты. Во мне проснулось — хотя, оно и не угасало — чувство ответственности, которую я несу за Брайана. Оба мы не произносили вслух мозолящие язык слова. А сердца тем временем бились в беспокойном ритме, соприкасаясь в невидимом танце. Не задумываясь, я прижал андрогина к себе крепче и приложил губы к виску. Ни один мускул не дрогнул на его лице, он лишь выдохнул и придвинулся ближе. В это мгновение хотелось заглушить все звуки, которые только существуют в мире, стереть из памяти все плохое и всецело погрузиться в иллюзорную атмосферу счастья. Секунды утекали из-под пальцев с пущим напрягом; должное волнение проступало мелкими каплями пота на лбу — стоило предпринять хоть какие-то попытки заговорить и выяснить то, что так коробило душу. Но, все дело в том, что я был в курсе характера брюнета, и он ни за что бы не сообщил мне, что же все-таки произошло, и за что с ним так обошлись. Хотя… парадокс в том, что я знал, знал, почему с ним так поступают. Вопрос “за что” отпадал сам собой, ведь такого рода “работа” как раз-таки и подразумевает унижения и оскорбления разной степени и способа причинения вреда. Глупый… глупый андрогин. — Ты недостоин такой жизни. Произнеся то, что так и срывалось с кончика языка, я отыскал руку Брайана и сплел наши с ним пальцы; его — холодные и трясущиеся, мои — зараженные его прикосновением. Мы лежали, уставившись на побелку потолка. Наши пальцы соединялись, но никакого движения не происходило, что было бы лишним. Невыносимо хотелось пить, жажда иссушила горло, но я не способен был подняться, продолжая прижиматься к покрытому мурашками телу андрогина. — Ты не знаешь меня, Стеф. Я заслуживаю умереть в кишащем крысами подвале, — вздох, колебание воздуха, смыкание губ в тонкую линию, — или же распластаться на мокром асфальте, предоставляя случайным прохожим возможность наблюдать картину раскинувшихся на пару метров кишок по дороге. Пальцы размыкаются, объятие слабеет, а краски мира тускнеют на глазах, зазывая в кромешную темноту. Меня одолевает новая волна озноба — и нет идеи, как вырваться обратно из цепких лап смертоносных лучей. Лежать обездвижено и воспринимать слова Брайана не всерьез? Это было бы глупо. Очень глупо. И поработило бы мой разум навеки. Теплые чувства пробудились и застали меня врасплох. Прошло около трех минут прежде, чем наши губы встретились в невесомом поцелуе. Инициатором сие попытки был я. Потянув парня на себя, я дотронулся до его мягкой кожи и провел большим пальцем по нижней губе, после чего последовал неутолимому любопытству и приложил губы к щеке, оказавшись в итоге на потрескавшихся губах. Что удивительно, андрогин не запаниковал. Никакого излишества: наши губы срослись в одно существо и не пытались даже оторваться друг от друга. Кажущееся улучшение реальности способствовало новому, более трепетному поцелую, значащему действительно не простое трение губ, а намного… намного большее. — Прости, Стеф, — распахнув глаза, я услышал шепот; Брайан отстранился от меня и посмотрел в упор своими небывалыми глазами. Его губы больше не покоились на моих, его пальцы не сжимали мои, его голос казался еще более чужим и окаймленным инеем. — Тебе следовало бы поспать, Брайан, всего лишь поспать… Ни слова больше. Ни поцелуя, дарящего надежду. Ни дыхания, щекочущего душу. Ни… *** Шли недели. Брайан продолжал исчезать по вечерам и возвращаться с новыми отметинами на теле, а я по-прежнему не лез к нему с претензиями и попросту не смел трогать его по поводу щекотливой темы. То, что вспыхнуло во мне по отношению к андрогину, не поддавалось никаким объяснениям. Он позволял мне обнимать и целовать себя, а затем лежать всю ночь так близко друг к другу, как только возможно. Зависимость сказывалась на состоянии Брайана, все ярче демонстрируя себя: исколотые вены, иссиня-черные круги под глазами, приобретшая серый оттенок кожа, испорченный аппетит и перманентный тремор рук — это превращало парня в ходячий скелет, гниющий и увядающий. По ночам порой, прислонившись лбом к окну, я взирал на тени от фонарей на асфальте и прикусывал губу от боли и отчаяния, заряжающих сердце стальными пулями. Всякие уговоры обратиться в реабилитационную клинику венчались провалом; брюнет воротил нос и огрызался, буйно жестикулируя и посылая меня прямым текстом к черту — нервы его сдавали каждый раз, когда действие героина подходило к концу, тогда-то андрогин превращался в совершенно иное создание, не мыслящее себя без грамма яда. Деньги творили чудеса, позволяя обеспечить ему себя очередной порцией белого порошка. Я… а что, собственно, я? Я лишь качал головой, изо всех сил сдерживая подступающие слезы. Спасение, вот оно, совсем близко, практически у тебя в кармане, но человек, которому требуется это самое “спасение”, не желает ни под каким предлогом исцеляться. Наши с Брайаном отношения еще больше превращали ситуацию в тупиковую. Мы сблизились — сблизились в том плане, что отныне я не стеснялся при любом удобном случае касаться его тонких запястий, целовать волосы или обнимать за талию, поглаживая по спине; он в свою очередь одаривал меня менее холодными взглядами и не сопротивлялся, если я помогал ему в обиходе в связи с его беспомощностью день ото дня. Кем мы приходились друг другу? Разговоров об этом не заходило ни разу, но я не мог скрывать очевидного. Вслух не было произнесено множества слов, все было косвенно и заочно. Это походило на тот тип сожительства, когда люди находятся на непонятной стадии общения, но крышу над головой все же разделяют в связи с вескими причинами. А тем временем за окном усиливался голос ветра, предупреждая о скором наступлении зимы. Одежда сменилась на более теплую, настроение постепенно ухудшалось, а темнеть начинало все раньше. Дети надевали шапки с помпонами и кутались в вязаные шарфы. На уроках многие так и норовили прикорнуть к окошку из-за усыпляющей погоды, но все же занятия никто не пропускал, получая удовольствие от очередной песни легенды рок-сцены в конце лекции. Еле волоча ноги домой от усталости, я полез в сумку за водой — в горле пересохло — и обнаружил кое-что, что заставило меня остановиться на месте и улыбнуться. Со дна сумки я достал слегка помятое оригами в виде голубя. В голове мгновенно вспышками отразилась та сцена в музыкальной школе пару недель назад, когда Алана вручила мне это чудо, а я тогда задумался о значении голубиной фигурки. Мир, спокойствие… спасение. Спасение. Озарение снизошло с небес и мгновенно окрылило меня. В ушах зазвенело, и я ринулся к дому. Войдя в квартиру, я застал андрогина в ванной — он полоскал рот и умывался, когда я буквально вломился к нему, сбросив на ходу сумку с плеча и зажав в ладонях голубя. — Стеф? — Брайан сплюнул воду в раковину и в недоумении уставился на меня, вытирая руки о пижамные штанины. Безо всяких подоплек я приблизился и, чуть наклонив голову, прислонился к нему — наши лбы соприкоснулись — и вложил оригами в дрожащую ладонь. Попятившись назад, брюнет опустил взор и, очарованный, разглядывал бумажную поделку. В этот день он улыбнулся. И улыбка это не была простой, покрытой черствостью и недомоганием, а являлась самой искренней и счастливой, олицетворяющей доброту всего света — я подарил ему надежду в виде голубя, которую можно осязать. В эту ночь я снова дарил андрогину объятия, способные хотя бы на время заглушить боль. Его зависимость обострялась, порошка становилось больше, но и я… и я теперь был зависим. Он трясся, его обдавало потом, но я не выпускал его из рук, шепотом успокаивая и напевая песню, которую он так любил играть на гитаре, думая, что я не слышу. Пока я готовил очередной ужин, андрогин часто пел о том, как гордится своим личным адом*, так тихо, будто делился со струнами чем-то сокровенным. — Это ли не ад, Стеф? Пытаешься покончить с собой, и все напрасно, потому что трусливая сторона медали берет над тобой верх; живешь — и не можешь найти покоя. Так, скажи, это ли не ад? Чертов личный ад, Стеф. И эскапизм здесь не поможет, сколько ни старайся. Это круговорот. Нет жизни после смерти, потому что жизнь это и есть смерть.