Wild

*** - Думаю, всё началось, когда ты сказал, что я тебе не интересен. Горло Уилла обнажается, когда он начинает смеяться. - Твоя гордость просто не могла этого стерпеть, верно? Ты почувствовал вызов. - Да, вызов. Я уже знал, что смогу тебя заинтересовать в любом случае, но твоё пренебрежение было... - Как кость в горле? Как кайенский перец. - Освежающе. Я хотел сказать "освежающе". Грэм смеется. Звуки вибрируют в его горле, создавая прецедент, который делает Ганнибала в некотором роде... счастливым. И вообще, это умиротворение, это позднее утро, которое они проводят в постели, это... - Да ладно. Всё не могло быть так просто. - Уже через месяц я знал, что буду счастлив быть в любом качестве, которое ты сочтешь приемлемым. И долго думал, что это интересно и только. - Ты не хотел быть зависимым. - Я хотел быть понятым. И это желание вызвало зависимость, природу которой я игнорировал. У Уилла шёлковые бедра. Кожа нежная, приятно мягкая, чувствительная. Выясняется опытным путем, что на ней легко проявляются синяки. Размером с анютины глазки, синие пятна с бледной жёлтой каймой, каждый раз, когда Ганнибал их видит, зацеловывает все. Полностью. Раскаиваясь и ненавидя себя за провалы в памяти о том, как их ставил. Но Уилл не против. Он не осаживает его, когда Ганнибал делает жёстко. Только стонет так, что хочется записать и наложить на реквием. Или срочно заткнуть жадные до громких звуков губы. Кстати, губы у него и правда жадные. Он их облизывает так, что нижняя порочно блестит, когда он держится на самом краю, толкая туда же Ганнибала. А ещё распахивает, дышит с трудом, хватая себя за горло, когда даже шептать уже не может. О, эти жадные-жадные губы. Искусанные, горячие, зализанные. Кровоточащие. Это просто невозможно терпеть, особенно когда Уилл раскачивается над ним в медленном темпе, его ладони лежат на животе Лектера, мягко придавливая. Тогда Ганнибал просто не может это выносить, окунает пальцы в натекшую на живот смазку и просто ласкает губы горчащим перламутром. Уилл лижет пальцы, пропуская их глубже. Во время секса он плавно достигает той величины, за которой нет его повседневного стеснения, и там он становится дьявольски эротичным. У него плавный изгиб с поясницы на бедро, и это наслаждение - скользить рукой там, вниз. Мышцы крепкие, тренированные, перекатываются плавно, зазывно. Любовь к красивым телам - это эстетика и голодная слюна. Лектер понимает, что отвлекся от разговора, когда его руки уже опустились на крепкую задницу. - Прости, ты что-то спросил? Под ним Уилл выгибается, весь в плену рук. - Трудно быть вовлеченным, когда думаешь о десяти делах сразу. И разве со мной что-то будет по другому? Тщательно подбирая слова, Ганнибал наклоняется над Уиллом. - С тобой я по-прежнему думаю о десятке вещей. О том, что твой ужасный лосьон после бритья почти выветрился и о том, какова на вкус кожа за твоим ухом, и о том, что твои глаза отливают закалённой сталью на месте преступления. И о том, что тебе нужно сменить пальто, и что я хочу купить тебе пальто. А потом снять его с тебя потому что могу. И о том что сейчас у тебя расширенные зрачки и я хочу тебя поцеловать. - Да, - чертовски хрипло стонет Уилл, подаваясь вперёд, - купи мне пальто. И вот они уже целуются, голодные до чужого языка и тела. Руки Уилла грубо обращаются с его рубашкой для сна, пока ещё десять мыслей заставляют Ганнибала быть по-настоящему жестоким, сжимая его плечи, бедра, скулы. Все его мысли это смесь смерти, крови и секса, и все они о профайлере, который стонет идеально. *** У Марго длинные изящные пальцы. Она, с её природной спокойной терпеливостью и уверенной осанкой могла бы стать пианисткой. И Ганнибал мог бы искать в её концертах удовольствие и отвлечение. Так её видел Ганнибал. * У Марго хрупкие пальцы. Если их сжать, она будет терпеть до последнего. Сжимать свои блядские губы и отводить сучьи глаза цвета свежего синяка. Не хочет,чтобы он видел. Тварь. Низкая, презираемая тварь. А он хочет видеть. Видеть с начала до конца как накапливается слеза, как блестит, ловя блик с очков, как собирается в уголке, чтобы он мог поймать её, засранку, прямо в стерильную салфетку. А она не даёт. И тогда он ломает пальцы,которые могли бы порхать над ноктюрнами и гаммами. Так видит её Мейсон. * Несовпадение этих взглядов было убийственным. На вкус Ганнибала. И он давно уже знал,что Мейсон Верджер - элитная свинья, но выжидал. Их терапия пока не даёт результатов. Марго - пантера. По-кошачьи осторожная, чутко реагирующая на давление. Ганнибал касается её осторожно, намеками рисует прекрасную картину, в которой она купается в крови своего брата, а Ганнибал торжествует. Она сопротивляется. Она знает во что он играет и любит эту игру, пусть сеансы и оставляют чувство голода, но безнаказанность нужно обдумать. И она обдумывает. Сегодня Ганнибал говорит мягко, он бродит вокруг, в саду заманчивых предложений и сладких перспектив. Нет настроения приближаться к строению плана, который он подготовил с Марго за их длительные совместные сеансы. Фундамент крепок и он мог бы поработать над каркасом, но... вместо того, чтобы гулять с Марго и смотреть, как густо сплетенная листва намёков задевает её плечи, Ганнибал предпочитает гулять в одиночестве. И конечно скоро приходит к собору, который выбрал хранилищем своей памяти. Но теперь всё не кажется таким уж гениальным. Окна не блестят, покрытые пылью, в углах заросли паутины, в коридорах запах затхлости. Так глупо, глупо было надеяться, что храм встретит его как радушный хозяин. Теперь, когда эти стены... и этот разум признавали свои господином скромного неряшливого профайлера, Ганнибалу здесь было неуютно. - Вы сегодня задумчивы? Он заставляет себя вернуться в кабинет, где на него внимательно смотрит Марго. - Прошу прощения. Меня редко удаётся в этом упрекнуть. - Скорее поймать. - Да, скорее поймать. Лично он знал только одного человека, который бы увидел больше задумчивости в его поведении. Но этого человека нет. Поэтому Ганнибал в перерывах между сеансами едет в ресторан на побережье Чесапикского залива. В этот день, спустя почти полторы недели после пропажи Уилла, всё идет не так. Он гонит свой Бентли слишком быстро, на поворотах выжимает сцепление слишком резко, разламывает клешни краба слишком агрессивно. Улыбается слишком много или слишком мало. Понимает, что улыбается недостаточно только позднее, когда улыбка Фредерико, управляющего ресторана, скисает как молоко на плите. Его реакции то слишком замедлены, то слишком резки. Он не попадает в ритм, позволяющий ему не выделяться из толпы. Человеческий костюм зудит и чешется. Сидит плохо. Он хочет заткнуть себя горлом Уилла, сгибом его руки, чтобы плоти было вдосталь, чтобы давиться сытостью и задыхаться. Это игра в корицу. Но Уилла нет. Есть голод. Есть пустое кресло в выделенное время, воющие собаки в тёмном доме, порции, приготовленные на двоих и остывающие в холодильнике рядом с почками весьма грубого метрдотеля. Есть много отсутствия, отчего Ганнибал чувствует себя полым изнутри. И ест. *** Теперь, когда Уилл был в доступе Ганнибала большинство времени, его жизнь стала... иной. Ганнибал с осторожностью присваивал некоторым вещам оценочные суждения. Категории "хуже-лучше" по его мнению устарели, а сравнивать было тяжело. Он не собирался тратить на это время. Вместо этого он наблюдал. Уилл не считает себя исключительным в чём-либо, кроме своей эмпатии, которая приносит ему исключительные страдания. Когда Ганнибал ему говорит об этом, он пожимает плечами с равнодушием, которое могут позволить себе только мученики. Чаще всего Уилл мёрзнет. Он надевает слои и слои одежды, закутываясь в свитера и шарфы дрянного качества. Его пальцы постоянно ледяные, а перчатки покрыты собачьей шерстью трёх видов так плотно, что бывает сложно различить цвет ткани. Ганнибал говорит: - Если нам повезёт встретить Рождество в Балтиморе, я куплю нам котацу. Тебе понравится. Уилл, пряча руки под его рубашку, выгибает брови, но обращает внимание как всегда не на те вещи: - Если повезёт? А где ещё мы по-твоему можем быть? Его челюсть падает, когда Ганнибал говорит, пожимая плечами: - Италия. Они это не обсуждали. Конечно, нет. Уилл был самым осторожным пугливым зверьком, на которого Ганнибал вёл охоту. И самым ценным. Отвергнуть его, проявив заботу, настойчивость было тем, что легко было совершить, а вот исправить нет. Уилл пока ещё учился. Учился принимать подношения. Тёплое пальто с меховым воротником. Кашемировый шарф, домашние ланчи и "я подвезу тебя", не дающие никакой возможности вежливого отказа. Учился делить пространство и не тянуться за пистолетом, слыша шум в коридоре. Иногда в его действиях проскальзывал эгоизм, и это будоражило. Мелочи, будучи неприемлемыми для профайлера, становились нормой, когда он требует по утрам свой идеально приготовленный кофе, и это вообще не просьба. Или когда решительно берется за инструменты, когда на кухне Ганнибала ломаются смесители. Или когда просыпается тёмный Уилл. На дне его глаз всегда есть нечто, чему люди не дают названия. Даря чему-то имя, мы наделяем это властью. Из суеверия люди оставляют это безымянным. Глядя на тёмную сторону Уилла, Ганнибал перебирает гладкие бусины всех языков, которые знает, пытаясь подобрать подходящие слова. И с восхищением не может. Тот тёмный, стальной оттенок потрясающих глаз профайлера, когда он работает, когда анализирует, переливается. Едва поймав, меняется. За этим можно наблюдать вечно. Его лицо во время перерождения в величайшего хищника - это искусство, поклонником которого Ганнибал является. Он с изумлением понимает, что величайший гений все вокруг воспринимают как должное. Или хуже - как отклонение. Люди так вульгарны. В тот момент, когда тёмный Уилл диктует свои условия и требовательно смотрит на Ганнибала, веля снять человеческий костюм, вот тогда всё идёт по пизде. * - Это он! Чертов ублюдок, я точно знаю, что это он! Ещё никогда Уилл так не вёл себя в доме Ганнибала. Не хлопал дверьми, не раскидывал вокруг вещи, не швырял обувь в прихожей, не повышал голос. Но сейчас он опасен. Пока ещё контролируемо, но тьма Ганнибала облизывается в ответ на ощерившиеся клыки. Они только что приехали с места преступления. Только что познакомились с манипулятором и конченой мразью, которая притворялась заботливейшим работником социальной службы. Пока Уилл общался с робким, аутистическим сторожем, пахнущим мышами, Ганнибал с отвращением рассматривал личность, которую при условии отсутствия посторонних мог бы перемолоть в фарш. Большего эта мерзость достойна не была. А потом к нему присоединился сам Уилл. Его трясло, губы презрительно кривились, а мистер-туго-завязанный-галстук с глазами дохлой змеи сочувственно качал головой и порывался дотронуться до плеча профайлера. Наглец. Видимо, он своей слабой дурной чуйкой уже понял, что Уилл чем-то походит на его примерного подопечного Питера. Это вводит его в заблуждение относительно собственной власти и гораздо более опасный утонченный хищник остаётся вне поля его ограниченного зрения. Вся эта ситуация злит и раздражает. А ещё приводит к моменту, когда разбуженный тёмный Уилл Грэм потягивается и щерится, предлагая опасную игру своему рогатому визави. Уилл без разрешения хватает со столика стакан и виски, плещет на два пальца и выпивает залпом. Садится за стол в обеденной. Барабанит пальцами по столешнице. - Я уверен, Кларк Ингрэм подставит Питера и ему всё сойдет с рук... Ганнибал опускается на колени. Брюки от Ральфа Лорена после такого не спасти, но ему вполне нравится. Нравится чувствовать, что это не важно. Ему даже не надо двигать стул, он просто оказывается напротив ног Уилла, в темноте и благословении. - Я вижу его, знаю, что он сделал, но Джек... Джек настаивает на доказательствах, а этот ублюдок только улыбается, зная, что ничерта мы не получим. Я думаю... И думать он перестаёт полностью, когда слышит жужжание молнии на своих джинсах. Факт, что Ганнибал чувствует некоторое мстительное удовлетворение, когда заставляет мыслительный поток профайлера замереть одним движением. Да, власть приятна, но такая власть - это чистый восторг. Он готов поклоняться своему дикому мальчику во всех смыслах, но, пожалуй, имеет смысл начать с самого приятного. С этим выражением удивленной жалобной покорности Уилл настолько хорош, что отказать ему не представляется возможным. Это какая-то особая магия пшеничных терьеров, мяукающих котят и этого до странности привлекательного мужчины, который просто не знает, насколько он хорош. Придётся его научить. Уилл похож на крупного метиса дворняги и породистого лабрадора. Неповоротливый, неуклюжий даже, сила в его руках становится... Ганнибал тихо коварно смеётся, держа член во рту. От глубокого горлового звука, посылающего вибрацию прямо по сверх-чувствительной головке Уилл откидывается и орёт, кромсая пальцами подлокотники стула. Ганнибалу нравится. Мысль, что он может это повторить - приятна и заслуживает воплощения, а тот факт, что он имеет право мучить Уилла, творит с его телом нечто невообразимое. Никогда ещё удовольствие не было столь диким коктейлем. Нет, никогда. С трудом вспоминаются бледные разведённые колени Аланы и ровное приятное тепло внизу живота. Ритмичные, правильные фрикции как математический секрет успеха. Сейчас - хаос. Вакханалия, в которой растворились сложные теории, и остались только оттенки. Вкусы, запахи и много, много животных порывов. Он отсасывает под своим же столом красного дерева с усердием и жадностью, которые подталкивают в нём жёсткие пальцы Уилла, заявляющие о власти. Который сжимает в кулаке волосы на затылке Ганнибала, надавливая в резком непримиримом темпе. Который держит его и почти рычит от чрезмерности. Который дико хочет своего доктора. Ганнибал награждает своего жестокого Бога, отдаваясь его пожеланиям со всей готовностью. И, когда рычащий Уилл грубо обводит пальцами его растянутые губы в единственном предупреждении, насаживается горлом до конца, сглатывая горчащее семя. *** Ганнибалу было мало. Мало губ, кричащих и стонущих, мало рук, царапающих и робко трогающих, мало болезненного раздражения от щетины. Вот поэтому он любит есть. Выжать из живого дышащего существа всё, лишь бы насытить голод. И как люди, как эти банальные узкие люди справляются с ЭТИМ без каннибализма? Как выносят поклонение и радость обладания, которая деструктивна и уничтожает сердце. Он не понимал. Как можно любить вот ТАК и в итоге оставить объект своей любви тяжело дышать на смятой постели. Лично он не мог избавиться от незавершенности. Это чувство проснулось раньше него. Чтобы прогнать отвратительное желание доесть, Ганнибал с нажимом провел языком по дёснам, которые чесались и просили. Он хотел, даже во сне, в который падал как в глубокую яму, где нет света, хотел кусать напряжённые мышцы бицепса. Во время секса было столько всего, за чем он гнался, что хотел попробовать. Он уговаривал себя потерпеть, растянуть удовольствие: две закуски, основное блюдо и сладкий терпкий десерт, на котором настаивал организм. Но что-то всегда отвлекало, так много всего хотелось и чтобы сразу. Напряжённый, с проступающими сквозь бледную кожу синими венами, бицепс правой руки Уилла, он заметил вскользь, когда тот сжимал его бедро, чтобы отпихнуть, сделать передышку... Захотел сразу. Но пока он был сильно занят, толкаясь в подготовленного, расслабленного Уилла, и мышцы оказались неопробованными. Какая потеря. С утра эта мысль стала навязчивой. А ещё другие, которые не были исполнены ночью. Черт, а он не знал, что ночи такие короткие. Он думал о том, как было бы славно проверить на сладкие местечки под коленями Уилла, как нужно научить его хватать сильнее, так, чтобы это было похоже на борьбу. И каково это, кормить Уилла, пока он в постели, истерзанный, готовый и хватает пальцы, на которых сладкое истекающее соком манго, и затягивает себе в рот, глубоко, до костяшки. Вместо этого он вынужденно присутствует на открытии сезона в Балтиморской Филармонии. Вялая руккола и передержанные гребешки - с видом самым скучающим он прикрывает глаза, чтобы скрыть бешенство. Сколько ещё он должен дать званых обедов, чтобы в Филармонии научились не экономить что на музыкантах, что на поварах? Конечно, месяц назад он бы не притронулся ни к одному из столов с едой. Его чувство прекрасного было бы задето, но не смертельно, но теперь что-то в нём изменилось. Голод был едва терпим, и он заталкивал амюс-буш с ощущением, что ничто не способно утолить его желания. И уж точно это не будут тарталетки с прискорбным количеством заправки. Так что с учётом того, что Уилл не давал о себе знать больше двух недель, тот факт, что он ещё не убил местного повара мясницким топором, это его личная заслуга. Чтобы убить время (и не убить повара) он прохаживается по залу, заставляя себя поддерживать должный уровень учтивости. Как будто ничего не происходит. Как будто самый важный человек, единственный, чья жизнь имела принципиальное значение, не исчез. Как будто его отсутствие не причиняет мучения сродни кокаиновой зависимости. Как будто ему нужно продолжать выглядеть человеком, тогда как он больше не желает... Стоп. Ему нужно успокоиться. Ему нужно, чтобы люди поверили, что великая потеря Уилла Грэма не стала тектоническим сдвигом. Однако же разговоры не помогают. Познакомившись с блестящим умом профайлера, привыкнув к сложной, прекрасной, многогранной мысли, теперь он видел убожество слишком отчётливо. И едва мог выносить невежество. Поэтому после провальной попытки обрести равновесие он удаляется к наиболее темной части залы, чтобы оставаться там полагающиеся семнадцать минут, а потом удалиться в социально приемлемое время без опаски кого-либо оскорбить. Мысленно он пересекает фойе норманнской капеллы в Палермо, находит успокоение в картотеке. Он подходит к объемному стеллажу и перебирает плотный картон, ища тот, что уже слегка потрёпан от частого использования. Вынимает пластинку, озаглавленную "Бьющееся сердце Уилла" и ставит в проигрыватель. Пластинка крутится, а потом его голову наполняет тяжёлый ровный стук. Его любимая птица... Он представляет, что это всё, что он когда либо получит. Что с годами после того как он убьёт Уилла или потеряет его по какой-либо ужасной причине, его память потускнеет и сточится, а этот звук затрется, как испорченная пластинка, и он больше не услышит успокаивающие живые звуки сердечной мышцы в реберной клетке. Мысль ужасна. Это примиряет его на какое-то время. *** - Как у Вас дела, Питер? В камеру предварительного заключения, где содержится смотритель небольшого приюта и тот человек, который зашил женщину в лошадь, знаменитого доктора Лектера пустили легко. Питер не смотрел на него прямо, но его робкий, детский интерес на своём синем галстуке с узором пейсли Ганнибал чувствовал. Из уважения именно к этой детской части он отказался от бордового и красного. И из уважения, но уже к Уиллу, который чувствовал близость с Питером, Ганнибал сегодня собирался быть гораздо менее собой и гораздо более Грэмом. В христианском смысле. - Я принёс для вас ужин, - доставая уже досмотренную сотрудником тюрьмы корзину, говорит он, - здесь немного, но всё наилучшего качества. Я уверен, Вам понравится, - добавляет он с доброй улыбкой. По крайней мере так он запомнил доброту в исполнении Аланы. Питер выглядит достаточно смущенным, чтобы Ганнибал счёл это хорошим знаком. Поэтому он наклоняется вперед и добавляет тише: - Здесь и вашему маленькому другу. Только тогда немного испуганный взгляд перемещается с пейсли на непосредственно его лицо. Ганнибал держит ободряющую улыбку, давая понять, что их секретики - это их секретики и никак иначе. Питер прикрывает левый рукав тюремной робы, под которым невовремя происходит шевеление. Корзинка остаётся на месте нетронутая. - Спасибо. - Всегда пожалуйста. Из рукава Питера доносится тихий писк. - Я знаю, - говорит он, обращаясь к рукаву, - но он не тронет меня. Не сейчас. - Что же ваш маленький друг сказал Вам? - по-птичьи склонив голову набок интересуется Ганнибал. По его профессиональному мнению нет ничего интереснее чем разговоры человека столь неординарным образом безумного. - Он сказал, что вы опасны. Как тот, другой. Сравнение со столь ничтожным человеком как Кларк Ингрэм было бы оскорблением, если бы в некотором роде не являлось правдой. Интересно, каким его видит этот человек? - И Вы полагаете, что я Вас не обижу? - светски интересуется Ганнибал. - Не сейчас. Ведь Ваш Питер тоже не хотел меня обижать. Он меня защищал. И ту девушку. Красивую. И мою птицу. А Вы хотите защитить его. Человеческий костюм на теле Ганнибала внезапно становится подобен рыцарским латам: жёсткий, тяжелый каркас, полый внутри. И между сущностью Ганнибала, между его великолепным мнемоническим дворцом и этими латами мечется нечто. Последний раз они: Уилл, Ганнибал и Питер - были в одно время и в одном месте, когда зашитый в тело лошади Кларк Ингрэм соблазнял Уилла нажать на курок, а он едва сдерживался, фиксируя каждый бесподобный момент этой сцены. Окровавленный, нагой, коленопреклонённый убийца молит о снисхождении беспощадного Бога Возмездия. Вскинутый ствол, направленный чётко в голову преступнику, прямая поза, отставленные плечи, опущенный подбородок. Позже Ганнибал потратил многие часы, оттачивая карандашом и скальпелем это великолепие на бумаге. А потом Уилл исчез, а гордость Лектера билась в агонии. И всё перестало иметь значение. Он хотел убить Уилла. Присвоить себе единственным способом, сделать частью себя. Он представлял Уилла своим куском мрамора, из которого он сотворит "Тело" Бернини и упадёт замертво, едва закончив. Это было бы так красиво. Так прекрасно. И вот теперь он находился один на один в камере с человеком, говорящим с мышами. Сошёл ли он с ума? - Я благодарю Вас, Питер, Вы были очень добры. И не тревожьтесь, я хочу стать Вашим другом, как и мой... Питер. Поешьте, это и правда вкусно. Лектер поднимается со стула для посетителей и уходит, поблагодарив охранника. Ему есть о чём подумать. * Всё имело смысл. То, что он без злого умысла пришёл сюда. Что делал это ради Уилла, который даже не может оценить его поступка. Что нашёл ответы на вопросы, которые не задавал. Питер и Уилл действительно были чем-то похожи. Влюблённый, он едва был способен обращать внимание на нечто подобное, а вот Кларк Ингрэм, который видел тоннельным зрением только подходящих жертв, заметил. Может, расстройство аутического спектра или спокойная мягкая жертвенность. Или вера в них, чудовищ, которые разглядели этих редких драгоценных птиц. Но как Уилл и Питер нашли общий язык легко, так и у чудовищ были свои точки соприкосновения: ведь они любят менять. Топорно сколоченные жертвы из уверенных в себе привлекательных девушек - это низший уровень. Это изменение ради разрушения. Никакого полёта мысли, никакой идеи. Ганнибал же любил творить. Вдохновляться, превращать уродливые человеческие пороки: грубость, невежество, жестокость - в цветы и звёзды, в поэзию и искусство. И вот он печальный пример: если бы он не отступил от своего плана инициации Уилла, если бы направил его превращение по тёмному руслу, как и планировал, обнаружив заманчивую приманку-энцефалит, если бы не Кристофер... Сейчас он получил бы своего Питера: сломленную бледную тень себя прежнего. Как близко он был к ошибке. Теперь он знал о себе две новые вещи. Первая: он не хочет взращивать тёмную сторону Уилла. Он будет любить её редкие проявления, но не станет подталкивать его на путь становления. И вторая: да, его гордость задета, он оскорблён, но мысль, что он сам себя лишит Уилла по любым причинам - неприемлема. ***