Wild

Глава 2 Алана не отвечает на звонки. Он напугал её, сильно, это было видно по её взгляду, по дрожащим, не смеющим сопротивляться, пальцам. Её как льдом сковало от неожиданности, пугающей скорости, с которой её тело вдруг украсило стол. Он был необычайно быстр, силён и… беспощаден. В голове будто вспыхивали картинки их знакомства, их короткие совместные ночи и дружеские улыбки. Вспыхивали и… осыпались пеплом под полным ярости и жажды взглядом оголодавшего зверя. Он видел всё это в её широко распахнутых, чистых глазах. Видел, как нечёткое подозрение, интуитивное желание отстраниться, разрастается в страшную, жуткую догадку. Алана стала опасна. И в тот миг у него было два пути: один, простой, но длинный, где он преподносит её тело на блюдечке для ФБР, а они начинают охоту, выясняют, что он был последним, кто её видел… И второй. Жёсткие, не знающие тепла, кроме жара текущей крови, губы накрывают чужие, рука перемещается на бедро, стянутое тканью платья… Она не верит. Некстати проснувшаяся чисто женская проницательность вопит, что это ложь, но он уверен и настойчив. Уставшая бороться и сомневаться, в какой-то миг она прикрывает глаза… И это всё, что ему нужно. А потом она перестаёт отвечать на звонки… Поначалу притворяется, что всё хорошо, что много дел и чего-то там ещё. Голос дрожит – он чувствует, и это раздражает. Всё-таки иногда женщины становятся на диво мнительными, а он приложил все силы, чтобы подозрения усыпить. Потом ему не отвечает никто. Автоответчик предлагает оставить сообщение, а он не знает, что сказать. Кажется, всё. Отношения прерваны. Тишина. Где-то внутри тлеет бешенство. Скупое и чахлое, как и все эмоции в его застывшем, неповоротливом сознании. Отговорки начинают раздражать и кажутся всё менее правдоподобными. Доктор Лектер твердит себе, что всё дело в прикрытии. Нельзя позволить Алане видеть тьму, нельзя дать время на то, чтобы нечёткое ощущение опасности переросло в паранойю. А та заставила бы вечно сомневающуюся доктору Блум обратиться к ФБР. Он повторяет это раз за разом, но сны… честные и открытые для самого себя сны говорят другое. Они говорят, что ему не хватает волнующего чувства от присутствия доктора Блум. Не хватает её запаха: такого её и не её одновременно. Три ночи подряд ему снится осенний лес, хрустящие под подошвой дорогих итальянских ботинок листья, пронизывающий ветер, проникающий под пальто и водолазку. Но этого мало и это раздражает. Даже во сне он чувствует, что это сон. А наутро оказывается не выспавшимся. Проходит почти месяц. На сеансе с Беделией он со всей ясностью понимает: дело не в Алане. Не в беспокойстве и смутных, далёких проблемах, которые теоретически может доставить вездесущая доктор Блум. Нет. Всё дело в нём. В нём самом и том странном эффекте, который на него оказывает тонкий аромат, лёгший воспоминанием на волосы его «почти-жертвы». Об этом он и думал, сидя в кабинете и листая книгу. Текст едва ли касается сознания, но шуршание сухих страниц странным образом успокаивает. За окном дотлевает день, такой долгий, такой… весенний. Ничего общего с багрянцем и золотом осени в лесу. Откидываясь на спинку стула, он закрывает глаза и позволяет себе то, в чём отказывал так долго. Испуганные большие глаза Аланы, её руки, робко сжимающие края пиджака, и этот запах, этот вкус, который можно, не стесняясь, впитывать прямо с её кожи. С ней, да и с другими, безликими, одинаковыми на вкус и слух девушками, это всегда было притворство. Всегда актёрская игра, достойная премии, всегда противоестественная для педантичной и замкнутой личности Ганнибала. В тот раз имитация страсти далась легко. Переход был безболезненным и принёс с собой… облегчение? Лёгкость? Стоило закрыть глаза, как не нужно было прилагать усилий, чтобы изобразить потерю контроля. Он наслаждался. Ситуация была пикантная, но заводило иное: животное, скалящееся на него из густоты зарослей, с тёмными глазами и мягкими подушечками на лапах… Она остановила его сама. Впервые. Просто мягко упёрлась руками в грудь и надавила, заставляя отстраниться. Он едва заставил себя следовать её желаниям, а не своим. Просто отклонился и застыл, задержав дыхание. А она с сожалением произнесла: - Не надо. Ганнибал, я знаю, ты хочешь помочь, но… просто не надо. Ладно? Он был пьян. Совершенно опьянён и разбит. Ему было мало, он хотел больше, ближе. Он хотел ещё. Поэтому он спокойно извинился, помог Алане подняться, отряхнуться, и извинился вновь. Мысли далеко. Так далеко, что на робкий стук в дверь он реагирует не сразу. Стук повторяется. Но никакого давления, такой же робкий и терпеливый. В этом вся Алана… Минуты уходят на то, чтобы собраться, выкинуть из головы видение высоких верхушек, размазывающих янтарь по серо-стальному небу. Он и забыл уже о грубости, с которой прекратила визиты доктор Блум. Но не забыл о мучительном чувстве неудовлетворённости. И потому вызывающе медлил. Зачем-то поправил пиджак, убрал в ящик стола книгу, глянул на часы. Почти девять. А жаль, будь хоть на часик больше, можно было бы не открывать. Доктор достаточно тянет, чтобы усомниться в том, остался ли кто-то за дверью. Но он абсолютно уверен в двух вещах: так стучит только Алана Блум и… она ещё там. Он мог бы поклясться, что слышит шуршание юбки и неровное дыхание. Он мог бы, но клясться попросту нечем. - Алана, какая неожиданность, - негромко, предельно вежливо говорит он, открывая дверь. Правда, чуть поспешнее, чем следовало. Девушка резко вскидывается. Не ожидала уже, что откроют. Стояла, как бездомная собачонка, приманенная теплом и светом дома, но явно не ждала. Доктор вновь ловит себя на том, что она его раздражает. Нервирует, как может нервировать исключительно близкий человек. И правда юбка. Чуть открывает колени, со складками по плотной серой ткани. И правда шуршит. Инстинкты не обманешь… - Я… я прошу прощения, что так долго не появлялась. Просто… - когда человек произносит с таким отчаяньем «просто», это уже начало истерики. Тут не до приличий и недовольства. Он протягивает руки, обнимает. Прижимает к себе так, как, по идее, должен сочувствующий, близкий человек. Но это всё из учебника, а он сам ничего не чувствует. Алана жмётся к нему, неловко обнимает в ответ. Так же было восемь лет назад, когда юная второкурсница пришла к преподавателю домой и, краснея и смущаясь, признала очевидное: «Я вас люблю». Сейчас, коллеги, возможно, чуть больше. Её жажда угасла, а лёгкая влюблённость… лишь маленький недостаток, который так легко игнорировать. Чуть больше, чуть меньше. Для доктора Лектера едва ли есть разница. Но он играет в благородство, поневоле привязывается, хотя и знает прекрасно: наступит однажды день, вечер или поздняя ночь, когда тело утончённой Аланы Блум будет биться в предсмертной агонии на его руках. - Пройдём в гостиную, ты замёрзла. Рассеянно кивнув, девушка идёт вперёд. Проходит приёмную, кабинет для приёма посетителей. Смотрит под ноги и только под ноги. Она неплохо ориентируется, нет опасений ни за бесценные безделушки на столиках, ни за колени и руки доктора. Доктор смотрит на её прямую спину и понимает, что сейчас кого-то пробьёт на откровенность. Неприятный момент. Он медлит у двери, оттягивая неизбежное. Надавливает на ручку, захлопывая, закрывая ловушку. И, когда свежий, прохладный воздух с улицы перестаёт путать чувствительное обоняние, вдруг замирает. Вспышка наслаждения, эстетического, долгожданного, на грани дрожи и помешательства. Точёные крылья ноздрей раздуваются, впитывая шлейф, длинный, пряный, с животным оттенком… неужели шерсти? Хочется рассмеяться. Когда Алана неплотно прикрывает за собой дверь в маленькую гостиную, примыкающую к кабинету, шлейф тускнеет. Как наивно было думать, что это позабудется. Нет, нельзя. Этот слабый отголосок чего-то тёплого, мохнатого и домашнего не давал ему спать. И он вернулся. Вместе с доктором Блум. Набросившая на плечи тёплый шерстяной плед, с разметавшимися тёмными волосами, она выглядит такой трогательной и едва ли не родной. Он не торопит. Делает глинтвейн, отпаивает замёрзшего психолога, следит за тем, как пропадает болезненный синий оттенок с губ, как наливаются щёчки лёгким румянцем… На улице и правда холодно. Она долго решается. Начинает, прерывается, захлёбывается новым глотком тёплого вина со специями. Но спустя полчаса успокаивается, расслабляется. Уже не жмётся к спинке дивана, и даже позволяет себя успокоить. Настенные часы отбивают одиннадцать, когда, она, наконец, сдаётся. И долго, пока за окном не забрезжили первые, тусклые лучи солнца, рассказывает ему, Лектеру, обо всём. О профессоре по имени Уилл Грэм, о личной просьбе Джека Кроуфорда, о том, что она с ним раньше уже работала… сквозь сбивчивое бормотание, он с удивлением понимает, почему в последнее время пропал «раздражающий фактор»: она любит. Ни о какой подростковой влюблённости и речи нет, только чистая, аморфная, как он всегда полагал, любовь. Дальше – больше. Речь становится невнятной, ведь не понятно, сколько времени она не спала, пока не оказалась продрогшей собачкой у порога его приёмной. Но сквозь это он понимает, видит её восхищение, её недоверие и страх. Термины психологии, догадки, предположения и диагнозы перемежаются с благоговейным «невозможно», «странно», «ненормально». И где-то там, в чёрной зловонной гуще, что таится под идеально сидящим костюмом, просыпается воистину судьбоносный интерес. Прижимая к себе медленно утопающую в сновидениях бывшую студентку, доктор Лектер неожиданно отчётливо понимает, что от Аланы в том восхитительно-чувственном нектаре нет ни грамма. А утром он предлагает любую возможную помощь. Мучительно долго она соображает, о чём он, а потом произносит, не с радостью, но искренней благодарностью: - Спасибо тебе, Ганнибал. Спасибо.