когда го(во)рят города

Человек Босая усталость молча разгуливает по дому, неслышно спускаясь с этажа на этаж, почти, как «голая правда». Но совсем немножечко не дотягивает. У нее легкая, неспешная походка, красивые серые глаза и совсем детские ступни, измазанные пылью и гарью, ее пальцы едва касаются поручней, выстукивая какой-то никому неведомый мотив. Усталость раньше жила в камине, потому что ей, бедняжечке, не было места этом, некогда пустующем доме. Но только не теперь. Сейчас здесь для нее – раздолье. И спит в мягких чужих постелях, на мятых, чистых простынях, у изголовья кровати, слушая ровное, мерное дыхание его обитателей. Бардак в твоей комнате очень не нравился маменьке. Бардак в голове – вовсе не нравится тебе. Сколько в сутках часов? 24? У нормальных людей. Ты – нормальный? Вряд ли. Оказался не по зубам дементорам и не по вкусу демонам. И ночь длится, не много-не мало, 16 лет. И лишь один вопрос слетает с твоих губ в кромешную темноту этой комнаты: - Кто же я? – Человек. – Выдыхает девочка и быстрым шагом пересекает расстояние от двери до тебя. И хочется рассмеяться ей в лицо. И ты смеешься. Этот холодный и безжизненный смех, плавно перетекающий в кашель туберкулезника, заставляет ее поежиться. Опять пришла. Стареешь, Сириус, ведь и не заметил, когда она очутилась здесь. И ты не спрашиваешь, что ей нужно. Понимаешь – все скажет сама. Или не скажет. Разве тебя это волнует? Она всегда молча приносит тебе поесть. А в тебе уже давно проснулась собака и ты никак не изловчишься ее в себе подавить. Все понимаешь. Сказать ничего не можешь. Слова застряют костью в горле и не удается их выплюнуть, как и не выдворить этого пса внутри. Даже, если харкать кровью, сутками стоя у раковины. Слишком бессердечно. Слишком много бездомных собак. И ты великодушно позволяешь ему остаться. Куда же он пойдет, нерадивый? Да ты, вообще, до боли сентиментальный, только вовсе не умеешь ни плакать, ни жалеть, вот незадача! А пес внутри, просто выпрыгивает, пытаясь достать застрявшую в горле кость, которая так манит, так дразнит. И эта собака настроена решительно, ей бы загрызть кого-то до полусмерти, а не перебиваться стряпней Молли Уизли. Хотя, признай, старина, готовит она недурно. Жажда крови застилает глаза. Но это тихое: «человек», как глоток кислорода на дне моря. Как «фу» вместо долгожданного «фас». Наивная. И столь желанная субстанция, текущая по ее венам, глухим стуком отдается в твоих ушах, и ты уже успел облизнуться, успел изучить эту тонкую шею, покрывшуюся гусиной кожей, и прикинуть, куда кусать. И вот тут это, до коликов смешное: « человек», как гром, средь ясного неба. Что же в тебе осталось человеческого, Блэк? Не найдешь, как не ищи. Не надейся, не строй иллюзий. Да ты и не ищешь, давно не ищешь. Тебе смешно от того, что она видит его. Человека. И это воистину дар – видеть то, чего нет. Никто не видит, а она, дескать, разглядела. Хорошо быть наивной маленькой девочкой. Хотя, такая ли она маленькая, Блэк? В семнадцать лет ты уже ушел из дому, покорять мир, но, увы, мир покорил тебя. А она? Гарри говорил, с первого курса вместе. Он, Рыжий и эта, а потом у него появилась мелкая Уизли, как когда-то Эванс у Поттера. И все как когда-то, жизнь, кажется, издеваясь, кружит тебя, раз, за разом, роняя все в туже пропасть. В то же дерьмо. Умнейшая ведьма, Грейнджер, а прозябает на этой войне. Небось, думает, что нужна здесь. Думает, что без нее – никак. Думать – ее конек. Что ж, пусть потешит свое самолюбие. И ты вздрагиваешь, когда ее прохладная влажная ладонь касается твоей колючей небритой щеки. К тебе уже давно никто не прикасался. И, набирая в легкие побольше воздуха, ты ждешь, когда она отстранится. Ведь ты не нуждаешься в жалости, сантиментах и прочей ерунде? И, кажется, ты слышишь, как где-то на первом этаже падает и, разбивается о металлическую поверхность раковины, пара капель воды из плохо закрытого крана. Лишь в мыслях ты усмехаешься, понимая, как сильно она нервничала. Это ж надо. Осмелилась. - Мистер Блэк, – Серьезным тоном начинает она заученную речь. Но ты снова смеешься. А она вздрагивает. До чего забавная девочка. Право слово. На мгновенье она теряется, но, затем, выхватывает из твоих рук бутылку, к слову, уже пустую, и продолжает. – Это не правильно, мистер Блэк! – Возмущенно изрекает Грейнджер. И ты знаешь, что она хмурится. Говорит в тон старушке МакГо. Вразумляет, учит уму разуму. – Совершенно верное замечание, - думаешь ты. – Бутылка не должна быть пустой. Это просто немыслимо! – И, со взмахом волшебной палочки, в твоей руке образуется новая, в которой плещется огневиски. Девочка громко делает вдох и, видимо, решает, как ей быть. Ее рука обмякает, и она опускается на пол рядом с твоим креслом. – Вы хоть понимаете, что все мы от этого страдаем? – Устало спрашивает она. Больше не пытается ободрить. Обращается скорее к себе, чем к тебе. Она не смотрит в твою сторону, не пытается убедиться, что ты слушаешь. Ей надоело. Она устала. Просто говорит. – Гарри страдает. А ведь Вы – единственный, кто у него остался. Но Вам плевать, да? У Вас свое горе. Уж не до нас. – И ты чувствуешь, как внутри все закипает от злости, но слушаешь, скрипя зубами, а пальцы впиваются в мягкие подлокотники, оставляя на них рваные дорожки от ногтей. Но девочка уже ничего не замечает и продолжает говорить. - Или Вы думаете, мы никого не теряли в этой войне? Каждый. Каждый из нас ощутил боль утраты. Невилл и Гарри потеряли родителей, Рональд – брата, Молли и Артур – сына, и даже я… - Ее голос затихает, лишь на миг тебе кажется, что ты слышишь, как она шмыгает носом и громко вдыхает воздух. Ты вспоминаешь, что слышал от кого-то – девочке пришлось собственноручно наложить «обливиэйт» на родителей и теперь их уже не вернуть. Вряд ли кому-то удастся их найти. Гермиона постаралась на славу. – А еще несусветное множество других людей. Что было бы, если бы мы все дружно взялись за огневиски? Вы же понимаете, что бездействовать – значит сдаться? Значит, позволить Лорду победить. Значит, признать все жертвы напрасными, бессмысленными…- Она замолкает, потому что ты, не выдержав, резко срываешься с места и с силой отшвыриваешь кресло в сторону. - Вон! – Орешь ты, как ошалелый, повернувшись спиной к удивленной девочке. И пальцы с силой давят на подоконник, и он неровными рваными волнами проседает от твоего «напора». Вон. Вон. Вон. Ведь так отвратительно понимать, что она права, верно, Сириус? Ты слышишь, как она быстро поднялась, слышишь удаляющиеся шаги ее босых ног, уверенно ступающих по холодному полу. И ты знаешь – завтра она придет снова. Но это будет завтра, а сегодня ты не уснешь. Этой ночью запасы спиртного в доме заметно поредеют. Надравшись больше обычного, ты будешь осознавать всю ничтожность и жалкость своего существования. Будешь осознавать, что она права. И ведь еще не все мозги пропил. И, спустя ночь, а, кажется, целую вечность, ты пообещаешь дать себе шанс. Дать шанс этому миру и шанс этим людям. Еще один. Ведь зачем-то тебя вернули, в конце концов! И тебе, может быть, даже стало бы стыдно, умей ты стыдится, что в этой войне участвуют дети, а придурки, вроде тебя, заливают глаза, дабы не видеть этого. Но не сейчас. Сейчас у тебя есть любимое огневиски и тёмно-синее ночное небо, усеянное россыпью звезд. И сегодня Сириус светит ярче обычного.