Мой личный сорт анархизма

«А если и овладевает ими недовольство – такое тоже бывало, – это недовольство ни к чему не ведет, ибо из-за отсутствия общих идей обращено оно только против мелких конкретных неприятностей. Большие беды неизменно ускользали от их внимания». «1984» Джордж Оруэлл

В какой-то степени я своему начальству не соврала. Мне чудовищно хочется спать, но нужно провести совещание по поводу того самого квеста — это единственное по-настоящему массовое мероприятие месяца. — В Пасху?! — так и представляется, как сейчас начнут возмущаться все эти мои… куклы и клоуны. Жаль, что я не могу им рассказать, что в том и фишка — провести в Пасху. Такие города, как этот, где население: полтора человека молодёжи и тысяча стариков — невероятно набожны. Впрочем, я, конечно, утрирую. — Мне нравится! Не знаю, как такое возможно, но Ладу я сейчас прекрасно вижу — это она живёт в моей голове; но иногда, как сейчас, — ей становится тесно, и она появляется рядом. В данный момент она сидит в стареньком кресле, пилит свои длинные красные ногти… И восхищается этой моей идеей: губы в красной помаде так и расплылись в довольной улыбке. — И мне, — подавляя свой страх, заключаю я и пытаюсь отвлечься, открыв в компьютере первый попавшийся документ. Документ со списком кандидатов на сокращение. Не скажу, что мне этих кандидатов жаль... Скорее, мне жаль тех, кто останется: зарплата их не изменится, а нагрузка станет больше. Настолько больше, что выпьет все соки и заставит вдвойне возненавидеть и без того не особо любимую работу. Не любимую, но единственную, потому что больше в этом городе их нигде на работу не возьмут, а ездить в другой – себе дороже. Так что за право остаться среди работников Дворца Культуры бороться начали все, как только я сама же пустила слух о том, что грядет сокращение штата. Правда, бороться начали, вовсе не исполняя свои обязанности, прыгая выше собственной головы, а... По-дурацки: кто приглашает к себе на юбилей, кто тонко намекает на свои былые заслуги, а кто-то не делает ничего, но громко говорит коллегам (чтобы я слышала): — Пусть эта сопля только попробует меня уволить! Я до губернатора дойду! Её сразу уберут! Я что, не знаю, как она тут появилась и почему?! Да все знают! Строит тут из себя королеву! Корону-то быстро поправят! Королева-сопля — это я, добрый день. И сначала мне даже было страшно, но на совете директоров выяснилось, что такие грозящие — есть у всех, даже в библиотеках; и вряд ли они объединятся и действительно что-то сделают. Всё так и останется — на словах. — А ты бы сделала? — Лада даже откладывает пилку для ногтей: всё внимание на меня. Сказать, что мне не по себе из-за её внезапного присутствия — ничего не сказать. Мне страшно. Я сошла с ума, но не хочу этого признавать. Просто — не выспалась. Не выспалась. Высплюсь и — всё это исчезнет: голос в голове, галлюцинация в кресле. Не в психушку же сдаваться, в самом деле! Не отвечать и игнорировать. — Это тебе не поможет, — снова её голос. — Тебе придётся признать, что я существую, — добавляет она, выдержав небольшую паузу. А я не смотрю в её сторону, вчитываюсь в имена и фамилии своих сотрудников, вчитываюсь и твержу их вслух, как молитву, заклинание, мантру — лишь бы не слышать Ладу, не видеть её. — Ксения Эдуардовна, Галя, Кирилловна, Нинка… Вот они — кандидаты на увольнение: кто-то слишком молод, кто-то слишком стар; и ещё — я понятия не имею, чем занимаются остальные, те, которых нет в этом списке; я не понимаю и не хочу понимать, как тут всё работает в этом Доме Культуры. Мне хочется спать. Мне хочется уйти дальше от этих проблем… Мне нужно избавиться от Лады. — Ада Викторовна, можно? — Галя внезапно появляется на пороге моего кабинета, я даже вздрагиваю. Бросаю взгляд на диван — Лады нет. — Да, проходи, конечно, — приглашаю свою сотрудницу, закрываю документ, со списком, где есть и её имя. Галя делает лишь шаг вперед, чтобы закрыть за собой дверь. Имя ей идеально подходит: типичная Галя, которой борщи бы варить, а не культурой заниматься, но что поделать, если при всей своей неудачной внешности и комплекции тебя тянет в творчество? Нелепо одеваться, вечно что-то жевать, а ещё делать идиотские стрижки. — Отпустите меня после обеда, у меня мама… — начинает она. — У неё мама, — хмыкает Лада в моей голове. — Мама — это диагноз, — едва не хохочет она. Да, у Гали — мама. Мама головного мозга. Мама с больным мозгом. Мама-ипохондрик, которая пропадает в больницах. Которая не даёт никакой жизни совей единственной дочери. Моя такая же. Прекрасно понимаю Галю. Может, поэтому и не стоит её отпускать? Уберечь, спасти… А если я неправа? Если её мать и в самом деле больна? — Да и плевать! — почти кричит Лада в моей голове, но я пытаюсь не слушать. Не слушать. Не слышать. Не слушать. Галя расписывает мне уже который раз все эти анализы, снимки… — Иди, конечно, чего ты спрашиваешь, — сдаюсь: сил больше нет слушать о больных, когда сама насквозь больна. Галя подавляет довольную улыбку, собирается уходить… — Собери всех ко мне сюда, совещание до обеда проведём, — говорю я ей, возвращаясь к монитору, теряя к Гале всякий интерес. А может, больная мать — это всего лишь удобное прикрытие? Может её мамашка вообще сдохла уже сто лет назад? Но как же мне пофиг… Галя исчезает за дверью. — А может, она вообще — сирота, — снова Лада. — Мне плевать, — фыркаю я, открывая план сценария своего квеста. Всё это придумалось само собой, едва я оправилась после появления Лады в моей жизни и смерти Даньки. Сейчас кажется, что всё это случилось в один день: сначала Данька выпал в окно, а потом я поехала на автобусе и — проснулась утром в комнате с Ладой, но всё было не так… В тот вечер я ехала из больницы, от своего друга Витька: он когда-то был моим соседом в детстве, а тут — мы встретились в больнице. Вообще, я туда пошла, чтобы мне выписали какие-нибудь успокаивающие: после похорон Даньки мне казалось, что сон потерян, но теперь понимаю: это я еще неплохо спала. Когда мы встретились с Витьком… Это не было похоже на встречу двух старых друзей, которые обычно долго говорят о чём-то, вспоминают детство и прочие глупости. Мы вдруг заговорили так, словно наши тёмные стороны друг другу давно открыты. — Я же ненавижу стариков, вот и работаю тут, — никакой улыбки на его лице в тот момент не мелькнуло, он был вполне серьёзен. — А я ещё и детей терпеть не могу, потому работаю в Доме Культуры, — да и мне было не до шуток: у меня умер Данька. — Мы похожи, — кивнул он, и сквозь очередь тех, кого мы ненавидим, провёл меня в свой кабинет. — Мне нужны успокоительные, я после похорон, — заявила, как только дверь в его ослепительно белый кабинет закрылась. Он что-то написал на бумажке, просил этим не злоупотреблять, следовать инструкции, потом мы сходили поставить все нужные штампы на этот рецепт, и… До аптеки в тот день я так и не доехала. — Здравствуйте! — Нинка без стука врывается в мой кабинет и проходит за стол времён наших бабушек: полированный, обшарпанный — страшный; а Нинка — в белой рубашке, вся такая правильная. Следом за Нинкой и все остальные. Половину из них я до сих пор путаю. Плевать. Этого ты хотела, Лада? Но она молчит, словно, как и я, наблюдает за всеми. Все усаживаются; у многих здесь уже свои места. Самые бесячие, смелые и отважные — садятся ближе ко мне, чтобы оглушить своим криком, в случае чего, и никому не дать высказаться. Скромники — рассаживаются кто где. — Давай, зажги! — наконец-то говорит Лада где-то за спиной. — Так, дорогие мои, прошу меня не перебивать и выслушать… Не с этих слов должен начинать руководитель, но я больше не могу и не хочу руководить этим сбродом. Кроме того, они всё-таки, по непонятным мне причинам, иногда меня боятся: порой хватает всего лишь взгляда, чтобы было всё так, как я сказала. Впрочем, боятся, конечно, не меня, а увольнения. Сердце стучит, руки едва не трясутся, лицо начинает гореть, но я всё же говорю, что двадцать седьмого апреля, в воскресенье, мы проводим квест. И наступает оглушительная тишина. Все смотрят друг на друга. Кто первый начнёт? Те, кто боится сокращения, — будут молчать. — Лови эту тишину, — подсказывает Лада. — Да! И это не я придумала, это сверху пришло, — смело вру я, чтобы уже наверняка никто не смел возмущаться. И никто не смеет: дружно закатывают глаза, вздыхают. — Поди, ещё и проверять придут, — ворчит Нинка. — А что нам делать-то? — перекрикивает её Ксения Эдуардовна. Сухая старушенция, сгорбленная, вечно в каких-то ярких костюмах, морда всегда тяпкой — никогда не видела, чтоб она улыбалась. Вот именно ей — точно нечего делать. — А вы знаете, что такое квест, Ксения Эдуардовна? — хмыкает Галя. — Ада Викторовна, а руководство понимает, что двадцать седьмого — Пасха? У нас тоже семьи… — начинает Кирилловна. — Вот именно, — поддакивает ей кто-то или все вместе. — Я бы их уже уволила, — внезапно заворчала и Лада. Смешно, но приходится подавить улыбку. Пусть немного поворчат. Особенно Кирилловна, у который нет никакой семьи, кроме сына, которого, как она утверждает: родила для себя. Что за «для себя» такое? Произвести на свет другого человека, совершенно другую личность — для себя, а не для того, чтобы он просто жил и радовался. Пора начать выдавать права на роды, как на управление автомобилем. Впрочем, аварий от этого меньше не становится — людей всегда слишком много, естественный отбор — необратим. Думаю, их пора прервать. — Примерный план сценария я скину вам в сеть, посмотрите, придумайте, что можно ещё провести, — говорю я, и снова наступает тишина. — Готовьтесь, — заключаю я, надеясь, что совещание завершилось. — А выходные как? — снова Кирилловна. — Возьмёте потом отгулы, приказы я подготовлю, — самой не верится, что так запросто ей отвечаю на этот вопрос: обычно я что-то мямлила, улыбалась, просила понять и простить… Наверное, вошла во вкус. Они вздыхают и переглядываются ещё раз, а затем — наконец-то начинают покидать мой кабинет. Дверь закрывается. Откидываюсь на спинку кресла. Как же хочется спать. А стоит прийти домой — и уже не уснуть. Мне так страшно оставаться с ней наедине, что я готова творить лютую дичь: слушать громко музыку в своей квартире, ругаться из-за этого с соседями, орать что-то на балконе, бродить ночью по району — что угодно, но только не спать, не спать, не спать. Да-да-да, просто однажды я не доехала до аптеки, а ведь именно туда я и ехала. Села в очередной ПАЗик, включила музыку в наушниках и рассчитывала немного вздремнуть. Аптек много, но я собиралась ехать к самой отдаленной, именно для того, чтобы немного вздремнуть, потому что я наконец-то захотела спать. И тут мой гениальный план мгновенно рухнул: на моё плечо опустилась рука, и кто-то громко прокричал, чтобы я уступила место овуляхе с ребёнком. Видимо, я тогда ещё слишком хорошо выглядела, раз приняли за самую молодую в том сраном автобусе. Задаваться в очередной раз вопросом: зачем они тут все в этом городе бесконечно кого-то рожают, если им приходится возить своих детей на автобусе, а не на машине, — я уже не стала: слишком устала от этого вопроса, слишком много мы спорили с Данькой по этому поводу, пока он был жив. Просто поднялась с места, сделала музыку громче и просочилась на заднюю площадку. Шансы, что освободится чьё-то место, — ничтожны. Всё, что мне хотелось в тот момент: бесконечно ехать, неважно куда; пусть и стоя; смотреть в окно, заглушать внешний мир музыкой, ни о чём не думать. Так и было бы, если бы мой взгляд не зацепился за красный камень в золотой оправе. С этого и началось моё настоящее сумасшествие. Страшно всё это вспоминать. До сих пор не верится, что всё это — не сон. И Лада, как доказательство, снова появляется на диване, а я отвлекаю себя работой, думая, что стоит отправиться на обед пораньше: купить наконец-то кошке нормального корма, чтобы не кормить её очередной ерундой из холодильника; может быть, зайти в кафе, где мы раньше обедали с Данькой… А ещё: обязательно позвонить маме, иначе она снова позвонит сама и начнёт разводить скандал о том, что она мне якобы не нужна, потому я не звоню, и как мне не стыдно: не могу просто набрать номер и узнать, как у неё здоровье. — Пытаешься спрятаться от меня за мамочкой? — хмыкает Лада. Пытаюсь существовать. Только перед глазами так и пляшет тот красный камень на корявом пальце. Дрожь пробегает по всему телу. Работать уже не получится. Забираю сумку, бегу к выходу. Мне так тесно и страшно. Мне нужно к тем, кого я ненавижу.