«Никогда не думай, что ты иная, чем могла бы быть иначе, чем будучи иной в тех случаях, когда иначе нельзя не быть».
«Алиса в Зазеркалье»
Льюис Кэрролл
Когда въезжаешь в этот город — он будто кричит тебе: возьми тачку и вали отсюда нахер! Потому что сразу после пафосной стелы с названием и растяжки на теплотрассе «Вас приветствует город Серебросветск!» вас приветствуют около пяти дилерских автомобильных центров: «Toyota», «Nissan», «Hyundai» и прочих. Бери тачку и вали из этого Беспросветска. Здесь ничего нет. История города печальна, как и истории каждого второго такого города: раньше было всё, а теперь — ничего нет; из всех достопримечательностей: мой Дворец, церковь и краеведческий музей; ещё есть старый заросший парк со сломанным колесом обозрения и давно сломанными качелями, каруселями; полуразрушенный больничный комплекс, заросшие карьеры и… Пожалуй, всё. Впрочем, есть ещё автовокзал и вокзал, какие-то супермаркеты, пара кафе, памятники кому-нибудь и прочий хлам, как и во всех городах. Серебросветск безразличен мне так же, как и мой Дворец. Всё что мне известно: здесь добывали когда-то невероятно давно, примерно в восемнадцатом веке, что-то вроде серебра, но это было не серебро, а штейн; потом нашли что-то более ценное и стали добывать это ценное, но город так и не переназвали; правда, есть те, кто утверждает, что город на самом деле называется Серебросоветск, но их с каждым годом всё меньше и меньше, а Серебросветск — остаётся Серебросветском. Ценных металлов больше не добывают: всё закрылось и рухнуло в девяностые; на город по тихой грусти наступает лес, который периодически горит или вырубается. Плевать. Этот город я ненавижу. — Как и всё вокруг, — снова она в голове. Если я с ней соглашусь… Что будет, если я с ней соглашусь? Людей на улице как назло не так уж и много; скорее, бродят безликие тени: серые и одинаковые. Хочется скрыться от них в том самом кафе, где мы обычно обедали с Данькой; где за час обеда с нами случалась целая жизнь, а потом — я возвращалась к работе, а он к своему творчеству. Сейчас ничего не произойдёт, я знаю; наш столик — свободен: мало кому нравится сидеть в закутке без окна; всем так важно выставить себя на показ в этом городе, в этом кафе, потому что по местным меркам — здесь всё слишком дорого, обеды здесь каждый день может позволить только начальство, а их подчинённые — обедают тут только в день зарплаты или аванса. — А ты у нас крутое начальство, — снова она. Да; я крутое начальство с двумя кредитами на ремонт машины, которую раздолбала перед смертью Даньки. Как же он тогда испугался… А со мной ничего и не случилось, даже сотрясения никакого не было. Меня подрезали на трассе, когда я ехала с работы; каким-то чудом я умудрилась всего лишь съехать в кювет, выйти; но едва я вышла — в кювет мчалась ещё одна тачка. Не знаю, как мне тогда хватило мозгов отскочить в сторону, а не обратно в машину, которую почти превратили в этот момент в консервную банку... — Привет! Тебе как обычно? — официантка меня помнит, обращается на «ты», но я даже имени её не знаю, обычно с ней всегда говорил Данька. — Да, — киваю я. — Кофе побольше, — на всякий случай напоминаю я ей, чтобы не принесла мне всего одну чашечку. — И вместо того, чтобы судиться, ты пошла брать кредиты, — смеётся в голове Лада. Судиться было просто не с кем; в тот день, вообще-то, случилась страшная авария с жертвами, трупами: машина, которая слетела с трассы на мою, — приземлилась с одним трупом: у мужика просто не выдержало сердце, потому что уворачивался он от длинномера, водитель которого уснул за рулём, снёс ограждение и вылетел на встречку. Так что того чувака, который меня подрезал, из-за которого мой тачка слетела с трассы, — я должна была скорее благодарить, а не судиться с ним. На дороге в тот день случилось кровавое месиво, и мне повезло не стать частью этого ужаса. Впрочем, в тот день ужасы в моей жизни только начинались. Через месяц Данька просто вышел в окно, а еще через какое-то время — появилась Лада. — Может, мне наконец-то зайти в аптеку — и ты исчезнешь? — едва слышно произношу я, глядя в мутное отражение на полированной столешнице. На этот раз — молчание, только отражение вдруг расплывается в странной улыбке… Или мне это всего лишь кажется? Окна у меня здесь нет — только стена, а за спиной — люди. На стене реклама и бестолково-позитивные цитаты о кофе и здоровом питании, но перед внутренним взором — всё ещё тот день с появлением Лады. Мне наконец-то приносят кофе, и это должно бы отвлечь меня от тех воспоминаний, но я даже не чувствую ни запаха, ни вкуса — будто нахожусь во сне, и пока ещё раз не прокручу в памяти тот день — ничего так и не почувствую. Меня подняли с места, я прошла на заднюю площадку, не надеясь сесть куда-нибудь, как вдруг: красный камень в золотой оправе на корявом старческом мизинце. Передо мной сидел странный дед: в спортивной шапке, которую обычно носят гопники, с надписью «Adidas». Шапка белая, с балаболкой. Из-под кожаной куртки торчал воротник спортивного синего костюма. Деду этому было лет шестьдесят; густые седые брови едва ли не домиком; на переносице несколько глубоких поперечных морщин, глаза голубые, глубоко посаженные, нос ровный, но уже распухший не то от старости, не то от чего-то еще. Гладковыбритый, губы тонкие. Под нижней губой складка или глубокая морщина в виде дуги. Взгляд его был неподвижен, да и сам он почти не шевелился. В какое-то мгновение я и сама удивилась, что изучаю его лицо, пытаясь запомнить каждую складку, все черты, будто для меня это было очень важно. Наконец он почувствовал на себе мой взгляд, но даже когда мы посмотрели друг на друга — я не могла оторваться. Каменное выражение его лица нисколько не поменялось. На левую руку, на которой я приметила рубиновый перстень, он положил правую, и на ней колец оказалось еще больше. Все они были серебряные и только одно с черным камнем, на безымянном пальце. Четыре остальных — раскрытые пасти каких-то черепов, вовсе не человеческих. «С ума сойти!» — подумала я тогда, потому что привыкла видеть в автобусе совсем иных дедов: немощных, разваливающихся на глазах, а этот — на такого вовсе не был похож. Старик будто услышал эту мысль, хотя я продолжала молчать, и лицо его стало ещё мрачнее. На мгновение мне показалось, что он вот-вот поднимется с места, гаркнет мне что-то мерзкое в лицо и опустится обратно, а может, и вовсе выйдет на ближайшей остановке. Именно в этот момент я решила отойти от него, чтобы не потерять из виду, но стоило мне сделать одно движение, как его холодная рука вцепилась в мою, и он потянул меня на себя. Хотелось закричать, но страх меня сковал до того, что я едва стояла на ногах. Он кивнул своему соседу, который сидел с ним рядом, и тот — мгновенно куда-то исчез. Через силу мне пришлось поддаться и опуститься рядом, заняв место предыдущего. В ушах загудело, наушники — просто исчезли, будто у меня их и не было; стук своего сердца я слышала отчетливее, чем крик кондукторши, которая требовала оплаты за проезд. — Мерзкие люди, — прокуренным и достаточно грубым голосом заговорил старик. — Та, что заняла твое место, на самом деле не успела сделать вовремя аборт, зато теперь пользуется твоим сиденьем. Она сидит на твоем месте, на месте благоразумной девушки. «Ясно: очередной ёбнутый дед», — мысленно заключила я, пытаясь нашарить в кармане куртки телефон. — Ничего смешного! Слушай! — внезапно прокричал он так, будто мы в автобусе одни; будто мы настолько одни, что он слышит мои мысли, а ещё — мне некуда деться: он всё ещё держал меня за запястье и не думал отпускать. Едва я хотела окинуть взглядом салон, чтобы хоть кому-нибудь подать знак, старик наклонился над моим ухом: — Ты бы хотела их всех убить? — прошептал он, и внутри меня вместо страха появился необъяснимый холод, который я едва смогла перебороть. Единственный, кого я тогда хотела бы убить — это он, и от него надо было избавляться. — Ещё как! — громко, насколько это было возможно в моём состоянии, произнесла я. — А как? Как бы ты это сделала? — глаза его загорелись как у ребенка, которому вот-вот дадут желанное мороженое и он его умнёт в один присест. Дед сам этого захотел, обычно я молчу и от меня отстают, но в этот раз — меня всё ещё держали за руку, и никто не видел, что я, возможно, нахожусь в опасности. Выдохнув, я и сама не поняла, как вообще мне пришло такое в голову и почему я всё это вообще произнесла: — Ребёнку этой шалавы — я бы снесла башку, а её — схватила бы за волосы и била бы об окно до тех пор, пока оно бы не разбилось и не расхерачило ей всё лицо в кровавую кашу, — произнеся это, я ощутила, как страх меня мгновенно покинул, а ещё: как всё вокруг ярко и мои наушники, на самом деле, болтаются у меня на шее и что-то жужжат, а старик — наконец-то выпустил мою руку. Понимая, что картину, которую я ему обрисовала, — была ужасающей, и дедуля, видимо, сам стал не рад, что задал мне такой вопрос, я наконец-то вернулась к тому, ради чего вообще села в этот автобус: музыка и сон. На немецком то шептали, то орали «Oomph!». Немецкий я не знаю и не понимаю, и в этом — вся прелесть: это не отвлекало меня и не заставляло думать о смысле песни, как и о смысле музыки. Внешний мир мне был не слышен, перед глазами — темнота, и я почти готова была провалиться и забыться. Плевать. Кондуктор разбудит на конечной, а я заплачу и поеду обратно. И едва я провалилась в сон — начался мой кошмар наяву: меня будто прошил током громкий шёпот, ворвавшийся в уши сквозь весь этот шум немецкого рока. — Исполнено! — громко прозвучал в моей голове голос старика. Автобус прибыл к очередной остановке и затормозил, от чего я открыла глаза; старик уже сидел напротив, взгляд его вновь был неподвижен, а рядом со мной, как и на всей задней площадке — не оказалось никого. Люди выходили, и когда из салона выкатилась последняя старушка — зашла девушка в чёрном плаще, в чёрном платке и чёрных огромных очках — вся скрытая от посторонних глаз. Она тут же подошла к мамаше с ребёнком, которые заняли моё место; её руки с длинными заостренными красными ногтями потянусь к мальчишке. В мгновение ока она схватила его за волосы и дёрнула так… Мне до сих пор не верится, что это было на самом деле. Она оторвала ему голову, будто он был куклой или ещё чем, а не живым человеком. Кровь была повсюду, слышно было крики, но в моих глазах от всего этого ужаса начинало темнеть; вот только при всём этом — я ничего не чувствовала: ни ужаса, ни страха — мне просто хотелось закрыть глаза и не видеть происходящее; я пыталась хоть что-то почувствовать, но внутри — ничего не дрогнуло, лишь усталость становилась сильнее и утягивала за собой, в сон. Кошмар продолжался; расправившись с мальчишкой, она принялась и за его мать: била о стекло, как я и говорила старику, чтобы напугать его, чтобы он от меня отстал. А потом… Я не помню, что случилось потом. Как бы я ни пыталась — провал, темнота, ничего. Утром я проснулась в своей комнате: как обычно, телефон прозвонил будильником, я отключила его, ощущая шум в голове, будто у меня похмелье. Собрав все силы, я попыталась встать, но, приподняв голову, — тут же рухнула обратно, зарывшись в подушку и накрывшись одеялом. Старик из автобуса сидел на деревянном высоком кресле, напротив моей кровати. — Идём со мной, — прогремел его голос так, что от этого грома не могло спасти одеяло. Казалось, что сердце остановилось, меня будто парализовало. В голове ничего не укладывалось, ничего не вспоминалось, кроме девицы, которая устроила кровавую баню в автобусе. Как в квартире оказался старик? В моей комнате? Ничего не вспоминалось, я только представляла, как это вообще могло произойти, и мне становилось страшно. Что мы делали вечером? Как скоро ко мне нагрянут мусора? Я свидетель или заложник? Или и то, и другое? Мне хотелось снова заснуть или проснуться, я не хотела верить в то, что всё произошло на самом деле: расправа над мамашей с её выродком, этот безумный старик в моей квартире. «Кошмарный сон! Сейчас все кончится!» – наверное, я шептала это слишком громко. Он услышал. Одеяло немедленно исчезло. Моё тело представляло собой мясо: царапины, синяки, порезы — на руках, ногах, на животе, на груди. Хотелось закричать, но крик стал в горле комом. — Я наделю тебя властью, безграничной властью! Лада тебе поможет! Чаще смотри в зеркало! — мерзкий шепот, влажные губы; мне даже показалось, что его язык заполз мне в ухо, говоря все это. Оцепенение, не шевельнуться, не подать признаков жизни. Мне было очень страшно. Холодно и страшно. Только в этот момент я действительно что-то почувствовала. После шепота воцарилась оглушающая тишина. Сколько я так пролежала — не знаю. Наконец мой же голос, но с очень уверенной интонацией приказал мне встать и подойти к зеркалу. Можно считать, что меня заставила подняться некая сила. Пройдя к зеркалу, я увидела себя в полный рост. Ран, царапин, порезов и синяков не было — передо мной стояла голая очень бледная девушка, с красной помадой на губах. Губы эти растягивались в улыбке, оголяя белоснежные зубы. Она назвалась Ладой. С тех пор мы вместе. Мелодия телефона возвращает в реальность. «Мама». — Ну, сейчас будет скандал, — кажется, Лада всегда только и делает, что смеётся над всем, что происходит со мной. А старик обещал, что поможет. — Не будет, — отвечаю я ей едва слышно и сбрасываю вызов: не то назло ей, не то потому что действительно не хочу этого бесполезного разговора. Плевать. Переживёт. У меня ведь тут важное дело: я так и не выпила кофе.