Взрослые никогда ничего не понимают сами, а для детей очень утомительно без конца им все объяснять и растолковывать. «Маленький принц»
Антуан де Сент-Экзюпери
— Так и знал, что ты здесь, — Дмитрий Павлович, отец Даньки. Едва я успела сбросить вызов родной матери — рядом появляется неродной отец. Бесшумно, почти как Лада; только его хотя бы все видят. Нас все теперь видят: ко мне же глава города подсел, а не обычный смертный. — Здравствуйте, — выдавливаю я из себя, опустив голову. Почему-то после смерти Даньки — общаться с ним тяжело: я всё ещё живу в квартире его сына, более того: он единственный, кто верит в суицид безоговорочно, что странно для отца, и совсем не похож на того, чей ребёнок вышел в окно. А ещё — общение с ним стало несколько странным, буквально спустя три дня после похорон: он со мной едва не заигрывает. Сначала я списывала это на стресс, но сейчас — он меня только бесит своим поведением. — Как на работе дела? — тем временем, стараясь быть бесшумным, спрашивает он, выливая бесцеремонно из кофейника в мою чашку мой кофе… Да зашибись просто! Вот как становятся богатыми: пьют чужой кофе! — Ужасно, — раздражение я едва скрываю, но продолжаю: — Начальник культуры не понимает, что такое квест. Как я должна работать? Ему прекрасно известно, что я хочу уволиться, что Данька был не рад этой моей работе, но именно Дмитрий Павлович устроил меня директором Дворца культуры, и именно Дмитрий Павлович всё это время уговаривает меня остаться и чего-то подождать. Вот и сейчас: — Ты подожди, — он меня едва за руку не хватает, но я вовремя прячу руки под стол, и он даже бросает на меня из-за этого слегка растерянный взгляд. Господи, скажите, что мне это показалось! — Нет, он на тебя запал, — едва хохотнула в голове Лада. «Ну, раз так: агрессия должна быть безмерной!» — решаю я. — Знаете, — собирая сумку, начинаю говорить первое, что в голову придёт. — В таких условиях работать невозможно: может, вы привыкли вести дела в окружении почтенных старцев, которые вот-вот развалятся и при этом ни черта не понимают, а я — устала. И вот сейчас надо уйти, но… — Подожди, Ада, сядь, — повышает он голос, и все смотрят на меня — всё кафе. Вот бы устроить скандал… — Плесни в него кофе! — подбадривает Лада. Но я опускаюсь обратно, скрестив руки на груди. — Кишка у тебя тонка, — фыркает недовольно Лада, и от этого я просто готова взорваться: и она туда же. Ну, какая от неё может быть помощь?! Дмитрий Павлович переводит дыхание, поморщившись от глотка кофе. — Не по вкусу местная столовка, правда? — продолжаю я, коли меня просили остаться, но больше по той причине, чтобы показать Ладе, на что я бываю способна. — Что у тебя там за квест такой? — решает он наконец-то перейти к делу, пропуская мои слова об этом кафе и кофе. — Не упусти этот шанс, — снова Лада; так и хочется послать её ко всем хренам. — С элементами хоррора, — отвечаю я, раздражённо болтая ногой под столом, и прекрасно понимаю, что и он нифига не понимает. — Это что? — но он хотя бы не стесняется показать, что полный идиот в этом вопросе, в отличие от остальных стариканов, которые окружили меня плотным кольцом и делают вид, что разбираются во всём на свете. Вот как мы работаем. Вот для кого существует этот город. Он сам по себе хоррор-квест: найди работу, выживи на зарплату, успей на единственный в этом часу автобус, не смей жаловаться никуда, иначе тебе потом не выжить — эти мышиные короли тебя сожрут и глазом не моргнут. Вот один из них: сидит, ждёт, когда я расскажу, что же такое я задумала, что означает это таинственное слово «хоррор». На дворе две тысячи восьмой год. Двадцать первый век. Но не у нас. У нас тут ещё тьма, чума и неграмотность. И остаётся только тяжело выдохнуть, пока этот жиреющий крыс не выпил весь мой кофе. — Это ужастики, — сдаюсь я. — Ужастики любят все, а дети — больше всех, — сама не верю, что это говорю: будто я люблю детей и хочу видеть этих маленьких ублюдков в своём дворце. — Так. Дети — это хорошо, — оживает мэр. Кто любит детей — так это вот эти людоеды. Фотографии с детьми — самый мощный PR-ход во все времена. После него можно землю выжигать, и никто не поверит, что ты неправ: тебя же дети любят! Вот и фото есть. — Наконец-то ты проснулась! — хохочет в голове Лада. — Поэтому я проведу это мероприятие в воскресенье, двадцать седьмого апреля, — подытоживаю я; отвечаю Ладе, а не ему. — Хорошо, и в чём проблема? — он изображает интерес; на самом деле, не будь я почти женой его покойного сына, он бы здесь не сидел, он бы и интерес этот не изображал. — Мерзость какая, — выдыхаю я едва слышно, опустив голову. Мерзость. Мерзость — изображать интерес; мерзость — так легко забыть своего сына. Мерзость — сидеть с этим увольнем за одним столом и говорить. Говорить. Говорить. — Что? — а мне плевать: слышал он это или нет, пусть переспрашивает, а потом делает вид, что не слышал — хоть немного покайфую от его фальшивой игры. Данька был прав: нет в нём и ему подобных ничего живого. Мертвецы в костюмах! Как же бесит играть по вашим правилам! Как же бесит то, что я вынуждена сидеть с тобой за одним столом! — Проблема в том, — приходится продолжить, сложить руки домиком на столе, смотреть в упор — быть сейчас максимально убедительной, — что в этот день — Пасха, — заключаю я и кайфую больше от того, как быстро папашка меняется в лице. Вот оно — его истинное лицо! — Зря сказала сейчас, он же теперь не разрешит, — ворчит недовольно Лада. — Так подожди: страшилки в Пасху? — он пытается понять, но ни черта он не поймёт, потому что сейчас я окончательно запудрю ему мозги. — В том и смысл, — начинаю я. — Страшилки всё равно проиграют, а добро и всё такое — выиграют. В этом и посыл! Лада заливается смехом слишком громко — я едва не роняю голову на руку и только морщусь так, будто у меня внезапно разболелась голова. — Что с тобой? — и глава города не может не среагировать на подобное. Лада замолкает, но и этот момент я не упущу. — Ничего, — наглая ложь. — Просто уже мигрень начинается от всего этого: подчинённые мне такой скандал закатить решили из-за мероприятия в выходной день, да ещё и в Пасху — у меня уже сил никаких нет, вы не представляете, как я хочу уволиться, — частичная ложь: разразиться скандалу — я всё же не дала; искра скандала сейчас на рабочей кухне: обсуждают меня, мою половую жизнь и кто я вообще такая. — Ты подожди, — снова он за своё. — После выборов — я тебя отпущу, — наконец-то говорит он. Вот оно что. Какой же урод! Конечно, где как не в моём Дворце он получит всё, что ему нужно и больше всех?! У него сын умер, а он только об одном думает: как власть удержать! Его-то жизнь продолжается! Ну, ничего! Я её нахрен быстро ему закончу! — Тогда сделайте так, чтобы у меня не было проблем с проведением этого мероприятия, — заключаю я, поднимаясь из-за стола. — Иначе всё в этом городе будет таким же отвратительным как этот кофе, — напоследок договариваю и двигаюсь к выходу. И только сейчас осознаю, что меня трясёт от всего этого: натурально трясёт. Сердце сейчас выскочит, а воздух закончится. Не верится, что я так могу. Чего только ни скажешь, когда не выспишься. На что я ещё способна в таком состоянии? Выйдя на улицу, закуриваю, надеваю тёмные очки и двигаюсь во двор, который буквально в двух шагах от этого кафе: мне нужно присесть. К счастью, все дети ещё в школах и детских садах — во дворе их нет; во дворе вообще нет ничего, кроме грязного снега, собачьего дерьма и восставшего из снега мусора. Опускаюсь на первую попавшуюся скамейку, которая уже успела оттаять и обсохнуть. — Вот это было круто! — Лада появляется рядом в своём чёрном наряде, только без платка. Ставлю телефон на беззвучку и прикладываю к уху. — Ну, а ты говорила, что у меня кишка тонка, — только так я могу говорить с Ладой, не вызывая любопытных взглядов — это придумалось само собой, будто я всегда так делала. — А что будет с квестом? Тебе нужен скандал, чтобы уволиться и потянуть папшку за собой, только так ты и отомстишь за Даньку: уничтожишь его полностью, — продолжает Лада, откинувшись на спинку скамейки, глядя куда-то вверх. — Если мой расчёт верен, он возьмёт это на личный контроль, мне никто не станет мешать; более того: я уж постараюсь, чтобы все знали о поддержке с его стороны, — говорю, а самой не вериться, что я способна такое провернуть. Что скажет мама, когда узнает? А она узнает. Скандал будет греметь долго. Возможно, даже будет травля. Папа… Может, что-то и скажет, но ничего особенного не случится. А вот мама… Мама — страшнее разъярённой толпы. — Не о том ты думаешь, — вмешивается Лада. — Кто будет проводить квест? Бабульки тянут только на роль мумий и зомби, а молодняк, который у тебя есть, — этого мало, — продолжает она. Представляя своих старушек в роли мумий и зомби — я даже готова рассмеяться, но только улыбаюсь. Как жаль, что Лада — всего лишь часть моей бессонницы и съезжающей с катушек психики. Мы бы подружились. Впрочем, я ошибаюсь. Это сейчас я к ней привыкла и вроде бы не боюсь, но в тот первый день… В то утро — я готова была сдаться в психушку. Она вышла из зеркала: я видела, как её босая нога переступила оттуда на пол нашей с Данькой квартиры; в это же мгновение я попятилась назад, а затем — бросилась к одной-единственной иконке, которая появилась у нас над кроватью совсем недавно. Меня это удивляло, и я даже шутила по этому поводу: мол, чего вдруг в квартире двух атеистов делает икона, где он её, вообще, взял? Но Данька лишь отмахнулся и обещал рассказать об этом позже. Позже — не случилось; случилось — поздно, когда ответов так и не оставили, ушли, бросили. В тот момент, когда Лада вышла из зеркала, — я вспомнила о существовании иконы в нашей квартире в первую очередь. Схватила её и выставила впереди себя, надеясь, что Лада исчезнет. Вот до чего доводит страх. К чёрту летят все принципы, становишься тупым, ещё одним бараном, ещё одним идиотом. — Этими картинками меня не остановишь, — сказала Лада, и картинка мгновенно загорелась в моей руке, я выронила её на кровать, закрыла лицо руками, ожидая пожара и боли, но — ничего не произошло. Лада сидела напротив меня, картинка превратилась в пепел и не оставила даже прожогов на простыне, не пахло гарью — она просто превратилась в пепел. — Кто ты? — потеряв всякую надежду, что это закончится, мне оставалось только озвучить вопрос, который бился птицей в моей голове-клетке. В изголовье кровати я вросла от собственного страха, обхватив колени, стуча зубами, дрожа всем телом. Она повторила своё имя. И больше ничего. Рассказывать о моем страхе перед ней, который я испытывала в тот день, — можно бесконечно. До сих пор ничего не понимаю и не знаю. Как такое возможно? — Скажи, Лада, — возвращаюсь я к нашему с ней разговору. — Тот старик — вы как-то связанны с ним? Лада выдыхает и улыбается, закусив нижнюю губу. — А ты как думаешь? — вопрос на вопрос; ненавижу этот приём. — Хочется думать, что вы вместе, — но я отвечаю честно. Иначе думать и не хочется. — В какой-то степени ты права, — да ей бы в дипломаты — цены бы не было с такими уклончивыми ответами. Но разговор я начала не просто так; если я собираюсь играть во взрослые игры, потянуть за собой главу города, разжечь скандал — нужно, прежде всего, хоть немного разобраться с самой собой. — И это какое-то испытание? Я что-то получу взамен, или я что-то должна отдать безвозмездно? Душу? Жизнь? Что вам нужно от меня? — на самом деле я просто хочу понять: как сильно я рехнулась… Лада снова усмехается. — А что бы ты хотела получить? — она наконец-то смотрит на меня. Нет ничего страшнее, чем смотреть на собственное ожившее отражение, которое сидит с тобой рядом на скамейке средь бела дня. Что я хочу получить? Живого Даньку мне вряд ли удастся получить… За это точно придётся что-то отдать. Впрочем, последний месяц нашей совместной жизни состоял из ссор и драм: мы вдруг перестали понимать друг друга; я вдруг перестала верить в его талант, даже как-то назвала недорокером в пылу спора… В общем: пусть спит спокойно. Да и невозможно это. Хватит сходить с ума! Если Лада и этот старик что-то могут, если это не моя бессонница и расстройства психики, то… — Был у меня друг Ромка, — начинаю я, чтоб не передумать. — А потом вдруг — исчез. Вот бы он был рядом — всё было бы иначе, — странно это говорить, я же на самом деле хотела совсем другого: чтобы Лада была настоящей, чтобы Данька был жив, но… Это так страшно. А наркоман, который вдруг объявится, — меня ничуть не пугает. Да и объявится ли он? Лада внезапно заливается смехом. — Это тебе нужно? Правда? — хохочет она. Неправда, но правда — куда страшнее. Тут уж у меня точно: кишка тонка. — Да. Раз вы такие всемогущие: тебя не разыскивают менты после того, что ты сделал в автобусе, — достаньте мне Ромку, — ну, какой же бред я несу. — Хорошо, — тут же соглашается Лада, угомонив свой хохот. — Только теперь будь готова к тому, что и за это желание придётся платить, — от этих слов мороз по коже, но я стараюсь держаться. — Если я должна сдохнуть из-за наркомана — тогда он мне не нужен, — надеюсь, ещё можно отступить. — О, нет, тебе умирать не придётся, — довольно улыбаясь, говорит она. — Родителей тем более не отдам за наркомана, — поздно я об этом подумала… Лада морщится. — На что они тебе? Всё равно ведь умрут рано или поздно, — она говорит, а меня это даже не шокирует; но и принять я этого не могу. Не могу – и всё. — Я сказала: нет, — и надеюсь, я имею на это право. — Да я шучу, расслабься, — она встаёт с места, поправляет свои одежды и резко наклоняется ко мне: — Просто доверься мне и получишь своего наркомана: делай, как я скажу, — шепчет она, и внутри меня всё застывает. Снова мне безумно страшно. Зря я, вообще, заговорила с ней и начала ставить какие-то условия. Что теперь будет? Дороги назад — нет.