Мой личный сорт анархизма

«Этот город — ведро с крабами» Юлия Кучман

Если бы это был другой город, где меня никто не знает, — началось бы служебное расследование, сопровожденное целой кучей проблем. Серебросветск тем и хорош, что здесь, даже если ты не знаешь человека, — он знает тебя, и всех твоих родственников, и друзей, и родственников друзей. — Вообще-то, надо всех допросить, — говорит мой бывший однокурсник Ярик. — Если ты пьёшь те колёса, которые я тебе выписывал, то вот это — лишнее, — говорит мой бывший сосед Витёк, указывая на вискарь и стаканы. — Собрались как-то в доме культуры: мент, врач и директор этого дома, — говорит за спиной Лада, которая явилась, стоило пройти этим людям в мой кабинет. — Нет, пока я их не пью, — выдыхаю наконец-то я, разливая вискарь по стаканам, и тут же обращаюсь к Ярику: — Они ведь ничего не видели, — говорю я о своих подчинённых. — Она зашла ко мне по рабочему вопросу, мы говорили, ей стало плохо; первую помощь я оказывать не умею, пока наливала воды — она упала в обморок, вызвала врачей, — рассказываю, и самой не верится, что так умею врать. Впрочем, в моём случае рассказывать правду — всё равно что врать; быстрее в психушку отправят, чем поверят. — Это-то и плохо, — не сдаётся мой бывший однокурсник. Он сидит напротив меня: расслабленный, слегка разжиревший, довольно улыбающийся… Что ему надо? Неужели думает, что я его боюсь? Смехота. Несколько минут назад моя воображаемая Я — убила мою сотрудницу у меня на глазах. Мне ли теперь бояться Ярика? — Ничего плохого я в этом не вижу, — и я не боюсь: передо мной всего лишь Ярик, который всё списывал у меня на юрфаке и мало что понимает до сих пор; это ему надо меня бояться. — Если бы я оказала ей первую помощь неправильно или дала бы какую-нибудь таблетку — вот это пиздец; а так: я всего лишь видела, как ей стало плохо, она умерла до приезда врачей. Что я могла сделать? Смерть — никого не предупреждает о своём визите, даже если ты на работе — ей плевать, она просто пришла – и всё. Какие чудовищные вещи я говорю и ничего не чувствую, будто палач или равнодушный к смерти Витёк; будто вижу эту смерть каждый день. — Проблемы всё равно будут, — не сдаётся Ярик. — Надо спросить: может, кто-то слышал крики? Вы поругались, а она — женщина в возрасте, сердце не выдержало… В том и проблема Серебросветска: тебя знают все, и стоит раз на кого-то наорать — на кого-то невероятно разговорчивого — за тобой закрепится репутация истерички. Мой бывший однокурсник — яркий тому пример, на него я однажды наорала, и мы даже почти подрались; он это помнит, и я это помню. — Не будет никаких проблем, — морщась от виски, говорит Витёк и отставляет стакан в сторону. — Ада Викторовна позвонила в 14.55, мы прибыли в 15.10, а в 15.11 я зафиксировал смерть. Бабулька у меня на руках умерла буквально. — А он хорош! — засмеялась за спиной Лада. Ярик познакомился с Витьком пару минут назад, и теперь у него есть серьезный повод ненавидеть этого врача. — Сам вспомни, — подхватываю тут же я. — Смерть фиксируется, когда отключается мозг, а не сердце; ты ведь точно должен это знать… Удивительно как быстро я пришла в себя. Ещё несколько минут назад я была в одном кабинете с трупом и даже не заорала и не позвала на помощь, а только дождалась приезда Витька, и теперь привычно издеваюсь над бывшим однокурсником, который именно так и заваливал простые задачки на юрфаке, выбирая остановку сердца, а не прекращение деятельности мозга. — Ладно, мне ехать пора, сдавать бабульку в холодильник, — Витёк поднимается из-за стола. — Родня у неё есть? — внезапно спрашивает он. — Сын, — почти шепчу я, так как мгновенно вспоминаю: Лада звонила ему. Мне конец! — Сами скажете или мне? — уточняет Витёк. — Я свяжусь, — встревает недовольный Ярик. — Номер у тебя есть? — обращается он ко мне. — Телефон же у неё был? — Телефон в твоей куртке, но ты же меня не выдашь? — тихо и, кажется, подавляя довольную улыбку, говорит Лада. — Можешь осмотреть её рабочее место, но она обычно оставляла телефон дома, и до неё невозможно было дозвониться, — нахожусь мгновенно я, едва понимая: как хитро Лада всё обставила, и если бы я не знала Витька, то решила бы, что он с ней за одно, но это исключено; Ярик отрицательно качает головой — ничего он осматривать не собирается, а зря: так бы и уничтожил меня. — Вас проводить? — спрашиваю я, когда они оба уже почти вышли за дверь. — До свиданья! Выход мы сами найдём! — почти кричит Витёк, и дверь закрывается. — До свиданья, — говорю я тишине своего кабинета. Вот и всё, дорогая Кирилловна. Наконец-то власть твоя кончилась. Теперь ты не будешь ехидно мне говорить, как я должна поступить, как устроить свою жизнь, что и кому сказать, на кого и как смотреть. Ты так хотела стать моим советником, но я сразу же послала тебя ко всем чертям. Ты обижалась, пыталась что-то доказать, куда-то пожаловаться, но — всё тщетно. Однако на старости лет в этом городе менять работу не принято — все молчат, дорабатывают до пенсии; получают минималку, снова молчат и — работают до смерти. Ты не стала исключением. Неужели и меня это ждёт? Даже думать не хочется… Витёк, конечно, меня прикроет, Ярик — ничего не сможет доказать^ он тупой и ленивый, да и не нужно ему это. Или нужно? В городе Серебросветске так принято: топить друг друга, завидовать друг другу, ненавидеть друг друга. Ярик меня ненавидит, он может приложить все усилия, чтобы попытаться уничтожить меня, и у меня только одна надежда — Данькин папашка, который может за меня заступиться. Как же жалко я буду выглядеть, если позвоню ему прямо сейчас… Ненавижу этот город, этих людей! Смерть Кирилловны — нифига не меняет, а только усложняет и загоняет меня в какую-то клетку, из которой мне уже никогда не выбраться… — Ну, подчинённые на ней не закончились, остальные-то живы и ждут подробностей, — напоминает Лада, наконец-то выйдя из-за спины, усевшись на край стола. За дверью, действительно, чей-то наигранный плач и не менее наигранные причитания в духе «на кого ж ты нас оставила, Кирилловна!». — Надо их домой отпустить, а то сейчас ещё начальство объявится — тут вообще балаган начнётся, — не знаю, зачем я ей об этом говорю, но она же со мной тоже зачем-то говорит. — Пусть работают, — фыркает недовольно Лада. — Смерть — не оправдание, они и до неё оправдывались частенько, — добавляет она, и проходит к дивану. — Всё, что им нужно: уйти раньше домой, посплетничать о тебе и Кирилловне, а потом — заняться домашними делами, — договаривает она, расположившись на диване. Как ей не жарко в этом чёрном плаще? Насколько она реальна? Сын Кирилловны ещё из головы не выходит: он же может подать на меня… Или что там может быть? Что угодно может быть! Могут узнать, что она звонила и говорила ему… Лада и от него избавится?! Сколько проблем от смерти одной старухи! Ещё и Лада! — Ты для этого её убила? Чтобы её место занять и советы мне свои дурацкие советовать? — почти шиплю я, сжав в руке зажигалку. А в ответ — её истеричный смех. Ненавижу этот смех. И откуда у меня сегодня столько смелости? Всё-таки бессонница тоже приносит пользу: никаких границ уже не видишь. — Ты, кажется, не поняла: если бабушка воскреснет, то расскажет всё так, как хочет этот мент: ты её довела, сердце не выдержало, — говорит она, угомонив свой смех. — Думаю, ты не настолько всесильна, чтобы воскресить; ты можешь только убивать, — почти отмахнувшись, говорю я, отвлекаясь на монитор своего компа. Лада мгновенно оказывается рядом, монитор летит на пол. Она шумно дышит. Она реальна. И она — в бешенстве: смотрит на меня так будто вот-вот набросится. Страшно ли мне? Я даже ничего не чувствую. — Ты ничего не помнишь? — смотрит в упор, шипит… А должна? — Что? — выдавливаю я из себя, понимая, что опять не могу пошевелиться. — Ты обо мне ничего не знаешь, и мой тебе совет – будь осторожна, — продолжает она, и кажется — вокруг нас только темнота, и нет никакого кабинета, и вообще ничего нет, но — внезапно раздаётся стук в дверь. — Войдите! — изо всех сил кричу я, и это получается невероятно громко; но прежде, чем двери открыться, Лада исчезает и оказывается около окна. — Смотри, я как твой недорокер! — заливаясь смехом, она просто вываливается вниз. Едва не подскакиваю, чтоб посмотреть: разбилась она или нет, но в кабинет входит Нинка, а в голове что-то мелькает так, словно видение, но на него нет ни сил, ни времени: Нинка идёт к моему столу. — Ада Викторовна… Что теперь? — всхлипывает. Представляю, что там с остальными, которые проработали с этой тёткой всю свою жизнь, если Нинку, которая работает здесь чуть больше меня, — вот так развезло. — Идите все домой: ничего теперь, — выдыхаю я и забираю со стола сигареты. Лада оказалась права: они только этого и ждали — уйти раньше домой; скинутся коллеге на венок, и поминай как звали. Вот и вся жизнь. — Я же сказала! С птицами сюда нельзя! — слышу крик Палны. — О, Господи! — восклицает Нинка, которая обратно пятится в мой кабинет. Следом за ней… Старик. Тот самый старик! В совершено другой одежде, но его лицо я запомнила так отчетливо, что вряд ли когда-то забуду. Он приветливо улыбается, но неестественно; в руках какие-то красные цветы, с невыносимым запахом лилий. В жару этот запах — чудовищен. Черный идеально отглаженный костюм с белой рубашкой, воротничок которой я едва успеваю заметить. Моё внимание больше привлекает птица, из-за которой и орала как сумасшедшая наша Пална: на плече сидит чёрный ворон; сидит так, будто он — попугай капитана корабля, даже головой не шевелит, его легко принять за чучело. — Здравствуйте, Ада Викторовна, я к вам, — выдаёт он внезапно, слегка наклонив голову, и тут же передаёт мерзкие цветы Нинке — та только и успевает их подхватить. — Не распорядитесь поставить в вазу? — спрашивает он меня. А я снова окаменела, но уже не из-за Лады, а из-за страха: Нинка его видит. Цветы — настоящие. Пална его видит — ворон настоящий. Сейчас вообще все умрут, что ли? И всё только потому, что я решила проверить, на что они способны, и попросила вернуть наркомана?! Что ж... Я и это переживу. — Нин… — пытаюсь я прийти в себя. — Поставь цветы в вазу, и идите, скорее… домой, — во рту всё пересохло. «Бегите! Спасайтесь!» — стучит в голове. — У вас что-то случилось? — спрашивает дед, взглянув на Нинку, а затем на меня. — Коллега умерла, — говорит Нинка, опустив голову, и тут же направляется к выходу. — Нина Владимировна! — не оборачиваясь, глядя на меня, окрикивает он мою сотрудницу. Это точно — конец. — А вы смерти боитесь? — спрашивает он её, слегка улыбнувшись правой стороной лица. — Конечно, боится! — мой голос разносится по кабинету, но я и слова не произнесла — это Лада. — Она ведь такая же лицемерная тварь, как и все остальные в этом Дворце! — Нина возвращается и смотрит на меня, но не находит слов, а только бросает цветы на диван. — И нечего на меня так смотреть! — продолжает Лада вместо меня. — Хватит! — хлопаю по столешнице ладонью так, что боль по пальцам разносится мгновенно — не совсем удачный удар, но Нинку это пугает — она просто исчезает, и только громко хлопнувшая дверь напоминает о её существовании в этом кабинете. Не её я хотела напугать, а этих двоих, но они, похоже, счастливы от того, что сейчас произошло. Дед вдруг начинает смеяться. Пафосно, закинув голову назад. Смех у него глухой, не звонкий: как будто он болеет ОРЗ и, не прокашлявшись, начал давиться, впрочем, это занятие он быстро прекращает, в отличие от Лады. — Разрешите присесть? — выдвигая стул, не дожидаясь от меня каких-либо слов — усаживается, а птица даже крыльями не шелохнёт. — Сме-е-е-ерти они боятся, — заключает он, устало выдыхая. — Это вполне логично, — говорю я, едва держа себя в руках. Лада присаживается на край стола — спиной к старику, но смотрит она в окно, а не на меня, а вот мой взгляд в очередной раз прикован к старику: он без шапки, седые волосы аккуратно уложены немного набок; сам он будто помолодел с нашей прошлой встречи, только на левой щеке не то глубокая морщина, не то глубокий шрам, который мне не удается разглядеть из-за сидящего на плече ворона. Ворон, как и прежде, неподвижен. Наконец я слышу, как по-сумасшедшему стучит моё сердце, руки становятся липкими от пота, запах цветов невыносим. Старик смотрит на меня, не мигая. Словно его лицо застыло, а время остановилось; я пытаюсь напрячь слух, чтобы услышать мир за окном — зацепиться, хоть за что-нибудь… — А вам, Ада Викторовна, — наконец говорит старик, перебивая едва услышанный мной шум машин за окном, — бояться нечего, — говорит он. — Вот именно! — торжественно парирует Лада и мгновенно щёлкает пальцами прямо перед моими глазами. Веки тяжелеют, я пытаюсь схватиться за реальность, но что-то утягивает меня в сон. Или в смерть?