Мой личный сорт анархизма

«Во всём есть черта, за которую перейти опасно; ибо, раз переступив, воротиться назад невозможно». Ф. М. Достоевский «Преступление и наказание»

— Позеров последнее время стало очень много, но их легко отличить: они не такие, как мы, и понятия не имеют, что такое анархия — носят крестики на груди и обсуждают последние события политики — смешные, — это голос Даньки, и я его слышу сквозь тьму. Хочется увидеть отблески света, но они едва представляются. Пытаюсь открыть глаза, и ничего не получается, только воображение рисует, что мы на каком-то фестивале: не таком пафосном и модном, как «НАШЕСТВИЕ», но что-то около того. Палаточный лагерь, компашка из Соли, Паука и ещё каких-то людей, которых я едва помню. Меня в этой компании зовут Змеёй — вот и всё, что я знаю: так придумал Данька, потому что у нас не должно было быть настоящих имён… Не помню, почему именно. Пытаясь схватиться за выдуманную реальность и ещё раз услышать голос Даньки, но — слышу голос Хоя . «Помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры…» Меня будто прошивает молния; в ушах на мгновенье появляется писк, посторонние звуки, а едва ощутимые цвета из выдуманной реальности — исчезают, как бы я ни пыталась за них ухватиться. Открываю глаза. «Помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры…» Что это ещё за хуйня?! Глаза снова закрываются. Запоминаю только: потолок, мой шкаф, зеркало… — Выруби ты эту хуйню, — усталый, но такой далёкий голос Даньки. Мне хочется ответить, что я бы с радостью отключила, но не могу понять: откуда этот ужас, кто его включил и зачем. «Помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры…» — не умолкает и не даёт увидеть Даньку. Всё ясно: это в другой реальности. Нужно открыть глаза. Открыть глаза и выяснить, откуда это взялось. «Помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры…» Что за пытка?! Кто включил этот пиздец?! Ещё несколько усилий над собой — глаза открываются: потолок, шторы… Я дома?! Глаза открываются окончательно, вот только резкое головокружение едва даёт подняться — я мгновенно падаю обратно в подушки. «Помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры…» Откуда эта ебанутая песня? На тумбочке — телефон. Мой телефон. И это он пытается свести меня с ума. С каких пор у меня на рингтоне такая херотень?! Где мои «Раммы»? Ещё усилие над собой, чтобы дотянуться: это нужно остановить. «Помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры…» Телефон не унимается. Пока зрение приходит в норму, я пытаюсь нажать на кнопку принятия вызова. Чёрт бы побрал тех, кто придумал сенсорный экран! Номер не из телефонной книжки — одни цифры. Наконец-то вызов принят. Подношу трубку к уху, а сама пытаюсь вспомнить, как я оказалась дома. — Здравствуйте, — женский мерзкий дрожащий голос. — Это Ада Викторовна? — Да, это я, — мой голос всё ещё спит, в горле скопился никотин, оттого и напоминала я сейчас Адама Дарксого , а не Аду Викторовну. Голова кружится, я возвращаюсь к подушке и прослушиваю половину того, что последовало от девушки в ответ, а именно кто она, но точно услышала, что звонят из коллекторского агентства. — ...у вас задолженность по кредиту… нужно оплатить до конца месяца… — всё, что я успеваю услышать, как только вернула телефон к уху. Задолженность? Откуда она могла взяться? Кредит я брала полгода назад, для ремонта своей машины, но месяц только начался. Молчу, пытаясь хоть что-то понять. Впрочем, ясно: взяли девочку без опыта, страхуется заранее, звонит. — Девушка, еще только начало месяца, я в курсе, что у меня кредит! — ненавижу придурков, особенно, когда они звонят мне утром. — Ада Викторовна, сегодня двадцать пятое апреля, — продолжает трубка. У меня ступор. Бросаю трубку, слетаю с кровати к ноутбуку, уж там-то дата настоящая. Как есть — пятница, двадцать пятое апреля. Два дня до квеста! Какого чёрта происходит?! «Помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры, помидоры…» Снова длинный номер на дисплее. Едва подавляю желание бросить телефон в стену, принимаю вызов. — Ада Викторовна, мы не договорили, — снова эта ненормальная баба. Впрочем, из нас двоих сейчас ненормальная только одна. — Да заплачу я! Отъебись! — кричу в трубку и сбрасываю. Кредиты меня волнуют сейчас меньше всего. Какого чёрта я делаю в своей квартире? Как так получилось, что уже конец месяца? Что происходит, твою мать?! Провожу руками по лицу, охватываю голову. Прекрасно, на мне хотя бы махровый халат; правда, выглядит он так, будто стиральная машинка приказала долго жить. В комнате накурено и воняет перегаром; запахи проникают сюда из кухни. Возможно, я вчера так набухалась, что теперь ничего не помню? Надеюсь, на кухне кто-нибудь остался после вчерашнего, кто поможет мне восстановить картину произошедшего: Соль и Паук, надеюсь, привиделись мне не просто так. На ногах еле стою, но раз уж я нашла в себе силы кинуться к ноутбуку (в то время, когда в руке был телефон!), то и до кухни я себя дойти заставлю. Шаг. Шаг. Шаг. Открываю дверь в кухню. Никого. Полный порядок, как будто вчера я сделала уборку; в окне танцует нежный свет рассвета, занавеску колышет ветерком; остаётся только заварить кофе и остаться дома на пару часов, наслаждаясь безмятежностью. Как бы мне хотелось себе это позволить! Вот только: я не помню, как оказалась дома и почему уже двадцать пятое апреля. Запахи исчезают. Разворачиваюсь, чтобы вернуться в комнату, но — за спиной внезапно раскрывается окно и врывается сильный ветер. Оборачиваюсь. В коридоре проскальзывает чья-то тень, слышится, как о пол шаркают тапками.… Если то, как седеют волосы, можно почувствовать — то я сейчас ощущаю именно это, вместе с неприятным холодом по всему телу. Хочется застыть. Или закричать. Насколько это всё реально? Чего мне стоит бояться? И стоит ли? Ну, что ещё меня может испугать после появления Лады в автобусе, где она убила тех, о ком мы говорили со стариком? А после убийства Кирилловны? Чьей-то тени в своей квартире?! Кто-то явно проснулся и пошёл будить меня… Шаг. Пол внезапно расплывается, как нечаянно выплеснутая вода, но тут же появляется другой — автобусный, и меня тут же подбрасывает на какой-то кочке так, что я едва успеваю ухватиться за чьё-то плечо, а через секунду — за верхний поручень. — Девушка! Вы с ума сошли?! — орёт какая-то баба, в которой я едва узнаю продавщицу конфет. — Это общественный транспорт, здесь так принято! — разносится мой голос, но я и слова не произносила. Рядом Лада, которая тут же залилась громким издевательским смехом. Рассмотреть её у меня не получается, потому что я только и успеваю понять, что я в той самой косухе от Ромки, джинсах… И думать нечего: всё это дело рук Лады! Во рту всё пересохло, но я нахожу в себе силы, чтобы: — Что… Ты сделала? — задать этот вопрос. — Это только начало, — хищно улыбаясь, произносит она и резко разворачивается: нажимает на кнопку, требуя остановки. — Стой! — разворачиваюсь, чтобы ухватиться за неё, но — всё превращается в белый шум, и от этого ужаса — глаза закрываются сами собой, а крик застревает в горле. Закрыть лицо руками, и пусть я упаду и ударюсь, но я не хочу этого видеть… Я сошла с ума. Спятила окончательно! Едва я успеваю об этом подумать — свежий воздух, легкий ветерок врываются отовсюду. Убираю руки от лица. Сижу на диване в своей квартире. Снова в махровом халате. На полу валяется мой телефон, который я, видимо, швырнула, ответив девке из коллекторского бюро. Рядом с телефоном какие-то тетрадки, исписанные листы тетрадной бумаги. Сползаю на пол. Голова тяжела; в таких случаях говорят, что она налита свинцом. Нет, моя — набита каким-то пенопластом, но от этого не легче. Руки дрожат, я беру тетрадку и открываю где-то в середине. Почерк Даньки. На кухне что-то брякает, похоже на стук чайной ложки о кружку. Затихло. Шаги. Кто-то шаркает ногами — так делал Данька, расхаживая по квартире в нелепых домашних тапочках. Сердце сжимается; кажется, даже перестаю дышать; смотрю в сторону, откуда идёт звук, и понимаю только одно: сейчас я его увижу, но не хочу этого понимать. Он не может быть живым. Или может? Насколько была реальна Лада? — Это какое-то извращение: кофе с лимоном, — он близко. — Где ты это вычитала опять? — вот он, проходит в комнату. Насколько реальны были его похороны? Были ли они вообще? Данька. Худощавый, бледный, в руках держит поднос, на котором дымятся две кружки. Двигается ко мне и улыбается. Мне не пошевелиться: я напугана всем этим так, что хочу проснуться, но как бы я ни пыталась на этот раз закрыть и открыть глаза — ничего не выходит, я всё ещё здесь. Неужели — это реальность? Он опускается рядом, ставит поднос напротив нас, обнимает. Может, это дежавю? Так у нас было всегда: он ставил напротив нас поднос с кофе и чаем, садился рядом, обнимал, целовал в висок, а потом принимался мне читать свои стихи; если такие посиделки затягивались, он доставал гитару и начинал петь. А если я отвечу про кофе с лимоном? А если выпью этот кофе? Что будет? Ну, не рассыплемся же мы мгновенно прахом, если я прикоснусь сейчас к чему-либо или заговорю. Кашляю, чтобы проверить эту реальность на прочность. Ничего не происходит. Значит, можно выдохнуть и заговорить. — Этот город настолько отвратителен, что кофе с лимоном — не так уж и плох, — говорю я, чтобы теперь проверить реальность Даньки: он не может не поддержать разговор. — Мы ненавидим моего отца, который ничего не хочет менять, а не город, — выдыхает он, отстраняясь от меня, забирает кружку со своим чаем. Реален? Тогда ещё: — Мне кажется, я ненавижу всех, — произношу и забираю свой кофе. Данька усмехается в ответ. — Дай-ка мне вон ту тетрадку, прочту тебе кое-что, — настолько реален, что не теряет своей привычки спорить со мной и говорить только намёками, а не напрямую, чем и бесил: вечно приходилось ему уступать, мол, он же творческий на всю голову, чего с ним спорить? Всё равно не переспоришь. Там такие тараканы в голове, что проще выжечь всё дотла, чем что-то пытаться доказать. Передаю тетрадь; он в ней что-то ищет, а я и глаз свести с него не могу: от него шло тепло, а не холод, когда он меня обнял; все его движения — естественны. В нём ничего не изменилось. Насколько я спятила? Куда я попала? Где настоящее время? Здесь ли? Отставляю кружку, так и не решаясь попробовать этот кофе. — Что-то новенькое? — спрашиваю, потому что хочу, чтобы он на меня взглянул, цепляясь за мысль из школьной программы, что глаза — зеркало души. — Вот, нашёл, — но он уткнулся в тетрадь. Как не вовремя! — Ты последняя в городе N, — начинает он. — Что-то значишь для этой массы – в этом городе из пластмассы: без ветров и без перемен… Не могу сказать, что фанатка его творчества, но вот это я точно слышу впервые. — Когда ты это написал? — бесцеремонно перебиваю я его пламенную речь. Данька лишь жестом просит помолчать, выставив указательный палец вверх. Кольцо старика! Красный камень! У Даньки не было никаких колец! — Позволяй им не быть как все: обмотать арматуру шёлком, в стоге сена искать иголку, — продолжает эта… тульпа. — Откуда у тебя это сраное кольцо?! — я хватаю Даньку за плечи, он ошарашенно смотрит на меня, будто ничего не понимает. — Ада-а-а-а, — пронизывающий громкий шёпот за спиной. Едва нахожу в себе силы, чтобы обернуться, подавляя страх. Ромка. Он словно тень: серый, безликий, но я точно знаю — это он. Отпускаю Даньку, поднимаюсь с пола, чтобы подойти к этому существу. — Как ты здесь оказался? — спрашиваю я. — Ты и представить себе не можешь, как я ненавижу твои стишки! — раздаётся мой голос за спиной. Лада! — Нет! — кричу я, но не могу пошевелиться. — Ты когда-нибудь вообще говорила мне правду?! — Данька. Ромка смотрит мне через плечо: он всё видит, а я не вижу ничего! Я не могу даже головы повернуть! — Правду? — усмехается Лада. — «За зарёй — зарей!» Нет слова «зарей!» Есть слово «зорь»! Каким придурком надо быть, чтобы этого не знать?! Кто тебя вообще поэтом назвал?! Бездарь! Недорокер хренов! — Не смей! — кричу я, но, видимо, никто меня не слышит, кроме наркомана, который уставился на меня абсолютно выцветшими газами, словно на них бельма. Так он ничего не видит?! Раздаются аплодисменты. Ромка вдруг спохватывается, словно что-то забыл, и кидается в сторону зеркала. Он двигает его вперед, ко мне… Чтобы я всё увидела? Молодец! — Наконец-то я вижу твоё настоящее лицо! Сколько лет притворства! Да тебе «Оскар» вручить надо! — Данька, я его вижу: он совсем в другой одежде… Как и Лада: она в моих домашних шмотках. — А твоё настоящее лицо?! — продолжает наступать она. — Останови её, — говорю я Ромке, надеясь, что он это может. Наркоман отрицательно качает головой и отходит в сторону, мол, смотри, что будет дальше. — Я тебе никогда не врал! — кричит Данька. — Ты врёшь ежесекундно остальным, — зашипела Лада, тыча пальцем ему в грудь. — Все стишки и песенки о том, как было бы круто сдохнуть! А чо, слабо?! Окон до хрена — выходи в любое! Сдохнешь наконец-то! — Нет! Пожалуйста! Хватит! — кричу изо всех сил, закрываю лицо руками. Этого не могло быть… Я не могла… — Пусть безудержный льётся смех, — Лада рядом. — Держи, дарю навсегда, ты её никогда не потеряешь; он не дочитал, — убираю руки от лица; Лада протягивает мне ту самую Данькину тетрадку. Только сейчас понимаю, что слёзы застилают глаза. Ни зеркала, ни Ромки — только Лада с тетрадью. — Что это сейчас было? — спрашиваю чуть слышно, забирая тетрадь, прижимая к груди. Глаза Лады будто вспыхивают огнём. — Смотри! Сейчас прыгнет! — она указывает вперёд и щёлкает пальцами.