Мой личный сорт анархизма

«…То ни с того ни с сего Проснёшься не дома, А в мокрых кустах Возле конечной остановки Трамвая № 2…» Егор Летов

Киношное «НЕТ» — застревает в горле, тетрадь Даньки падает на пол. Несколько мгновений назад я ещё могла закрыть лицо руками, но теперь — на меня напал паралич, который я чувствую каждой клеткой: мне не хочется этого видеть, но я смотрю; мне нужно это остановить, а я — не хочу. — Сколько там за зарёй — зарей? Неизвестно. И это – грустно, — наигранно, пафосно, мерзко снова читает Лада стишок Даньки. Не из-за «зарей» я устроила скандал в тот вечер, а потому что нас начала сжирать бытовуха. Мне всегда казалось, что только придурки ругаются из-за того что кто-то из двоих не убрал со стола и не вымыл посуду, но я докатилась до уровня этих придурков. И всё же просто! Я устала на работе, меня вымотали постоянные совещания, обсуждения, планы, отчёты…. А дома — бардак и безработный поэт, которому не по силам разгрести бардак. Но не из-за этого он вышел в окно, нет. Мне же известно совсем другое: Данька умер несколько месяцев назад; он выпрыгнул в окно из-за отца, который поставил условие: либо недорокер прекращает петь свои провокационные песенки и берётся за ум, либо Дмитрий Павлович увольняет меня, и мы остаемся без средств к существованию. Данька-то нигде и не работал никогда, а я после такого увольнения — уже не найду работы в этом городе; ну, а куда-то переезжать… Нас это до ужаса пугало. Поодиночке — легко. Вместе — невозможно. Невозможно, потому что мы уже не были вместе. Мы просто жили в одной квартире, на что-то надеясь: может, мне снова будут нравиться его стишки, а ему… Что, вообще, нужно было ему? Дмитрий Павлович знал, что наши отношения дали трещину, что вместе мы больше — не сила, нам некуда пойти, нам нечего делать. Не было больше никаких НАС. Оставалось только добить, напугать. В маленьком городе так легко напугать маленьких людей. Это он подвёл Даньку к окну. А этот человек у окна — не Данька. Он бы так не медлил. Он даже записки никакой не оставил. С чего бы ему так долго стоять и смотреть вниз перед последним шагом? — Что, не остановишь? — голос Лады, издевательский, приправленный усмешкой. — Этого не может быть, — произношу, и мне кажется на мгновение, что я взяла себя в руки и могу контролировать всё, что сейчас происходит, кроме Даньки: он непременно спрыгнет, и этому мне не помешать. Так и должно было быть. Щелчок пальцами перед лицом — Лада снова это делает, и всё вокруг начинает трястись как в старом телевизоре, у которого снесло антенну ураганом. Трясёт так, что сыплется штукатурка, пол готов взорваться, и трудно устоять на ногах — хочется за что-то схватиться, но — внезапно передо мной оказывается окно, а в нём — ничего: серость, туман. И всё останавливается. Замирает. Можно услышать тишину, но хочется услышать хоть какой-нибудь шорох. Кажется, что за спиной ничего нет, и в то же время я уверена: обернусь, а там — комната, в которой мы жили, наша квартира. — Хочешь узнать, что будет дальше? — продолжает веселиться Лада, которая стоит где-то рядом, и я не хочу её видеть, и не только потому, что она успела достать меня своими фокусами, не только потому, что мне её никак не остановить: я не знаю, как это сделать; а только лишь потому, что она — моя копия. Она выглядит как я с самого начала, но я так старалась этого не замечать, всё искала различия: мол, такой яркой помадой я не пользуюсь, тон лица у меня не такой идеальный, глаза у неё более выразительные, что ли… Но теперь я отчётливо вижу — мы одно лицо. Говорят, увидеть подобное — к смерти. И мне внезапно становится всё равно: сердца я больше не чувствую, как и всё остальное; голова гудит, хочется закрыть глаза и провалиться в долгий сон. — Отстань от меня, — выдыхаю я, делая шаг назад. — Нет, так дело не пойдёт, — тут же отвечает Лада и мгновенно толкает меня из этого же окна, да так просто, что мне даже не за что зацепиться. Да и хочу ли я цепляться за что-нибудь? — Нет! — скорее, больше от внезапности произошедшего, чем из-за страха умереть, выкрикиваю, прежде чем закрыть глаза. Со мной ничего не случится. Это всё — выходки Лады. Сейчас ей надоест играть со мной, и я вернусь. Вернусь. Она ведь специально хочет напугать меня. Но зачем? Зачем ей это нужно? Тишина взрывается не пойми чем: свист, дрязг, стук! Да так громко, что в ответ остаётся только заорать и открыть глаза из-за того, что собственный крик едва слышно: я в наушниках. «Сейчас я только ещё схожу с ума и оттого сижу и разговариваю с вами, а когда разум окончательно покинет меня, я выйду в поле — я выйду в поле, я кликну клич — я кликну клич и объявлю войну всему миру-у-у!» — успевает проорать Летов, прежде чем я вырываю наушники из собственных ушей. Вот только тишина не настаёт, как и покой. Автобус. Полный ПАЗик. И все вокруг…. — Девушка! Вы слышите меня?! Маску наденьте! — кто-то тормошит меня за плечо. Передо мной: все в медицинских масках, в масках с рисунками, респираторах… — Маску наденьте! — повторяет голос надо мной. — Или сейчас выйдите! Господи, как я устала! — не унимается кондукторша. Что происходит? — Девушка! Наденьте уже эту маску! — орёт кто-то из салона. В масках все: в чёрных, белых, цветных… Все резко ебанулись и стали такими, о которых говорил когда-то по пьяни Данька? — Им стыдно дышать одним воздухом со всеми, кто допускает происходящее, и, в знак протеста — носят маски, а ещё лучше — противогазы; но на одном рисунке я видел кое-что прекрасное: у девушки за спиной был прозрачный рюкзак с маленьким живым деревом, а к нему — всякие штуки, чтобы дышать иным воздухом, а не этим общим, — звучит голос Даньки в голове, будто он где-то рядом. — Нет, ты посмотри на неё! — не унимается кондукторша. Даже страшно посмотреть по сторонам: вдруг он действительно снова рядом? Потому смотрю на свои руки, но чувствую, как накрывает волной паники: я не понимаю, что происходит, почему все в масках, и мне не нравится здесь находиться… И я хочу выбраться. — Вырваться поутру! Будем стрелять в дальнюю дальность! — снова голос Даньки. Спохватываюсь, понимая, что выронила его тетрадь в квартире… Да как же так! — Остановите! — кричу, поднимаясь со своего места. Бежать! Что ещё за дичь? Куда я попала? — Себя если не жалко, то других пожалейте! — цепляясь за мою руку, кричит какая-то мерзкая тётка; старая, мерзкая, сморщенная… — Иди на хуй! — меня здесь всё резко начинает раздражать: они все орут, и мне хочется орать в ответ только одно: — ПОШЛИ ВЫ ВСЕ НА ХУЙ! — Нет, надо полицию вызывать! — снова кондукторша. — Ненормальная! — снова кто-то. Кто-то нормальный. Почему тогда в масках все? Что за нормальность такая?! Автобус останавливается; выбегаю. Свежий воздух. Никакого крика. Снова я в кожанке, но не в той, что оставил наркоман, а в какой-то дермантинке, в кармане которой находятся сигареты и зажигалка. Насколько это всё реально? Я вернулась? Всё ещё весна: грязный снег, лужи, оттаявший мусор. Мои грязные берцы. Берцы хотя бы точно мои, не то что эта куртка… На остановке двое парней в какой-то странной одежде с надписью на спине: «ПОЛИЦИЯ». Вроде бы и форма, но, насколько я помню, у нас была — милиция. Впрочем, со своей работой, я могу пропустить все новости. Выборы, к счастью, пережили: нового президента выбрали, мой Дворец был участком… Правда, большую часть я пропустила: меня внезапно отправили на курсы повышения квалификации, где я толком ничего не слушала и не учила, а гуляла по областному центру — натуральный Крысгород, но зовётся Емурово; и что это значит — никому неизвестно. А сейчас я нахожусь в Серебросветске, где-то на выезде: вон и стела с названием пафосная и облезшая; машины носятся туда-сюда, автобусы, люди… Кроме этих двоих на остановке — никого. Прохожу к скамейке, закуриваю. — Девушка, чо вообще страх потеряли? — быкует внезапно один из них. — В смысле? — голова и без того кругом, а тут ещё этот хрен. — В коромысле! Сигарету тушим, вы в общественном месте находитесь, — и этот быдляк направляется ко мне. — Слышь, не нравится — отойди и не вдыхай, я тебя не заставляю, — отвечаю я, надеясь найти в кармане ещё и телефон. — Ты чо такая смелая-то, я не понял?! — Да ладно, чо ты пристал, пусть курит, маску только наденьте, — вмешивается второй и натягивает маску с подбородка себе на нос. — Да нет у меня никакой маски, — выдыхаю я, вытаскивая из кармана увесистый телефон с огромным экраном. — Это что ещё за фигня? — Держите, — звучит рядом пацанячий голос; мальчишка лет десяти протягивает мне какую-то чёрную тряпку. — Это новая, я её только купил, у меня ещё есть, — продолжает пацан, а я отмечаю про себя, что у него нереально голубые глаза, и всё вокруг из-за этого мальчишки как будто озаряется светом. — И нахрена мне это? — спрашиваю, но тряпку забираю и разворачиваю: медицинская маска, но чёрная из обычной ткани. — А это? — мальчишка бесцеремонно и быстро протянул руки чуть ли не к моей шее, схватил зацепочку, потянул вперед и отпустил. Схватив эту свою цепочку, которой у меня отродясь не было, обнаруживаю, что на ней крестик. — Какого… Это не моё! — оказывается, дёрнуть цепочку, чтоб она порвалась — не так-то просто — эту удается сорвать с третьей попытки. — Значит, это и не ты, — говорит пацан, но едва я вскидываю голову, чтобы взглянуть на него, — его не оказывается рядом. Как и ментов с надписью «ПОЛИЦИЯ» на спине, как и всего остального города: только туман, едва ощутимый холод и никаких звуков… Всё ещё не вернулась. Поднимаюсь и делаю несколько шагов вперёд. Ничего не слышно, никого не видно. Серость. Меня словно поселили в какую-то комнату с дымом, но дым не ощущается. — Если вам придётся умереть ради того, чтобы спасти душу, если вам придётся идти против многих, чтобы спасти душу, вы спасёте её? — голос старика. Он сидит на скамейке. Снова в том же прикиде: шапочка эта спортивная… Смешно. Он себя дьяволом возомнил или кем? — Если вы дьявол, то где рога и хвост? — если я сейчас и умру за эту наглость, то хотя бы умру во сне; видимо, так во сне и умирают, ничего в такой смерти хорошего нет. — Тогда как, по-твоему, выглядит бог? — смеётся рядом Лада. Разжимаю руку, но цепочки с крестиком в ней больше нет, как и маски, которую мне пару минут назад вручи пацан, как и того здоровенного телефона. Ничего нет. — Да нет никаких дьяволов и богов! Что вы мне лапшу на уши… — к сожалению, я кричу это в пустоту, и голос разносится эхом. Туман, остановка. Никого рядом нет. — Что за фигня, Лада?! Верни меня! Мне нужно работать! — продолжаю я орать, но секунда, две, три — тишина. — Проснись! Проснись! — закрываю лицо руками. Это всё? Финал? Какие души?! Всё, что моей душе сейчас нужно, — вернуться назад и выспаться, как следует, чтобы всё это прекратилось! — Я вас всех ненавижу! Всех! — хочется обо что-нибудь ударить, но — как внезапно! — исчезла и остановка. Опускаюсь на асфальт, готовая разреветься и исчезнуть, как всё вокруг — превратиться в туман, стать частью тумана, и больше — не быть. Только город вдруг внезапно оживает звуками, но так, будто я снова в своей квартире, а за открытым окном – утро... Откуда музыка?! Будто повсюду. Пианино?! Откуда?! Туман расступается, и я почти вижу свою кухню, открытое окно, ветерок, где-то там проносятся машины по мокрому от росы или дождя асфальту; ощущаю запах дождя, готова увидеть лучи восходящего солнца, вдохнуть и выдохнуть. И что-то выдыхается, и слышно птиц, и музыка становится громче... Солнце точно восходит — это рассвет. Если закрыть глаза, я вернусь в то утро, чтобы остаться дома? Остаться и слушать... Усну я или проснусь, если закрою глаза? Но я и моргнуть не успеваю — музыка исчезает так, словно её что-то спугнуло и стёрло. Где-то вдалеке — лает собака. Город; надо мной солнце, вокруг всё как обычно: люди, машины, городской шум. Жизнь. Раздолбанный асфальт площади моего дворца культуры; на мне косуха наркомана Ромки, в карманах: сигареты, почему-то порванные наушники, мой мобильник; сумка на плече... А где же Лада? — Привет! — рядом возникает Соль – наша с Данькой общая знакомая, которая чем-то нам всегда напоминала Земфиру. — Я тебе новый альбом «Курей» скинула… Хах! Ну, «The Cure», которые… послушаем в тачке? Новый альбом? В тачке? Какой сейчас год?