Мой личный сорт анархизма

«Сон обладает собственным космосом, собственной географией, геометрией, хронологией». Жан Кокто «Двойной шпагат»

Серость, дождь, грязный снег, но вместе с тем — краски такие резкие, что и сомнений не возникает, насколько это всё сейчас реально. — О, ты тоже, что ли, это говно купила? — Соль хватает с моей ладони один из наушников. — Тоже мне панки, блядь! — смеётся она наигранно. — Вот в старые добрые времена…. Это надо остановить, это страшнее всего репертуара Хоя — вспоминать старые добрые времена, тем более у меня с нынешними — большая проблема. — Какого… ты здесь делаешь?! — наконец-то выдавливаю я из себя, рассматривая Соль, рассматривая всё вокруг. Что-то не так. Но что? — В смысле? Сама сказала: встретимся около твоей конторы! Ты чо, блин! — она толкает меня в плечо, несмотря на то, что ниже меня на голову, тут же сует мне этот отломанный наушник в карман куртки. Не припомню, чтобы я такое говорила… Тем более Соли! — А ты почему без маски? — задаю наводящий вопрос, чтобы хоть что-нибудь понять; только Соль уставилась на меня, как осёл на новые ворота. — В смысле, все же носят маски, — продолжаю я. — Ты чо-т путаешь, мать, — смеётся она, потому что ничего не понимает. — Пойдём уже в тачку, я задубела, капец! — потирая руки, она поднимает воротник своей косухи и направляется в сторону той части дворца, где у нас аварийный балкон. — Нет, это ты что-то путаешь! — кричу и нагоняю. — Когда я просила тебя прийти сюда? — но едва я успеваю остановить Соль, как за нашими спинами раздаётся хлопок, а мгновение спустя — крики. — Бля, нихуя! — она успевает обернуться первой. — Сбили кого-то, что ли… — продолжает она, но остаётся стоять на месте. На дороге, около площади перед моим Дворцом, — действительно что-то случилось: чёрный паркетник воет на всю улицу, мигает огнями; какой-то мужик ходит и орёт, а на него орёт какая-то баба… — Так, когда я просила… — обращаюсь я к Соли, но — её нет рядом. Может, она пошла к тачке? Ведь я именно там её раньше парковала, до аварии. — Ада! Подожди! — голос Витька за спиной. Он так быстро приехал? — Ты уже здесь? — не скрываю своего удивления. — В смысле уже? Ещё! — парирует он. — Если сын этой твоей сотрудницы вопросы задавать начнёт… — Стоп, ты ещё не уезжал? Там, вон, авария случилась, — указываю за его спину, но он едва оборачивается. — Этот мент отпустил меня только сейчас: проверку, мол, мне устроить хочет на работе… Он кто вообще? — продолжает Витёк. — Этот дебил? — мне смешно настолько, что я готова повторить смех Лады, но: вой скорой помощи наконец-то раздался. — Ты, наверное, там сейчас очень нужен, — снова указываю за его спину, а зелёные глаза Витька почти вспыхивают, и он хватает меня за ворот куртки. — Не поговоришь с этим ментом — пойдём ко дну вместе! — он тут же отпускает. — Помог на свою голову! — он вскидывает руки вверх, отходит. Закуривает. Молчит. Никогда не чувствовала себя глупее, чем сейчас. Впрочем, нет. Чувствовала, но это было слишком давно, чтобы теперь идти и мстить. А вот этого врача хочется ударить прямо сейчас. А его не ударить: он сильнее и агрессивнее. Ну, посадит его Ярик, а мне-то что с того уже будет. Видимо, по этой причине мы и не убиваем друг друга, когда захотим— мы же и сами в этот момент можем умереть. Насколько сейчас реален Витёк? Соль, вон, исчезла, как Ромка, как Данька, как те мусора и тот пацан с маской… — Он тебе ничего не сделает, он слишком тупой, — наконец говорю я, и — едва успеваю замолчать — раздаётся гром. — Этого только не хватало, — будто не услышав меня, Витёк мельком смотрит на небо, затягивается сигаретой и выбрасывает её в сторону. — Довезти тебя до дома? Сейчас дождь начнётся… — Не, спасибо, — ехать домой с неадекватным врачом, который сначала помогает, потом жалеет о том, что помогает, а потом снова решает помочь — так себе перспектива. — Да ладно, поехали уже, всё равно по пути, — настаивает он. Впрочем, он прав: по пути; потому и приехал он, когда Данька выпал из окна, невероятно быстро, будто всё видел и явился подобрать. — Ладно, поехали, — выдыхаю я, и Витёк следует совсем в другую сторону, где у Дворца нет ничего, кроме запасных выходов и окон, а ещё здесь тень от яблочного сада, а сад принадлежит школе, которую всё время обещают то закрыть, то снести, то отремонтировать. В саду этом вечерами собираются те, кому не хватило места под балконом, который однажды рухнет и придавит часть серебросветского быдла ко всем херам. Как приятно и неприятно одновременно вернуться в эту реальность. Сколько времени я провела в настоящем бреду? Ромка, Данька, автобус. Утро, музыка маски… А теперь — где я? Куда делись Лада и старик? Куда пропала Соль? Ответы на эти вопросы не приходят, а вот почему Витёк так безразлично отнёсся к аварии около моего Дворца — стало ясно: оказывается, есть несколько машин «скорой помощи» в нашем городе. — Садись посередине, — говорит Витёк, пропуская меня вперёд. На такой тачке я домой ещё не добиралась никогда. Здороваюсь с водителем, который никакого внимания на меня не обращает, а только выкидывает окурок и громко хлопает дверью. Витёк садится рядом, хлопая примерно так же громко. Мы проезжаем мимо той аварии, где и в самом деле… — …кого-то сбили, — всё же произношу я вслух, тут же замечая блондинку, которая, судя по её виду, спит в солярии и ничего не ест. — Тачка крутая, отмажется, — комментирует Витёк. — Отмажут, — хмыкает водитель. Мало кто думает о жертве в такие моменты; обычно смотрят на преступника и устраивают тотализатор: посадят, не посадят, сколько отвалит, чтобы не посадили… И почему я об этом думаю? Радио о чем-то едва шепчет; Витёк, как и всё вокруг, — больше не исчезает; и, если он говорит о том, что Ярик его только что отпустил, — значит, всё это время они были в моём Дворце. Что значило всё остальное? Были ведь и Данька, и Ромка, и Лада со стариком, и даже Соль! Я уже не говорю обо всём остальном! Что всё это значило?! — Виктор Андреевич, надо сразу в морг ехать, невозможно уже, — за спиной оказывается медсестра, вероятнее всего, с хладным трупом Кирилловны. — Слушай, правда, — спохватывается Витёк, едва взглянув на меня. — В нашей селухе про пробки не соврёшь, объясняй потом, где труп катали… По-моему, если я возражу — составлю Кирилловне компанию: Витёк и без того уже не рад, что вызвался мне помогать и помогать. Будто ему больше делать нечего. А может, правда — нечего? — Это далеко? — понимая, что судьба живых людей их теперь мало интересует, встреваю я в разговор. — Ты чо? Всё в одном дворе, — отвечает он, не упуская момента якобы удивиться тому, что я посмела это забыть: я же была в морге не так давно, чтобы опознать Даньку. В принципе, это не отнимет много времени, да и куда мне торопиться, если дома уже давно никто не ждёт, кроме кошки. К тому же, в компании Витька я сейчас чувствую относительную безопасность, несмотря на то, что этот врач несколько минут назад угрожал мне и едва не оторвал ворот куртки. — Такая жара с утра была, а теперь — гроза в апреле! Такое вообще бывает? Сейчас ещё дождь начнётся! — сам с собой говорит водитель, обращаясь ко всем, даже к трупу Кирилловны — вдруг хотя бы она поддержит беседу, а то всем пофиг: гроза, снегопад, солнце — всё равно. Мы молча едем и пялимся на дорогу, думая о чём-то своём; я вот пытаюсь понять: где реальность, что со мной было, куда пропала Лада.… Почему она всё ещё ничего мне не сказала? Она осталась во Дворце? Она вообще существовала? Что со мной было после того, как в моём кабинете появился дед? Остальные успели спастись? Почему я внезапно оказалась на улице? Что за музыку я слышала? Почему все носили маски? Данька — жив или мёртв? Где Ромка? Как такое вообще возможно?! Даже не представляю, кого обо всём этом спросить…. Водителя, который несёт всякий бред, лишь бы не дать себе думать? Медсестру, которую я толком и не видела? Может, Кирилловну? Витька? Да, его можно спросить кое о чём, чтобы окончательно не спятить. — Слушай, а можешь мне ещё те колёса выписать, а то я рецепт потеряла, кажется, — говорю я, продолжая смотреть на дорогу. Больница близко, ещё парочку светофоров, а там — и дом рядом. — Да выпишу, конечно, — устало отвечает Витёк, который ещё совсем недавно жалел о том, что помогает мне просто так, будто это у него призвание такое: не портить жизнь другим своими «нет» и «не хочу». Выпишет мне колёса, напишет, что Кирилловна умерла у него на руках. И всё чего ради? Я ведь только «спасибо» и скажу в лучшем случае. Это он только хочет казаться циничным врачишкой, иногда хамит старушкам, но в целом — он просто ненавидит свою работу, свою жизнь, а потому и пытается сделать хоть что-то полезное... И врёт при всём этом. Врёт себе, мне, всему миру! Вот что случается, когда вырастаешь, — бесконечно врёшь. Об этом мы все мечтали? — Слушайте, вы везите тогда бабку в холодильник, — снова говорит Витёк, чуть обернувшись к медсестре. — Костяну скажете, что я в конце дня подскочу там с бумагами и всем остальным, — дал он последние указания, и никто ему не возразил. Бабку.… Ну, да. Кирилловна выглядела не лучшим образом, но до пенсии ей ещё лет восемь; впрочем, таких, как она, остановит только смерть — она бы и дальше ходила на работу. Мы въезжаем в больничный двор, за нами опускается небольшой шлагбаум; Витёк просит притормозить и почти выпрыгивает из машины, едва дождавшись полной остановки; мне ничего не остается, кроме как следовать за ним. У больницы два входа для всех смертных, но они никогда не работают одновременно; во всяком случае, на моём веку не было, чтобы всё здесь работало так, как когда-то кем-то было задумано: обязательно что-то закрыто, что-то сломалось. Витёк здоровается с ещё одним человеком в больничной форме, на входе говорит дежурным, что я с ним и что его ни для кого нет. — Слушай, у меня же всё в поликлинике, а тут… Ну, сейчас придумаем что-нибудь, — ворчит себе под нос Витёк, пока ведёт меня по бесконечным коридорам. Честно, в этой больнице я бы легко заблудилась, если бы шла сейчас одна; наверное, это всё тоже не просто так, а чтобы больные не сбегали без посторонней помощи. В кармане куртки загудел телефон, на этот раз без всяких мелодий вообще, хотя я ждала пару секунд, чтобы заиграло хоть что-то… А ещё надеялась, что абонент «Мама» перестанет звонить, но таких чудес в стенах городской больницы и ждать нечего. Кроме того: я кое-как смогла принять вызов, отметив про себя, что телефон неудобно держать в руке: с ним что-то не так. — Наконец-то! — начинает мама, едва я успеваю принять вызов. — Ты почему трубку не берешь?! Ты где есть?! Ну, сейчас начнётся. А я ненавижу собственную мать, потому сходу начинаю врать: правду рассказывать долго, а чистой правде и вовсе никто не поверит. — Мам, я в больнице, тут Дмитрию Павловичу плохо стало…. — Я с ним только что говорила, — летит мне в ответ, и я готова пригнуться от такого крика: она будто стоит за спиной и видит всю мою ложь. — Он позвонил, чтобы узнать, почему ты не отвечаешь на его звонки! — Стоп. А когда он звонил? — ничего не понимаю, мы же с ним говорили утром… — Проходи, — Витёк тем временем заводит меня в какой-то кабинет, где спиртом и всей этой больничной гадостью воняет ещё больше, чем в коридорах. — Он уже три дня дозвониться до тебя не может! — продолжается истерика в трубке. — Я сейчас, — говорит Витёк едва слышно и выходит, оставив меня в кабинете одну. — Мам, подожди, — снова меня бросает в жар, опускаюсь на кушетку, уставившись в пол, пытаюсь сообразить хоть что-нибудь, но в голове шум и единственная светлая мысль, которая кажется полным бредом. — Ты слышишь меня?! — не унимается мать. — Какое сегодня число? — выдавливаю я из себя, готовясь слышать лекции о плохих дочерях, женском алкоголизме и всём, что вообще может со мной случиться. — Да что с тобой?! — и лекция началась, но сегодня у меня нет времени и желания слушать её до конца. — Да скажи мне, блядь, какое сегодня число! — я тоже умею кричать, да так, что окна будут вдребезги, не нужно меня бесить. — Двадцатое! — наконец сдаётся она, потому что знает, как бывают страшны мои истерики. В машине говорили про апрель, но я всё ещё не уверена на счёт года. — Год? — продолжаю я. — Ада… — маме стало страшно: ебанутая дочь — горе в семье; почему бы не всплакнуть по этому поводу. — Год! — требую я, поднимаясь со своего места, сунув руку в карман. — Две тысячи восемнадцатый, — плачет трубка. И мне бы сейчас заплакать. Эта херня ещё не закончилась. — А я была в две тысячи восьмом, потому и не отвечала на ваши звонки, — говорю я, но уже не ей, а вообще — всему происходящему и существующему вокруг, вытаскивая из кармана рваные наушники; наушники без проводов. Они ведь нихрена не сломаны? Соль об этом говорила? Сразу надо было догадаться! Это всё ещё не моя реальность! Я устала. Бросаю трубку на стол. — Лада! Хватит! — говорю я потолку, но в ответ только шумит моя трубка с далёким голосом мамы. — Ты чо? — Витёк вернулся и тут же закрывает за собой дверь, стоит около неё, смотрит на меня, как… как и надо смотреть: я с ума схожу и уже не понимаю, где чёртова реальность. — Вам плохо? — голос старика… в противоположной стороне. Около окна. Будто гильотина разрубила реальность и меня вместе с реальностью. Так холодно и так жутко. Страшно посмотреть. Страшно шевельнуться. — Ты, наверное, сильно переволновалась из-за смерти своей сотрудницы, — говорит как ни в чём не бывало Витёк. Я между ними. Не хочу ничего слышать. Хочу оглохнуть. И видеть ничего не хочу. Закричать? Но как сильно надо кричать, чтобы вырваться из кошмара? — Да плевала я на неё, — поворачиваюсь к Витьку, собрав, наверное, все силы, смелость – всё, что есть. — И на тебя, — продолжаю я, делая шаг вперёд. Надо валить отсюда. — Устала от моих фокусов? А я думала, ты сильнее, — рядом возникает Лада, от которой я хотела было отшатнуться, но она хватает меня за руку. Никогда прежде она не была настолько реальной. — Ты… — только и успеваю выдохнуть я. — Теперь можешь и отдохнуть, — она снова щёлкает пальцами перед глазами. Хочется выкрикнуть что-нибудь, но повторяется всё та же фигня: тянет в сон. Или в смерть.