«Я был рожден со злом внутри. Я ничего не мог поделать с тем фактом, что я убийца. Точно так же, как поэт ничего не может поделать со своим вдохновением, которое повелевает ему творить», — Генри Говард Холмс, первый американский серийный убийца
Оглохнуть настолько, что не слышно даже тишины. Это случилось внезапно. Едва щёлкнув зажигалкой, я услышала ещё один щелчок, после которого меня сковало страхом… И сковало не меня одну, а вообще всё. — И что дальше? — ненавижу свой голос, а когда им говорят за моей спиной, ненавижу ещё больше. Лада. Снова она. Нет никаких сомнений. Всё вокруг замерло, кроме нас. Витёк стоит напротив, будто восковая фигура, нелепая и страшная одновременно: протянутой рукой, он, видимо, хотел меня остановить; застывший на лице ужас от понимания, что я решила устроить пожар. Как это возможно? Может, в своём отчаянии я потеряла сознание, упала, и сейчас — это что-то вроде сна или очередной галлюцинации? — Время слегка замерло, не переживай, — всё ещё она. Она может знать, что происходит в моей голове, потому что жила в этой голове. Она — живёт в моей голове, или она реальна? Как это возможно? Я слышу только её и своё дыхание. Лада оказывается передо мной. Снова этот чёрный плащ, платок, очки… Сама Тьма с красной помадой на губах. Улыбается и хмыкает так, словно мы начинаем какое-то идиотское соревнование, где она непременно выиграет, потому что я-то уж точно ей не противник — меня уже стёрли в порошок одним взглядом, не снимая очки, не произнеся ни слова. Однако она быстро теряет ко мне интерес, а точнее — проявляет наигранный интерес к тому, кто находится сейчас на полу, потому мгновенно оказывается около наркомана. Она опускается на корточки напротив Ромки, поднимает его голову за волосы… Только не это! Неужели она его убьёт?! Это нечестно! — Не… трогай… — только и могу выдавить из себя. А она разглядывает его так, как обычно разглядывают нечто неприятное: то, что нужно принять через силу, наступив себе на горло. Так я обычно смотрю на сообщения от мамы, никак не принимая тот факт, что снова должна наплевать на свои дела и помочь ей с чем-нибудь. Например: почему бы мне не проснуться рано утром в свой выходной и не отправиться с ней по магазинам. Она ведь уверена: так делают все дочери, а у меня вечно какие-то отговорки, вечно много работы, не умею руководить коллективом — всё делаю сама, а могла бы загрузить их и отдыхать в выходные… Как же ей со мной не повезло! Но из мыслей вырывает пристальный взгляд Лады; я почувствую его, даже если её глаза будут завязаны. Она смотрит на меня и едва улыбается краешком губ. — Жалкое зрелище, — заключает она и тут же отпускает наркомана, словно он и не стоит того, чтобы его убивали. И о чём я только думаю… Кто-нибудь, помогите нам… Прямо сейчас… Она же не просто так явилась. Сейчас опять что-то произойдёт. И неужели я ничего не могу с этим сделать? Что я могу? Что я могу против той, которая так запросто в автобусе оторвала мальчишке голову? Что я могу? Только говорить с ней, задавать вопросы и не получать ответы. — Что тебе нужно? — и мои слова разлетаются эхом, несмотря на то, что я произнесла это тихо. Лада оказывается напротив меня, в двух шагах. Неужели я вот так и выгляжу? Или это просто красивая версия меня? — Обычно люди мечтают, — начинает она, слегка склонив голову набок, но мне едва видны её глаза из-под очков, — вот бы у меня в тот раз был нож или бензин — и я бы выбрался из этого дерьма… — говорит она. Во второй руке у меня возникает нож, который я ту же бросаю на пол. — Твою мать! Это что ещё за фокусы?! Ладу это веселит, но я не слышу её мерзкий смех — она его подавила, словно ей нельзя больше смеяться. — Но не всем везёт так, как тебе, — она отходит от меня, делая шаг назад, а нож снова возникает в моей руке. — И они оказываются ещё в большем дерьме, — договаривает она и демонстративно щёлкает зажигалкой, которая уже успела исчезнуть у меня и так запросто оказалась у неё. Она реальна. Это не может быть галлюцинацией... — Ты реальна? — но ведь лучше всего – спросить наверняка. — Смотря о какой реальности ты говоришь, — я уже научилась слышать её мерзкую улыбочку и ждать после любой реплики этот дикий смех — но нет ни улыбки, ни смеха. Это должно пугать или успокаивать? Впрочем, о каком спокойствии может идти речь, когда рядом с тобой — вторая ты, только в других шмотках; вторая ты, которая жила только в голове, а ты думала, что ничего не случится — вот куплю таблетки… Лучше бы она меня в аптеку перенесла! — Где я сейчас? — спрашиваю, зная, что адекватного прямого ответа всё равно не получу. — В безвыходной ситуации, — всё так же продолжает она, сделав ещё шаг назад. — Ну, вспыхнет какая-нибудь куртка, а что дальше? Врача это не остановит. Неужели ты думаешь, что он кинется тушить всё это барахло? — Я спрашивала не об этом! — шаг назад; но куда я сбегу от неё? — Нет ничего, кроме — сейчас, — на секунду мне показалось, что тёмные очки Лады отразили огонь, но в это же мгновение — огонь вспыхнул во всей гардеробной, и тут же повалили клубы дыма, а меня едва обдало жаром. — Ты совсем ёбнулась, что ли?! — и вместо Лады — возникает Витёк, который ещё немного — и вцепится в меня, но ему явно мешает дым: он кашляет и делает то шаг вперед, то шаг назад. Нож в руке, но я едва решусь его применить…. — Не подходи ко мне! — и нет ничего глупее, чем угрожать ножом тому, кто точно сильнее тебя. Самое бы время наркоману накинуться на врача, но наркоман едва понимает, что происходит, и поднимается на ноги, держась за стену. — Идём к выходу! Сейчас же! — кричит врач. Он и не собирается ко мне подходить? Он так напуган огнём или ножом? Или всем сразу? — Ада! — наконец-то и наркоман пришёл в себя. Дым заставляет кашлять и меня, и отсюда действительно нужно выбираться… С Витьком? С наркоманом? Кто из них мне враг, а кто друг? Я вообще собиралась бежать одна! — К выходу быстро! — врач пытается схватить меня за руку, но я свой нож так просто не отдам! — Отстань! — Да ты дура совсем?! — он хватает меня за ворот и тащит на себя, а я сама не понимаю, как это происходит… Моя рука вонзает нож ему в шею, где-то сбоку. Нож будто тонет. И кровь... Вижу и не хочу видеть. Делаю, но не хотела этого делать. И я не знаю, почему именно я кричу, отчего: потому что вижу, как удивлённо он смотрит на меня и его хватка ослабевает? Потому что вижу кровь повсюду? Потому что я убила? Потому что он меня схватил? Как это, вообще, произошло?! Всё произошло так мгновенно. Убить — это всего лишь мгновение. Я не могла убить! Что происходит?! — Бля-я-ядь! Бежим отсюда! — чёртов наркоман… Как вовремя он оказывается рядом и тащит меня отсюда. — Я его убила? Ты видел? Я его убила?! — Видел! — кричит Ромка, будто его что-то раздражает. Мы открываем злосчастную дверь и оказываемся в темноте улицы, за нами волочится дым, нам надо бежать… Бежать. Бежать! — Я убила его… — и я сказала бы что-то ещё, но свежий воздух вызывает приступ кашля, как и у Ромки. Мои руки в крови, моя одежда в крови… Неужели я действительно это сделала? Как так получилось?! — Надо валить в «Скиф», — говорит где-то в стороне Ромка. А мне так плохо, что вот-вот вырвет не то от кашля, не то от того, что повсюду кровь, а перед внутренним взором — этот удивлённый взгляд Витка… Ни он, ни я не ожидали, что этим всё и кончится… — У меня же работа… — не знаю, почему я сейчас вспоминаю именно об этом. Может, потому, что теперь мой гениальный план, где я подставляю главу города, — летит в ебеня, как и вся моя жизнь. Дальше только тюрьма! Что я наделала?! — Ада! Ада! — Ромка трясёт меня за плечи, всматривается в лицо. — Бежим отсюда! Слышишь ты меня?! — он не кричит, но он злой. Такой злой. Никогда не видела его таким. — А мама… Мама… — она сойдёт с ума, когда узнает; я представляю, как она будет орать: где, мол, были мои мозги?! Что я ей больше не дочь… — Ада! Идём! Надо валить! — он куда-то тянет меня, ноги еле идут. Все мои шмотки в крови. «Убила-убила-убила-убила-убила-убила», — стучит в голове, я едва себя чувствую, едва вижу улицу. — Я живу рядом, — выдыхаю, пытаясь подавить спазм в груди, который не даёт нормально вдохнуть. — Там тебя и будут искать в первую очередь! — всё ещё злой Ромка. Злой. Злой. Злой. Он никогда таким не был. А меня будут искать. А меня всё равно будут искать. Будут искать. Найдите меня, кто-нибудь. Помогите мне. Найдите! — И пусть ищут! Пусть! — и бегом от этого злого наркомана. — Ада! — Пусть ищут! Я буду ждать их дома! Пусть найдут меня! И какое мне теперь дело до наркомана?! Да мне вообще на него плевать! Мне на всё плевать! Всё кончилось! — Вот бы не было у меня этого ножа, Лада! — кричу вверх, а там — ничего, кроме темноты. Она ведь специально это. Специально. Специально появилась и вручила мне этот нож. А если это не я убила Витька? Если это она? Она ведь могла! И как я докажу это? Да никак! Решат, что я сумасшедшей прикидываюсь, чтобы в психушку, а не в тюрьму… А я и есть сумасшедшая! Я вся в крови! Я убила человека! Я убила ножом, который мне вручила Лада… Лада. Нож ведь принадлежит ей; у меня не было никакого ножа. Ха-ха! Значит, и не было никакого убийства! Кровь? Да что кровь… я пыталась помочь, вытащить из горящего здания… А вот зажигалка была моей, и она осталась у Лады — в карманах её нет. Чёрт! Мне пиздец! И некуда бежать. Некуда. Тёмная улица Серебросветска — это уже тюрьма. Меня здесь все знают, меня быстро найдут, куда бы я ни пыталась спрятаться: в квартиру, в «Скиф», к родителям — меня везде найдут. Свежий воздух наконец-то становится таким ощутимым, холодным и отрезвляющим. В голове шум, кавардак — будто все мысли разом заголосили, будто не одна Лада была в моей голове до всего этого! Нужно куда-то идти, а я могу идти только домой, словно нет других дорог. Да и нет смысла их искать: всё равно буду разоблачена и уничтожена. Не могу остановить слёзы, едва получается дышать; жадно хватаюсь за эту реальность; за всё, что вижу и слышу: вывески, машины, магазины, дорога, дома, двери, небо, чьи-то окна, деревья, лужи, снег…. И никого вокруг. Город внезапно такой пустой. Сколько сейчас времени? Неважно. Бежать! Бежать! Не с наркоманом! Бежать домой! Там Данька! Там был Данька! Я видела его сегодня! Я всё расскажу ему, и мы что-нибудь придумаем вместе. Мы придумаем. А если найдут — так тому и быть: пусть находят. Найдут и спасут меня от Лады. Спасут. Бегом по этой тёмной улице. Вон там, там мой дом. Там Данька. Там никто и не будет искать. Мы что-нибудь придумаем. Мы ничего никому не расскажем. Ничего. Никому. Дверь, дверь, ступеньки… Лифт. Домой от всего этого. Домой! Домой! Никто ничего не узнает. Никто и ничего. Мало ли что могло произойти. Меня там не было. Не было. Докажите, что я там была! Ключи! Ключи! Вот моя сумка, вот ключи. Домой! И захлопнуть дверь! И включить свет! — Даня! И услышать только свой голос. Даньки нет. И он меня не ждёт. И ничего мы не придумаем. Есть только огромное зеркало на стене. Вот кто меня ждёт. Мы обе в крови. Она напротив. Я уверена, что там она. Кровь и грязь. — Я ненавижу тебя, — говорю ей, но она молчит: ни смеха, ни какого-нибудь другого звука. Ненавижу. Что ты со мной сделала? Вся моя жизнь — летит к чёрту. Ты всё разрушила. Уничтожила. Вожу палицами по зеркалу. Дышу на него. Запотевает. — Какого чёрта ты сделала, а? Отхожу. Вот так я выгляжу на самом деле: омерзительно. И я больше не хочу этого видеть. Прохожу в зал, включаю свет. Даньки нет. Мне всё это показалось. Сколько времени я не спала? А сколько спала? Может, это всё — сон? Даньки нет. Есть только его гитара на стене, а ещё стопка его тетрадей на столе; есть иконки, которые Лада сжигала, но они никуда так и не делись; а в шкафу есть его шмотки. Просто это не мой дом. Тут живёт Данька, а меня тут быть не должно. Наверное, наркоман прав — надо было идти в «Скиф». Зачем? Чтобы никто не нашёл? А меня и здесь никто не найдёт, потому что здесь живёт Данька, а не я. — Спрячь меня и никому не говори, что я здесь, — и он это сделает. Он вообще сделает всё что угодно, если я попрошу. А вот видеть себя и Ладу — я больше не хочу. С этим надо покончить. Раз и навсегда. И пусть бьются зеркала, звенят осколки и с грохотом падают на пол. Пусть больше ничего не будет. Я отмою кровь. А Данька спрячет меня, и никто не узнает, что я была там. Никто не докажет, что я выходила из дома. Мы всегда были тут, и никто не выходил из окна. Вот же — тетради… только крови будто стало больше. А, это я порезала ладонь. Ничего, бывает. Тетради, которые всегда будут со мной. Что здесь? Все его дурацкие стишки, с которыми он так носился… Ненавижу! Да лучше бы он спалил эту квартиру вместе с собой и своими стишками! Ненавижу! Ненавижу! Всех ненавижу! Разорву все эти тетради, уничтожу его полностью! Пусть его больше не будет! Никогда не будет! И никто меня не остановит! Никто! Пошли все к чёрту! Всё кончилось! Больше ничего не будет! Ничего! Нет больше Ады Викторовны! Стук и звонок в дверь на мгновение вырывают меня из моего безумия. Разбито два зеркала, разорваны тетради Даньки и разбросаны по комнате. — Соседи! У вас всё нормально? — мои соседи, и те уверены — в этой квартире всё ещё двое: Ада и Даня. У нас тут всё ненормально. Осталась одна Ада. Просто всем друг на друга плевать. Никто и никогда меня не найдёт. — Всё хорошо! — кричу я. — У нас ремонт! Ремонт. Полный снос крыши, фундамента и стен. — А вы не могли бы тише? Дети уже спят… — чей-то мужской голос, типа напугать пришёл. — Не могли бы! — кричу изо всех сил. — Пошёл на хуй! Зови мусоров! — и чем скорее — тем лучше. И психушку позови. И священника. Мне полный пиздец. Спасите меня, кто-нибудь. — Вот придурки, — слышу за дверью. — Да это мэровский сыночек же, — продолжают там. Настолько тупые, что даже не знают, что его давно нет. Настолько тупые, что даже не жаль их затопить или сжечь. Настолько тупые, что скажут мусорам: была дома весь вечер, не давала спать всю ночь — и обеспечат мне алиби. Данька, а всё же получится. Потому что всем друг на друга плевать. А мне плевать на них. Вот к чему мы все и пришли… И листочек твоей тетради, перепачканный моей кровью, говорит то же самое. Он лежит на полу, будто просит, чтобы я подняла и прочла, но мне и без того прекрасно читается:Безразличие ко всему, Остаётся лишь наблюдать, Как другие идут во тьму, И не хочется их спасать… Ведь меня не спасли, увы. Значит, я не должен идти Из своей беспросветной тьмы, Чтоб отдать им свои огни…
Вот и сиди в своей тьме. И без тебя справлюсь. Справлюсь. Утром всё и закончится. Утром меня найдут.