Мой личный сорт анархизма

Ребёнок, которого не обнимала деревня, — сожжёт её дотла, чтобы почувствовать тепло. Африканская пословица

— Здравствуйте, Ада Викторовна, — на секунду у меня перехватывает дыхание, даже ловлю себя на мысли, что мне показалось это всё… — Дежурный? — переспрашиваю я, в надежде услышать другой голос. — Ада Викторовна, как ваши дела? — старик; в трубке его голос вместо дежурного — никогда ни с чем не спутаю. — Дежурный? — но мне так хочется ухватиться за тонкую нить реальности, мне так хочется услышать реального человека, а не… это. — Что у вас там происходит? — но он продолжает, и я невольно оборачиваюсь, хоть и знаю, что он не может быть рядом. Или может? Передо мной внезапно возникает Ромка, который произносит сквозь зубы: — Пиздец, — и взглядом указывает на одно из окон автобуса: к нам бегут все отморозки «Скифа». Мы отпустили пассажиров, но они — придурки — бегут обратно в этот гробешник на колёсах. Идиоты! — Ада Викторовна, — продолжает старик. — Неужели я снова останусь один? Может, я надышалась бензином? Что он несёт?! Если я не могу проснуться от всего этого, то как ещё всё это прекратить? Кровь, трупы, дед вместо дежурного в трубке… Теперь я так запросто убила Соль, а еще через несколько минут — я умру в автобусе в компании наркомана и стариков. И чувствую только злость и ненависть ко всему. Абсолютно ко всему, что меня окружает, ко всему, что происходит. — Что вам от меня надо?! — кричу трубке, а потом и всем остальным. — Что вам всем от меня надо?! Какого чёрта?! — телефон улетает на пол, и вряд ли старик услышал что-то, кроме удара, стука и хруста, потому что трубку я разнесла окончательно, и хочу разнести что-нибудь ещё — неважно, что именно. Моя истерика пугает всех — они уходят на заднюю площадку и не знают, что хуже: вернуться на улицу, где их вот-вот разорвут, или смотреть на сумасшедшую меня, которая орёт на весь салон, наступает на трупы, пинает мертвяков и совсем уже не понимает, где и когда кончилась или началась реальность. И больше всего — хочется уничтожить себя. Может, тогда всё это кончится?! — Нихуя мы отсюда не уедем! — наркоман уже успел забраться в кабину водителя, орёт оттуда. — Давайте толкнём! — предлагает какой-то щуплый старикашка. — Надо что-то делать! — подхватывает выцветшая старуха в огромных очках. Как же бесят! Вот бы всё это взорвать! Вместе с ними! — Я вас отпустила, сдохнуть вы решили сами! — не уверена, что они меня слышат, я ведь и не им это говорю, а той мысли о взорванном автобусе, которая мелькает и становится всё ярче. Вот бы и их уничтожить. И всё вокруг. Взорвать чёртов автобус… Просто потому, что умирать одной — так несправедливо. И когда я стала такой? Опускаюсь на сиденье. В висках пульсирует; лицо горит — и так хорошо, что я чувствую хотя бы это, что еще могу соображать и о чём-то думать. Сколько их тут вернулось обратно? Старик, старик и две бабки. Зачем? Сколько вы там прожили жизней? Сколько видели и пережили? Неужели решили всё закончить вот так: сдохнуть от рук обдолбанных идиотов? Автобус дёрнулся несколько раз, вроде даже завёлся, но всё же — заглох. — Блядь! Сука! — кричит из кабины Ромка. А толпа отморозков всё ближе. И мы могли бы сбежать, поймать какую-нибудь из проносящихся мимо нас тачек… Мы могли бы; но от чего-то — больше не хочется убегать. Хочется встретиться лицом к лицу с тем, что натворила Лада. Всё, что я хотела сделать, но никогда не решилась бы на подобное. Встретиться и попытаться остановить. Хотя бы попытаться. Вон, они идут: все такие в цепях, коже, берцах — типа крутые и страшные, но я-то знаю, что там на самом деле за всей этой шелухой. Ведь я одна из них. Данька всегда говорил, что панк-культура сдохла, не успев родиться; всё, что было потом после шестидесятых-семидесятых, — позерство, подражание, ничего, мол, настоящего. Этим высказыванием, которое повторялось не единожды, он достал однажды всех в этом сраном «Скифе». Достал так, что они стали почти настоящими, а потом всё это перестало ограничиваться игрушками в протесты по типу: не пойти на пары, проигнорировать требования кого-то из преподов, не смотреть телевизор, не покупать что-то новомодное, игнорировать всякие тренды. Кто-то бросил учёбу, кто-то неоднократно привлекался по административке, некоторые дошли и до условной уголовки, всякие лошары — понятно — спились и сторчались… Мы и сами с Данькой творили такое, что если бы он не был сыном мэра — нас бы давно уничтожили в этом городе, а в другой мы бы просто не смогли бы уехать. Да, Лада, да; если бы я действительно собралась разнести город, как и мечтала, — ни за что не взяла бы в свою армию наркоманов и алкашей. Надо брать совсем повёрнутых: им и обещать ничего не нужно, кроме иллюзии перемен и такой же иллюзии свободы. Кто из нас с тобой всё это сделал? Где ты сейчас? Почему молчишь в моей голове? Нечего сидеть и ждать, когда они разнесут тут всё, — нужно выходить; эта консервная банка не спасёт от того, что случилось. — Идём, — говорю я Ромке, который сидит в кабине и курит, глядя вдаль через лобовое окно. — Так не терпится умереть? Что ты им скажешь? — отзывается он. — Что я передумала и город разносить мы не будем, — говорю, а сама понимаю, что это не сработает. Сработает что-то другое, но в такой суматохе, когда тебя бросают из одного времени в другое, когда вместо дежурного отвечает сумасшедший старик, — остаётся только удивляться самой себе, что ещё не спятила. Сколько же на самом деле дерьма можно пережить и не сойти с ума окончательно! Ромка тем временем соглашается, что это точно никого не остановит; нас быстрее убьют, чем послушают. — …но у нас есть автобус, который может сгореть, — заключает он. Здорово! Теперь я мыслю как отбитый наркоман: сжечь автобус с людьми! Почему нет?! А потому что иначе — сожгут нас. Мы этого не хотим. Нам проще представить, что все проблемы сгорят, чем реально попытаться их решить. — Да, ты прав, — делаю вид, что соглашаюсь. А может быть, и правда — соглашаюсь. Мы или они? Выбор ведь очевиден. Выходим из автобуса навстречу всему тому, что теперь нужно остановить. Сколько их идёт? Больше десяти. Ну, ладно, если однажды я выжила в слэме на «Нашествии», то и тут — постараюсь не сдохнуть. — Я не поняла, вы чо тут делаете? — и лучшая защита — нападение. Всегда. Они останавливаются. Ну, кто из вас смелый? Череп и Паук — мертвы. Кто теперь за них? Только я. — Это ты какого хрена творишь?! — вот он, кто говорил со мной по телефону. Очередной бесполезный кусок дерьма. Если в «Скифе» стали слушать таких уебанов — «Скифу» пиздец. Кто это, блядь, вообще?! — Ты ещё кто?! — шаг вперед. Мне настолько страшно, что я уже вообще не соображаю, что делаю, и даже представлять не хочу, что из всего этого выйдет. — Чо, уже забыла?! — и он выходит вперед. На голове у него непонятно что — какой-то закос под Горшка, а ещё говнарская кофта с принтом (и кого?!) «Арии», да и в остальном не лучше — дермантинка в заводских клёпках… Куда катится этот мир, если панк-культуру превращают в такую попсу? Иногда начинаешь понимать Даньку — от подобного тоже хочется выйти в окно. Но у меня тут ни окна, ни всего остального. — А я всякую хуйню запоминать должна? — и что ты мне сделаешь? За мной — автобус, который загорится на раз, стоит только спичкой чиркнуть. Потому тут же: — Чо припёрлись? Кто меня там убить должен был? — шаг. — Вы, что ли? Хули, вылупились, блядь?! — и ещё шаг. Как меня трясёт от всего этого… За мной ещё наркоман, который только мешает, и несколько стариков, которые в этом автобусе. Но сказать этим долбоёбам нечего: они и двух слов связать не смогут, даже если все вместе решат воспользоваться мозгами. — Ты сама сказала, что мы должны отомстить за Даньку! — кто-то из толпы. — Да! — поддакивают этому голосу. — А теперь решила сдать назад?! — подхватывает этот говнарь, что стоит впереди. — А теперь… — голос срывается. Воздуха! — А теперь я решила, что вы разворачиваетесь и идёте обратно! — и голова больше не моя: всё кружится, и я едва стою на ногах. Страшно. — Серьезно? Так просто? — голос в стороне. Сковывающий страх обжигает холодом, как только я слышу смех Лады. И все смотрят в её сторону. Всё же реальна? Настолько, что её видят? — Э-э, пацаны, — замешательство в толпе. Да такого и я не ожидала, чего уж взять с отморозков в заклёпках. — Ада? — и Ромка тоже в шоке. Поворачиваюсь к ней и выдыхаю. — Отмени всё, что задумала, — говорю я ей, но ничего по её лицу не читается: глаза спрятаны за тёмными очками, она даже не улыбается; заткнулась и стоит, не шевелясь. — Похуй! Гасим обеих! — говорит вдруг кто-то в этой толпе. Лёгкая довольная улыбка мелькает на лице Лады, и она поворачивается к ним; щёлкает пальцами – и толпу отморозков мгновенно окружает огонь. — Нихера… — Ромка за спиной ещё может что-то комментировать, а вот я и слова вымолвить не могу. Они не горят, но они напуганы и кричат. Кричат так, что вот-вот умрут от страха. И в это же время стариканы отталкивают Ромку в сторону и наконец-то валят из этого кошмара. Вот мы и остались втроём. Если мне кого-то и надо остановить — она передо мной. — Оставь их в покое, — и я не знаю, на что надеюсь, когда обращаюсь к ней. — Иначе что? — усмехается она, снимает очки и смотрит не на меня, а куда-то дальше… — Вот вы и встретились, как вы и желали, Ада Викторовна, — голос, от которого мне хочется провалиться сквозь землю, исчезнуть, лишь бы больше никогда не слышать. — Я знал, что вы решите сбежать от меня, – он обходит нас, и я вижу его довольное лицо с мерзкой улыбочкой. – Обидели Ладу, нельзя же так! — продолжает он. — Обидела Ладу? Серьезно?! — вырывается нервный смешок. — Это чем же я успела её обидеть?! — продолжаю, а сама и шевельнуться не смею: мало ли в какой момент и меня окружат огнём. Дед становится с ней рядом и молчит, оглядывая всё, что тут происходит: так я обычно смотрю с балкона на город утром, когда никуда не надо спешить, — в какой-то момент мне начинает нравиться этот Серебросветск и всё, что в нём происходит. Только не сейчас. Сейчас это всё — хотят уничтожить… — Не этого ли ты хотела? — вдруг спрашивает Лада. — Что? Нет! — и меня не столько удивляет, что она может слышать мои мысли, сколько… — Я не просила тебя об этом! — А о чём ты просила?! — и снова смеётся. — Вон, твой наркоман! Давайте! Бегите! — продолжает она. Ромка стоит около автобуса, смотря на всё это как-то уж совсем безучастно; будто ему не первый раз доводится видеть двух меня и ещё какого-то старика, а ещё — окруженных огнём знакомых. — Может, сделаешь что-нибудь уже?! — и глупо кричать и злиться на него, но что мне остаётся в таком безвыходном сюре?! — Убейте их! — Лада. Пламя вокруг дебилов из «Скифа» исчезает, будто его и не было. — Чт... — и Лады со стариком тоже больше нет. Приближается топот, смешки, голоса… Меня хватают, валят на землю. — Не трогайте! – крик Ромки ничего не меняет, я перестаю его слышать: меня глушат ударами под ребра, по голове, по лицу. Наверное, это конец. Мне бы нужно бороться за свою жизнь, но не хватает воздуха, не хватает сил. Всё слишком быстро, я ничего не успеваю понять; мне проще сдаться — закрыть глаза и притвориться мертвой или стать ею: я больше ничего не хочу. Мой личный сорт анархизма вылился в массовый беспорядок. Мне кажется, что я лечу над городом. Все эти идиоты из «Скифа» в больничных масках и противогазах, с «молотовым», с ножами, арматурой, битами — они расправляются со всеми подряд. Здания в огне. От них никому не скрыться. Остановки сносятся к чертовой матери, вместе с теми, кто на них. На дорогах какие-то психи устраивают массовые аварии, выезжая на встречку. Да, мы распланировали весь город когда-то в «Скифе»: кто-то уничтожает магазины; кто-то устраивает беспорядки на улице; кто-то идёт в здания типа моего Дворца и, конечно, — администрация. Мы придумали это с Данькой давно. Так давно, что и не вспомнить. Мы назвали это «Мой личный сорт анархизма», потому что на самом деле — не было там никакой анархии, была только идея разрушения, но по-другому панков, которых мы сами же создали — всё это наше окружение — было бы не поднять. Разве это могло стать реальностью? Мы и не мечтали о таком. Нам просто хотелось повеселиться — разрушить то, что его отец так усердно строил и оберегал. Мы поделились этим с остальными, а остальные говорили, что всё это — вполне реально, если действовать сообща. Вот только смелости нам тогда не хватило; а вернее — мы не видели того, что будет дальше после этого хаоса. Только тьма. И ничего больше. И сейчас я всё это вижу. Вижу, как они слушали меня или Ладу. Настоящее безумие, и я в этом участвовала, призывала, говорила, что мы начнем со своего города и пойдем дальше, дадим сигнал остальным, таким же, как мы. Нас некому остановить. Даже смерти. Они гибнут, им оказывают сопротивление; они продолжают, не собираются сдаваться; они верят, что их время пришло. А я умираю. Скорее всего, умираю.