Мой личный сорт анархизма

«Так хочется спать, Что кажется, будто кто-то Шумно махает пернатыми крыльями». Егор Летов

— Если что-то и создавать, то только для вечности… — Данька. — В вечности и ты, и твои верши — потеряются, — кто-то. — Аудитория важнее, — кто-то ещё. — Да! Здесь и сейчас! Вечность — это уже без нас! — и снова кто-то. — С нами, если будем что-то создавать! — Данька. Они спорят, но голоса словно в другой комнате. Это заставляет сомневаться в собственной смерти, как и то, что я могу думать, но всё ещё лечу во тьме, не желая открывать глаз. Что я там увижу? Землю? Город? Отморозков, которые только этого и ждут: я очнусь, и их не посадят. Да нет уж, лучше умереть, чтоб их всех посадили надолго не только за разгром города, но и за то, что убили, уничтожили меня. Снова чей-то тяжёлый вздох, едва не преходящий в рёв, и тут же: — Бля, я Галке деньги не отдала за косметику, забыла совсем… — Так у неё мужик приехал, она на больничный свалила. — Ну, видимо, реально болеет, если ещё не позвонила и не вынесла мне мозг из-за трёхсот рублей. Смех; это кто-то из моих коллег, но — глаза не открываются, да и не особо хочется. Может, всё-таки жива? Меня привезли в мой Дворец, ждут, когда я приду в себя. Что они им сказали? Набухалась, упала с лестницы, потеряла сознание? Я бы соврала именно так; а если я это знаю, значит — и Лада это знает; значит — так и соврут, если ещё не соврали. А если открыть глаза? Да там точно лицо в месиво превратили — теперь вообще из дома не выйти; да и сломали что-нибудь типа рёбер… Только почему я ничего не чувствую? Всё-таки мертва? — Ты девятнадцатого свободна? — а теперь и голос Кирилловны. — Ой, давай ещё доживём… — и Эдуардовны. — Ты умирать собралась, что ли? Девятнадцатого нельзя, у меня мероприятие, поможешь мне, а двадцатого — умирай. Смеются. Очень смешно, да. Примерно так наша работа и выглядит: сегодня умирать нельзя и завтра, а вот послезавтра — можешь немножко умереть, но чтоб потом всё-таки воскрес и вышел на работу. Вот так работает культура, которая всё больше и больше становится никому не нужной. — А я бы с Дворца и начал, — снова Данька. — Пока вы ещё кому-нибудь нужны вообще: там всех собрать, афиши поразвесить, бюджетников нагнать — вот и начало шоу… Это снова дежавю: он вот так и говорил, когда мы с ним в полушуточном, в полусерьёзном тоне обсуждали с чего бы начали уничтожение этого города, если бы у нас хватило смелости. Тогда мы оба понимали, что не сделаем этого, но можем сделать. Что-то нас тогда останавливало. Ведь была вполне неплохая жизнь: у нас была квартира, которую Даньке подарили; я едва закончила юрфак и стала директором, а он — занимался любимым делом. Мы в принципе ни в чём не нуждались. Ни в чём, кроме той свободы, которую придумали себе сами: избавиться от отца Даньки, который постоянно что-то от нас требовал: Данька должен взяться за ум; я должна организовать вбросы на выборах, а лучше уехать и не участвовать во всём этом; мы должны прийти на встречу с этими да с теми, чтобы у него вся семья была в сборе, а мало того: мы ещё и выглядеть там как-то должны… И конечно: всем была нужна свадьба, внуки, а ещё — мы обязательно должны были идти учиться дальше. Не слишком ли много с нас требовали за квартиру и должность, которая в этом городе никому в здравом уме не нужна? Нам казалось, что слишком уж много. Ах, да! Ещё были деньги. Деньги, которые мы учились ненавидеть и презирать, но вместе с тем: почему бы не съездить на выходные в соседний город в торговый центр, не походить по магазинам, купить себе что-нибудь эдакое? В конце концов, мы отработали своё на одном из приёмов папаши, пусть даст нам денег, он нам теперь должен. Вот так это всё выглядело — бесконечный замкнутый круг; слэм пьянющих панков, где все орут, никто никого не слышит, друг друга роняют, ломают и затаптывают — вот какой была наша жизнь на самом деле. — И чего ради, Дань?! Посмотри, что теперь происходит! — мне кажется, что я кричу это во сне, но тут же ощущаю биение сердца и как жадно хватаю воздух, и… На мгновение мне кажется, что меня что-то подхватывает — я и без того не чувствовала собственного существования, а теперь и вовсе не понимаю, что происходит. Голосов становится всё больше и больше, трудно ухватиться хотя бы за слово или ещё какой знакомый звук. Наконец, становится понятно, что меня куда-то несут… Но кто? Ромка? Дед? Данька? Ну, не Лада же в самом-то деле… Или они так и оставили меня погибать — я снова где-то в «Скифе», и меня тащит кто-то из тех придурков, которые пришли к автобусу неизвестно зачем. Впрочем, с чего бы им меня спасать? Там вообще никто не собирался меня спасать. Гул голосов становится невыносим, но он всё дальше и дальше, и я оставляю всякую попытку что-то разобрать, как вдруг: — Самое главное — жить и поступать правильно, духовно, — отчётливо слышу совершенно незнакомый мужской голос. Он чем-то похож на голос старика, но это точно не он… Или он? Глаза ничего толком не видят. И пока я это пытаюсь осознать — в нос бьёт запах ладана, и звуки — наконец-то я слышу всё, что меня окружает, но так и не могу увидеть: глаза то открываются, то закрываются… Я стою на ногах? Где я? Никого рядом, никто меня не нёс — я просто оказываюсь здесь. Глазам больно от внезапного света, голова слегка кружится, но стоит мне отшатнуться назад — что-то падает позади. Волна возмущённых и растерянных вздохов. Женщины в платках, какие-то мужики. А где старики из автобуса? — Ничего страшного, — тут же рядом оказывается какая-то бабулька в платочке и поднимает эту хрень, которую я нечаянно уронила — ваза с песком, куда обычно ставят свечи. Пытаюсь разглядеть в этой бабульке хоть одну из тех, что были в автобусе, но ничего толком не успеваю увидеть: платок, длинная юбка, рассыпанный песок, свечи… Церковь! Окинув взглядом — понимаю, что церковь! Храм, чью историю в городе не знает только ленивый: единственный уцелевший в области во времена революции; единственный не уничтоженный… Тогда не смогли, и сейчас вряд ли смогут: эти отморозки из «Скифа» ещё слабее тех упырей. Где этот хренов наркоман, который меня сюда привёл?! — Плохо вам? — еще одно незнакомое лицо. Слишком много незнакомых лиц… И все смотрят на меня. — Пить хочется, — выдаю я и едва узнаю собственный голос; тут же кашляю, в надежде, что это просто скопился никотин или ещё что-то: не может же голос так просто взять и пропасть! — Сейчас, сейчас, — всё та же бабулька: теперь она куда-то рванула. — Вы присядьте, если нехорошо, от ладана многим бывает плохо, — обращается ко мне тот самый, из-за которого я открыла глаза — священник: он стоит в центре, и все вокруг него. Только киваю головой в ответ, пытаясь разглядеть в этой толпе Ромку, но глаза — то видят, то фокус размывается так, что впору потерять сознание, закрыть глаза. — Давай к этой, — мимо меня проходят двое, опустив головы, держатся за руки; на мгновение мне кажется, что это Ромка и кто-то ещё, но они так быстро отдаляются… а я уже ни в чём не уверена: минуту назад меня забивала стайка говнарей из «Скифа», а теперь я оказываюсь в церкви, как ни в чём не бывало. — Идём, — они перешёптываются. Священник продолжает что-то говорить, но я слышу только этих двоих, несмотря на то, что они несколько дальше — как и я за толпой, которая окружила проповедника, но метрах в двух от меня. — У меня был случай, — наконец-то слышу священника, — крестил я одного, а потом узнал, что он уехал куда-то в Америку и теперь террористами руководит где-то. Попал в какую-то секту…. — эта проповедь мне кажется странной, я представляла подобные церковные речи без таких реалистичных примеров. — Кто виноват? — продолжает священник. — Виноваты родители: они не смотрели за ребенком, они не учили его духовной жизни. У меня едва не вырывается смешок, но рядом снова возникает эта бабулька и протягивает мне стакан с водой, что-то бормоча себе под нос. Только сейчас удается рассмотреть её лицо: выцветшее, серое… Как же не хочется превращаться в такое со временем. — Икона Спасителя. Зажигай свечу и… — шепчет кто-то из тех двоих. — А вот, напился он и умер, кто виноват? — снова священник. — Бабло! — какой-то мужик из толпы. — Бабло виновато? А в чем оно виновато, если родители не учили? — тут же находится проповедник. Прикольно. Вот, оказывается, чему учат в церкви: виноват кто угодно, но не ты сам. Ты сам, в общем-то, и ни при чем: виноваты родители, потому что не учили чему-то там. Курс психолога за свечку и пожертвования с иконками. — Не отвлекайся, — снова перешептываются эти двое. Да; там парень и девушка, и я готова поспорить, что с девчонкой мой наркоман, но не прерывать же мне эту задушевную речь окруженного священнослужителя, у которого во всём виноваты родители, чтобы прибить этого идиота здесь и сейчас каким-нибудь подсвечником. Большие голубые глаза этого, как назвали его те двое, Спасителя, меня начинают завораживать, почему-то хочется плакать и просить прощения за всё, что делала в этой жизни. И всё вокруг вот-вот исчезнет — остаются только эти нарисованные глаза. — Нужно правильно поступать духовно, по совести, — и даже слова священника не могут меня отвлечь от этих глаз. — Посмотрите, что происходит, — не унимается он. — Всех нас в детстве крестят, молитвам учат, а что потом? Что же мы не по-христиански так живем? Меня никто ничему не учил. Виноваты родители, да? Да и крестили меня слишком поздно, чтобы учить чему-нибудь. А если и пытались учить — мне это не нравилось, как сейчас и Ладе не понравилось бы находиться здесь. Что же ты молчишь сейчас? Где ты? Где твой старик? Я смотрю в голубые нарисованные глаза, и хочется верить, что он спасёт меня от всего, что со мной происходило всё это время; и не только спасёт, но и отменит всё то, что вы там задумали, всё то, что уже успели сделать… Кто виноват? Родители? Отец Даньки? Как не хочется соглашаться с этим проповедником. Как не хочется верить в то, что всегда отрицала… И глаза эти будто становятся ближе, но это просто я не заметила, как сделала несколько шагов вперёд, к иконе, и даже не замечаю этих двоих. Здесь ли они ещё? Я ведь уже видела эти глаза, только не могу вспомнить, где именно; даже помню его голос, но не помню его слов. Света было много, он улыбался… — Помоги мне, — вслух я это произнесла или нет — не имеет значения. Внутри только что-то оборвалось и рухнуло. Беззвучно. Упало и рассыпалось, а ветер подхватил и унёс. Вот и весь панк, вот и весь мой анархизм, вот и вся моя показушность. Когда ты сходишь с ума, когда твоя жизни — это ад, ты либо попадаешь в психушку, либо идешь в церковь. Больше некуда. Закрываю глаза и вдыхаю этот запах — тепло, спокойствие, и больше никуда не хочется идти. — Может, начнём уже?! Долго вы ещё говорить будете?! — какой-то мужик из толпы, и я резко оборачиваюсь. А ведь их не так уж и много: человек двадцать, у одного из них ребёнок на руках, который молчит, а не орёт на весь зал и даже не вякает ничего. — Начнём? — проповедник. — Вот расскажешь мне «Отче наш» – и начнём. Ого, какой злой, ничто человеческое не чуждо, надо же; у него точно нет таких голубых глаз, да он этого и не хочет, он вообще здесь по той же причине: некуда было больше идти. — Я его не знаю, — продолжает мужик, который больше похож на братка из девяностых: кожанка, бульдожья цепь на шее и такая же наглая морда. — Хотите, я прочту?! — голос за спиной. Лада? — Нам некогда, извините. Ромка? Они проходят за спиной, и я едва нахожусь, чтобы сообразить: надо за ними! — Эту молитву должен знать каждый, — продолжает священник. Кричать, останавливать — что-то не даёт, даже сейчас, когда я вообще не понимаю: реальность ли это всё? Уж слишком странный священник, слишком странно всё, что происходит! Они скрываются за дверьми, и я едва успеваю протиснуться в эти двери. — Стойте! — вот теперь, в коридоре, можно кричать. — Да? — девушка оборачивается ко мне. Это не Лада. И парень. Это не Ромка. Они расцепляют руки и расходятся в стороны, словно уступают мне дорогу к последней двери — к выходу из храма. — Извините, — едва выдыхаю я. — Ничего страшного, — вдруг произносит она, подавляя смешок. Перед внутренним взором мелькает улыбка Лады в красной помаде. И он, тот, что с ней, — смеётся, но не по-настоящему, а как-то наигранно. Кого они мне напоминают? Соль и Паук? Лада и Рома? Я и Рома? Я и Данька? Их лица так сложно рассмотреть, хоть эти двое и стоят в полушаге от меня. Глаза снова будто не видят, и в то же время — лицо-силуэт-лицо. Что происходит? — Кто… вы? Едва я выдыхаю это, как за спиной, там, в храме, — раздаётся рёв гитар. Оборачиваюсь — темнота. Снова падение.