Мой личный сорт анархизма

Мы все сломаны. И именно в местах надломов мы часто сильнее всего. Эрнест Хемингуэй

Где-то там далеко — жуткая музыка. — Шнитке, ёпта! Чем не панк?! — и чей-то голос, который тоже далеко и тонет во всём этом ужасе. — Там молотком по клавишам хуярят, — Данька; и так хочется открыть глаза, потому что кажется — он близко, но голове невыносимо больно, и желание провалиться в сон, чтобы это всё скорее кончилось, сильнее; да и по клавишам перестают бить — вроде кто-то что-то завыл. — И кто тебе сказал, что меня не существует? — по голове проводят рукой, и слышу свой голос — голос Лады. — Я ведь говорила тебе, не нужно со мной ссориться, — продолжает она. Тело очнулось и начинает ныть. Разлепляю глаза — полумрак. — Раз сходила в церковь и в святые записалась? — спрашивает она, но я не успеваю ответить: — Не выйдет. Я – твоя душа, и единственное, что я смогла для тебя сделать, – спасти, вытащить из автобуса. — Меня чуть не убили отморозки из «Скифа» — так выглядит спасение? — кажется, я это прохрипела, но мне плевать: она услышит в любом случае – мысли Лада читать может, что ей мои слова. — А что ты хотела? Ты начала истерику, тебя вырубили. Ты сама их просила об этом, когда обговаривала план своих действий в городе, — если я схожу с ума и разговариваю сейчас сама с собой, то это ещё ничего по сравнению с тем, что всплывает в памяти. «И вот еще что, — говорила я Пауку и его друзьям. — Если я начну отступать, начну истерику — просто вырубите меня, можете даже убить. Ясно? Если вы этого не сделаете, я убью вас!» Почему я это помню? Это ведь не я говорила… Не могла я так сказать и сделать всё это. Это была не я! Это не мои воспоминания! — Паук решил тебя просто убить: ты ему мешала, хоть и собрала всех панков и хорошенько промыла им мозги. Он хотел быть на твоем месте… — где-то фоном несутся слова Лады. Или мои? Ничего не понимаю. Хочется дотянуться рукой до головы, но кажется, что моего тела больше просто не существует. Совсем. Как прийти в себя? Провалиться в сон так, чтобы проснуться на другой стороне, где всего этого нет, чтобы этот кошмар — закончился. — Ты не можешь быть настолько настоящей… — произношу я это или нет — неважно. — Ада, Ада… — начинает она, наверное, качая разочарованно головой. — Остаться должна только одна из нас, — этого я и боялась, и только страх возвращает меня в полное сознание, а Лада продолжает: — Я тебя всегда выручала и выручила на этот раз. Ты всё ещё здесь. — Мне нечего сказать, я просто не знаю, что говорить. — Я всегда была с тобой: ты уехала от родителей благодаря мне, ты стала директором благодаря мне. Это я устроила своё будущее и намерена жить дальше, а какое будущее ждёт тебя? Церковь? — она усмехнулась на последнем слове. — Ты сможешь жить спокойно после всего этого? Жить и знать, что по твоей вине погибла однажды половина города, что ты убила врача и мента, парня, который любил тебя? Тебе придётся с этим жить без меня, я на помощь больше не приду. — Что ты несёшь? — вырывается нервный смешок. — На моей совести только врач; мента убила ты, а Данька… А Даньку убила я — словами; ему много и не нужно было. — Про своего недорокера ты и сама помнишь, — будто отмахивается она. — А про мента я тебе сейчас расскажу: это ты забыла… — Я его не убивала, — поднимаюсь, чтобы сесть, и голова гудит до какой-то режущей боли. — Правда? А как насчёт того, что он назначил встречу с тобой около «Скифа», где и нашёл свою смерть? Ты ведь не глупая: позвала Черепа и Паука, мол, Ярик — тренировочный материал; хотела посмотреть, на что годятся твои панки, которые должны разрушить город… Ничего не припоминаешь? Припоминаю… И готова закричать от того, как чётко это вырисовывает память, и… Как подло. Не могло этого быть. Я не такая! Я не способна на подобное! — Это же были просто слова! — кричу полумраку, окружающему нас, а в ответ — смех. Просто слова… Слова, которые мы произносили с Данькой, когда представляли подобное. Какими чудовищами мы были в тот момент! Как это могло случиться теперь?! Вскакиваю с места, едва стою на ногах — головная боль тут же даёт о себе знать ударом в затылке, но не сейчас ведь обращать внимание на подобное, когда мы одни в этой комнате. — Посмотри на себя, — а ей всё равно, она продолжает. — Еле стоишь на ногах — для тебя всё закончилось. Я победила. «Победила», — смешивается в голове с болью и не даёт вздохнуть; но если я ещё чувствую боль — значит, жива и могу что-то исправить. — Ты — не душа! — я хватаю её за руку у входа, прежде чем музыка оглушает, а свет режет по глазам. Она оборачивается, улыбаясь. Волосы Лады собраны в высокий хвост. Она выглядит как я, но на ней нет никаких признаков побоев: синяков, ссадин. Губы Лады накрашены алым цветом; этот цвет почти лакированный, он напоминает мне моё удостоверение журналиста, а еще удостоверение Ярика. Лада закрывает дверь, отступает назад вместе со мной, и мы снова в темноте; я не отпускаю её руку, а она не сопротивляется мне. — Ты сама мечтала о том, чтобы быть мной, и мечта сбылась – я существую, — моё лицо, наверное, превратили в месиво, не говоря уже обо всем остальном теле; я едва держусь; Ладе стоит только двинуть мне, легонько, много не нужно — и я отключусь или сдохну, но вместо этого… Она снова несет какой-то бред, которым убеждает меня в том, что все кончено и власть надо мной — в её руках. Но я чувствую, как опухли губы, знаю, что глаза, скорее всего, заплыли; вкус крови во рту, пропало несколько зубов. — Если я все еще жива… — я начинаю решительно, но все разбивается о ее смех. Ненавижу этот смех. — Началось! Сказок начиталась? Вечная жизнь, ад и рай? Я — твой ад и твой рай! — на последних словах, которые она произнесла громче остальных, Лада хватает меня за горло, мне нечего возразить. Мне не вцепиться в её лицо, как в лицо Соли, мне не схватить её за горло или за волосы, у меня даже ножа нет или молотка. Она толкает меня, идёт на меня… мы точно движемся к окну, но я больше не могу. Ноги становятся ватными, и я падаю, а она поднимает, и хватка её становится еще круче — мне нечем дышать. — Пусти… — отчаянно, еле слышно. Цепляюсь за её руки, но сил у меня не хватает, чтобы противостоять ее натиску. — Паук сказал, что здесь всё взорвется. — Почему-то я подумала, что Лада этого не знает и это меня спасет. Хватка ослабла, я падаю на пол. — Эта тварь? — кажется, она улыбается, но растерянно. Она действительно об этом не знала?! Не может быть! Хватаю воздух, кашляю; чувствую, что по лицу течет кровь — наверное, какая-то рана стала еще больше. — Это… были его последние слова… — мне трудно говорить из-за кашля и воздуха, которым я не могу надышаться. — Вставай! — она хватает за руку и тянет за собой. И теперь ей нисколько меня не жаль, я в её власти, я как тряпичная кукла. Мне неизвестно, что она задумала. Лада открывает дверь, свет падает на нас, ослепляет, и я окончательно закрываю глаза. До меня доносятся смех и запах натурального пойла. Открываю глаза. Видимо, моё шоу не состоялось; кругом снова — одни панки. — Пошли вон! — Лада орёт так, что прекращает играть даже музыка; на неё все недоуменно смотрят. — Но ты ведь обещала! — к нам выходит Нинка; я не в состоянии открыть рот от своего удивления и не верю своим глазам. Она в косухе, драных джинсах... Какой же пиздец! — Паук заминировал это здание, валите! — слова на них не действуют: кто-то нехотя собирается, но большинство уставились на нас и ничего не понимают. — А как же бабки? Их оставим здесь? — парень, которого интересует судьба каких-то бабок, (а мне хочется верить, что он имеет в виду деньги, а не людей) — ходячий дуршлаг, если вытащить из него весь пирсинг. — Они мои! — решимости Ладе не занимать, она вообще никого не боится. Она заходила в автобус и убивала; она расправилась с ментом, а не я; она вытолкнула Даньку в окно, а не я; а тут — сброд. Стадо. Они начинают расходиться. — А это кто? — Нинка снова возникает перед нами и указывает на меня. Лада права: для меня всё кончилось, меня теперь даже не узнают. — Не твоё дело! — Лада скрещивает руки на груди. Нинка усмехается, смотрит на меня так же, как и Лада на неё: как на какую-то мерзость; разворачивается и направляется к лестнице. Постепенно мы остаемся одни, наедине с запахом пойла и курева. — Удивлена? Ты еще Галку с Артемом не видела! Они твоих старух так разделывали! Ты и представить не можешь! — Лада отпускает мою руку, закуривает и идет вперед. — Как думаешь, чем он заминировал нашу конторку? — Лада садится на один из стульев, которые около моей приемной. — Мы накупили глицерина, он продается в аптеке, очень дешево стоит. «Молот» на бензине выходит дороже. Мы разливали бензин, глицерин, кислоту — по кастрюлям, а потом... – продолжает она, но я перебиваю: — Лада… — мне совсем не интересно, как осуществлялась подготовка к уничтожению города, я даже пропустила мимо ушей слова о Галке и Артеме. Конторой мой дворец называл только Данька. Кто ты, Лада?! — Знаю, это — не анархия, это беспредел. — Она говорит то, что он сказал бы сейчас, будь он живым… И живого Даньку бесил только один человек из моего окружения. Стоит только произнести его имя. — Где Рома, Лада? — я иду к ней, мне незачем её бояться. Она грустно улыбается в ответ и смотрит на меня: кажется, сейчас заплачет. Лада глубоко вздыхает, прежде чем ответить. — Рома здесь, пойдем. Она поднимается с места и направляется в мой кабинет. Иду за ней, хоть это и трудно. — Уже пора? – в дверях появляется Витёк, но я этому даже не удивляюсь: он жив. Конечно, жив. Как же иначе, если Лада — это… — Уйди, — она отталкивает его, и мы проходим, он провожает нас недоуменным взглядом. Отступаю. Шаг назад. Шаг. Еще шаг. На диване лежит Ромка; мне бы кинуться к нему, но в кресле, рядом с ним — дед. Мерзкий старикан, из-за которого всё это случилось. Перед ним небольшой столик, на котором наставлена еда. Он сидит и жрет. Жрет, в то время как моя жизнь разрушена! — Все же ты её оставила, — говорит он, не отрываясь от своего занятия, обращаясь к Ладе, которая проходит к нему. — Не было уговора, чтобы её убивала я. — Она оборачивается ко мне, перед тем как присесть на подлокотник рядом с дедом. — Забирай наркомана и проваливай! — Хоть их разговор и странный, но что более странно, так это то, что она так просто решила нас отпустить. — Так просто? — наверное, я нелепо выгляжу, пытаясь улыбнуться. Кто же ты, Лада? — Вали! Обещаю: пока твой наркоман жив — ты меня не увидишь! — она смотрит так, как будто я ее предала. Нет, не её… А Даньку. В тот самый день, после разговора с его отцом. Предала. Перечеркнула всё одним именем, как и сейчас. Дед делает жест, и к Ромке идет Витек, он помогает ему встать. Рома открывает глаза, смотрит на меня, смотрит на деда, на Ладу, на Витька — и явно не понимает, что происходит. — Она — Ада, иди с ней, — Лада указывает на меня, но Ромка продолжает тупо смотреть. — Да валите же уже! — её терпение закончилось, она выталкивает нас обоих из моего кабинета. — Лада! — я пытаюсь остановиться, мне больно и без ее толчков. — Проваливай отсюда! — кричит она, захлопывая дверь. Вот и всё. Так заканчивается момент, когда ты вдруг всё понимаешь: перед тобой захлопывается дверь, тебя оставляют с тем, что тебе безразлично и не нужно, с тем, что ты не выбирала и не хотела. И что с этим делать? Где ответы на вопросы? Остаются только невнятные догадки, в которые вскоре поверишь или нет; забудешь или будешь помнить всегда. Что делать с разрушенным городом? Что делать с такой жизнью? Ты же сама говорила, что для меня всё кончилось, а теперь — возвращаешь во всё это, чтобы я знала, что настоящий кошмар — вот эта жизнь?! — Нас не оставят, — напоминает о себе наркоман; выглядит он не лучше меня: видимо, тоже били. Лицо изуродовано, заплыло, он едва держится на ногах. Можно толкнуть дверь и вернуться. И что тогда? Меня снова вытолкнут. Выгонят. Или окончательно уничтожат. Лада уничтожит меня в любом случае: толкну я сейчас эту дверь или нет — ничего не изменится. — Идём, — говорю я, поворачиваясь к лестнице. — В подвале твои люди, — мы едва перебираем ногами, а нам еще нужно спуститься по ступенькам. — Панки? — спрашиваю я, хватаясь за перила. — Нет. Люди. Люди… Смешно. Не знаю почему, но — смешно. А наркоман настолько неуклюже наступает на первую ступень, что подворачивает ногу и тянет меня за собой — падаем. Смешно! Смешно! Синяком больше, синяком меньше. Смешно! К счастью, я хватаюсь за перила, и все ступеньки нам сосчитать своими и без того поломанными костями не удается. — Если мы пойдем еще и за ними — умрём, Паук надеялся, что шоу состоится, он заминировал мою контору. Мы стоим в пролете между этажами, подпирая стены, пытаясь прийти в себя. — Всё равно сдохнем. Давай, спасём их, — он держится за живот, вернее за ребра, часто и тяжело дышит. И снова смешно! — А кто спасёт тебя? А меня? Да никто! Мы нахрен никому не нужны! О нас вспомнят, когда всё это закончится, когда менты снова победят — и вот тут нас припрут к стенке! Кто тогда поможет тебе? Мне?! Крик разносится эхом. Сколько у нас времени, чтобы выбраться отсюда? Сколько у меня времени, чтобы прийти в себя? Сколько пройдёт времени, чтобы я смогла всё это забыть? Смогу ли я теперь жить со всем этим? Или Лада права: для меня всё кончилось?