Здравствуй, враг!

             Он наверняка прочитал открытку. Что сейчас будет делать? Побежит к своему «всемогущему дяде Вале-е-ере»? Или сам попытается копать? Или захочет удрать в прекрасную Исландию, как в прошлый раз? Однозначно только одно — к отцу не пойдёт.       Интересно было бы к нему заглянуть. Посмотреть, как мечется, как беспомощностью наполнились эти чудесные глаза, как нервно закусывает губу, как бессмысленно перекладывает бумажки на столе. Возможно, даже позвонит Кулику, дружку своему старому, попросит шмали курнуть для психического равновесия. О, я видел уже такую реакцию… Эри не будет лежать пластом, пассивно ожидая, что всё рассосётся само собой. Он задёргается… Будет что-то предпринимать, защищаться, выстраивать тактику. Сладкий мой, заяц. Ради этого всё и задумано. Чтобы ты думал обо мне, действовал, искал. Это наполняет меня жизнью. Ты — мой хардкор, соль в засаленном такте дней.       Когда я вижу, как ты лихорадочно вспоминаешь наш первый раз, как осторожно подбираешь слова, как сглатываешь, как опускаешь взгляд, как дрожат ресницы — смущение, страх, ожидание и возбуждение. В последнем ты не хочешь признаваться, но оно есть. В обычные будни ты серый и слабый, слабый и серый. Застёгнут на все пуговицы, все дедлайны в срок, ни единого повода усомниться в святости и непогрешимости, вежлив и тактичен. Никто не знает тебя настоящим. Только я.       И я это открыл случайно. Не думал тогда, что ты такой. Сначала просто как сломанная кукла, потом мескалиновый пациент: идеи, желания, слова, галлюцинации, прикосновения, смелость… Я даже повязку снял с глаз, которые стали чёрными от расширенных зрачков. А ведь доза была ничтожной. Да, я рисковал, не было уверенности, что приход абсолютно лишил тебя реальности. Но я не мог не смотреть тебе в глаза. Даже там, в тёмном подвале, пропахшем мочой и плесенью, после трех дней злости, отчаяния, непонимания, с сочившейся из-под наручников кровью, в грязном костюме со следами еды, что ты выплёвывал, ты светился какой-то чистотой и доверчивостью. Ими ты почти уничтожил мою месть. Почти.       Три дня я наблюдал за тобой. Слушал твои крики и стоны, жалкие попытки вести свою игру.       — Я чувствую, ты здесь! Я знаю, что ты смотришь на меня! Урод! У меня руки немеют! Ты же знаешь, кто мой отец? Он найдёт тебя, и, поверь, он не будет доверяться полиции. Если ты ждешь от него выкупа, то тоже зря. Он не из уступчивых, он не из тех… — Да, Александр Владленович Бакараев не из тех, кто любит своих детей, я это уже знаю. Он скорее предпочтет, чтобы его сын был мёртв, чем платить. Но вот репутация для него дороже, чем жизнь сына. Лишь бы об этой милой семейке не было никаких кривотолков, сплетен. Поэтому Бакараев заплатит не за жизнь сына, а за то, чтобы никто не узнал о самом факте похищения. Он и сейчас живёт, как жил, никаких изменений в расписании. На фирме сказали, что Эрик на больничном. — Эй! Ёбаный ублюдок! Я в туалет хочу! — Даже мат из его чудного рта вылетал как-то неуверенно, нелепо.       Я тихонько встал и подошёл к своей жертве.       — Эй! Ты! Слышишь меня? Я ссать хочу! Эй, ублю… — Он осёкся и вздрогнул, так как я положил руку на его плечо, губы у него побелели. Боится меня, дурашка. Я его подтолкнул, типа вставай, я помогу. Подхватил его под мышки, он с трудом поднялся и тут же зашипел — наручники, прикованные к стене, врезались в и без того раненые запястья. Поэтому встать в полный рост он не мог, вынужден был согнуться. Я начал расстегивать ему ширинку: ссать так ссать… Не думает ведь он, что я его в туалет поведу.       — Э-эй! Ты чего делаешь! Эй! Не трогай меня, сволочь! Сволочь! Сволочь!       Я стянул с него брюки и трусы. Очаровательно. Такой зад как раз и называют «попкой». Не удержался, одну руку положил на его ягодицу… бляха… сам себе удивился. Второй рукой взял банку и поднес ее к члену. Ссать же собрался…       — Блядь! Убери руку! — Пленник задёргался, получилось хуже, как будто он задницей потёрся о мою руку. — Блядь! Ты, пидор грёбаный, руку убрал! Я не могу так ссать. Всё! Я не хочу. Всё! Отвали от меня! Сволочь, сволочь…       Ну, я и отвалил. Отошёл на свое место, на топчан. Теперь издалека следил, как он, голожопый, попытался шагнуть, спущенные брюки мешали, он чуть не упал. Опять зашипел. Попытался плечом стянуть повязку с глаз. Дурачок, она закреплена скотчем.       — Эй! Штаны мне надень! Эй, слышишь?       Я упрямо не двигался, наблюдал. Эрик уткнулся лбом в стенку, не плачет ли там? Пыхтит, хочет сесть поудобнее, чтобы наручники не натирали так. Надо помочь.       Он опять вздрогнул, когда понял, что я рядом, напрягся. Я надел ему трусы и брюки, помог сесть. И даже от великого милосердия обработал запястья пантенолом и замотал их бинтом. Какие у него тонкие пальцы, как он поджимает губы, когда терпит боль.       — Почему ты не разговариваешь со мной? — вдруг тихо спросил он. — Я тебя могу узнать по голосу? Я тебя знаю? — Конечно знаешь! Зачем спрашивать, если я всё равно молчу. — Неужели ты один всё это провернул? Сколько я тут сижу? Дней пять?       Нет, дружок. Меня ты не разговоришь. Я опять прицепил цепь наручников к крюку и отправился на топчан. Уже через полчаса:       — Сука-блядь! Всё — сейчас обоссусь, что же ты за гад такой! Дай мне поссать нормально!       И всё повторилось опять. Я его поднимаю, штаны падают, моя ладонь на его белой ягодице, банка у члена, его ругань, но в этот раз все-таки «сделал дело». Когда его одевал и усаживал, заметил разводы от слёз из-под скотча. Тогда мне и захотелось снять ему маску и заглянуть в солёные голубые глаза. И ещё обнять, защитить… от кого? От себя. Уже тогда я понял, что им и заразился. И теперь хронический.       Я вышел на улицу. Там дождь, мне казалось, что спасение, что очищусь, что вернусь к простой идее: наказать Александра Владленовича, уязвить его, дать под дых, чтобы жгло его мерзейшество. Ведь похищен его единственный сын, единственная связь с миром людей, при этом его наследник. Но холодный дождь тупо бил по лбу, нисколько не освобождая, не охлаждая, не отпуская, не спасая.       Я тогда вколол Эрику снотворное. Он не спал три дня, не каждый может заснуть прикованным к стене, имея под боком только маленькую подушку, да ещё с завязанными глазами, ощущая каждую минуту опасность.       — Что это? Это яд? Что это? Отец отказался платить? Что это? — Он тяжело дышал, боялся, что я вкачиваю в него смерть. — Скажи… А-а-а! Помогите! Кто-нибудь! Не убивай, я же ничего, ничего не сделал тебе! И я не виноват, что ничего не значу для отца! А-а-а… Помогите… Будь всё проклято. Мамочка, может, и лучше… «в понедельник мяч гонял…» — последнее шепотом. Какой-то мяч? Детская считалка. Он ещё бубнил что-то про хоккей и кошку. Я не понял. Но мальчик скоро заснул. Расслабился. Дыхание поверхностное. Глубокое барбитуратовое забытье.       Я снял повязку. Протёр его лицо.       Ведь восемнадцать лет — это совсем не дитё. Это уже личность, не перевоспитать, не исправить. Но от этой детскости больно, приоткрытые губы, гладкая кожа, растрёпанные брови и залом на лбу — даже во сне тревога и страдание.       Тогда я впервые тебя поцеловал. Вернее, целовал. Безнаказанно. В тёплые чуткие веки, в холодную мягкую мочку уха, в слабую голубую полоску вены на шее, в выпирающие беспомощные ключицы, забинтованные запястья, в нежные локтевые сгибы, в губы…       Я наивно думал тогда, что это лишь проба, ничтожный опыт. Никто не узнает, даже ты. Побаловался и забыл. Так думают все наркоманы и алкоголики. Только вот их зависимость лечат, а мою нет. Лекарств нет, я точно знаю. Всё перепробовал за эти годы. И первая попытка трахнуть тебя — из этих самых проб, чтобы до тошноты, чтобы, отведав человечинки, проблеваться, чтобы опостылели твои вопли и мольбы, чтобы начать презирать, а не желать. Экспериментальная вакцинация ради эри-иммунитета.       Я осознавал, что сопротивляющегося тебя я не смогу взять. Поэтому пошёл к Кулику.       — Серьёзный заказ, это не мой профиль. — Дебилоидная улыбочка сползла с лица этого мелкого дилера. — Знаешь, сколько за это дают? Всего за ноль пять? Поэтому — исчезни.       — Тогда скажи адрес. За адрес ведь ничего не дают.       — Улица Школьная, пять. Там найдешь. Но не рекомендую. Я предупредил! — И Кулик старчески указал в небо.       В общем, я купил.       Второй раз Эри уже не сопротивлялся, он ожидал многочасового сна. Я решил всадить две трети дозы, был не уверен в силе сопротивления его организма. Через сорок минут он разговорился:       — Здесь он не найдёт. Никогда. И мы будем в тишине… В ти-ши… «В понедельник мяч гонял, а во вторник — ри-со-вал. В среду в парк ходил гулять…» Ты очень красивая. Здесь густая трава, очень густая, и такой необычный цветок… Сквозь пальцы, как пух… ф-ф-ф… надо просто подуть… — Бессвязная текстовка, набирающая обороты и уверенность.        Ещё минут тридцать, и я снял повязку. Ты смотрел на меня слепыми чёрными, чужими глазами и улыбался. Ты не боялся и не смущался камеры. Надо сделать так, чтобы твои забинтованные запястья не оказались в кадре.       — Я помню эти слова: «Спой о том, как вдаль плывут корабли, не сдаваясь бурям. Спой о том, что ради нашей любви весь этот мир придуман…» Всё пройдёт… — Ты вытащил язык и задышал как собачонка. — Та-а-ак прикольно! Я буду для тебя щеночком…       Я решил, что хватит слушать этот мескалиновый бред. Иначе отступлю. Нужно заняться этими губами, этими ключицами, этими бьющимися жилками… чёрт, что за застежка! Всё, снято достаточно! Откладываю телефон. Дёргаю его на себя, под себя, для себя.       Рукам как будто бы мало его. Не насытиться, не надышаться, не осмелиться. Мало этой кожи и этих волос, этого бормотания в шею, этих судорожно сжимающих плечи пальцев, этих демонических расфокусированных зрачков, их не поймать. Мало! Жаль, что он не понимает, что он в другом мире, в параллельном космосе, жаль, что он не мой полностью. Поэтому и мало. Бью его по щеке, будь со мной! Он улыбается и ещё шире открывает глаза.       — А в субботу бегал с кошкой, в воскресенье отдыхал — очень сильно я устал… Кто ты? — Он проводит по моим губам, а смотрит куда-то за спину.       — Закрой глаза! — командую я и понимаю, что хриплю.       — И что будет? — Он глупо улыбается и закрывает глаза. — Будет полёт! Вниз!       Блин, рвётся презерватив. Похрен! Надо чем-то его дырку смазать, я видел… Ввожу средний палец в его зад. Он открывает глаза.       — Я не хочу, — почти трезво, почти твёрдо заявляет он. Как будто он не хочет манную кашу.       — Закрой глаза! — Повязку сейчас уже не найти…       Он слушается. Он ещё в моей власти.       Второй палец. Блаженное выражение лица смывается. Тревога. Боль. Целую его в губы со всей невозможной нежностью. Не спасает. Сильнее развожу его ноги. Вхожу. Бля-а-адь… Упираюсь лбом в его тело. Привыкаю.       Ты тяжело дышишь. Внутри ленивый тамтам колотит какую-то психоделику. Двигаюсь. Ты распахиваешь глаза, и вроде они опять голубые, в них ужас, в них холод и плесень…       — А-а-а… — Перекрываю твой крик ладонью. Тороплюсь. Двигаюсь, сначала рвано, судорожно, потом привычно, легче, легче, мокро… тепло… С-с-сука!       — Глаза закрой! С-с-сука! — слышу, как уже я ору. И понимаю, что он не закроет. Под рукой оказалась его рубашка. Когда-то белая. Заматываю его голову. Мгновенно два мокрых пятна. Терпи… Ещё, ещё. Он цепляется одной рукой за меня, уже не кричит — хрипит, сорвал голос. Толкаюсь и падаю на него. Гул в голове. Много языков и красок. Нега и дикая усталость.       Целую его сквозь ткань рубашки. На ней проявляется красное. Даже если он мёртв, мне нужно время… минута… ещё…        С трудом собираю осколки сознания и реальности. Механически разматываю рубашку с головы, как грязный памперс с младенца. Протираю ей же безжизненное лицо. Затягиваю повязку на глаза, припечатываю скотчем по вискам и по носу. Осторожно укладываю спиной на подушку, еще одну с топчана под голову. Натягиваю на него трусы и брюки, пристёгиваю наручники к стене, укрываю тело его же пиджаком. Надо поспать. Это то, что спасёт, — и меня, и его…       Но уснуть не мог. Эри что-то бормотал, гремел наручниками, мотал головой и даже улыбался. Я соскакивал, прислушивался, зачем-то щупал пульс. Наркотик действовал. И хорошо. Ему не так ужасно, нечего будет вспоминать, и мне… не так совестно? Лежал тогда и грыз себя. Ведь не то чтобы спонтанно снесло крышу и я засадил в общем-то ни в чем не виновному парню. Купил меск, выбрал время, приготовил резинку. Прямой умысел. А если с дозой не попал, вдруг не выкарабкается из этого состояния? Или какие-нибудь другие последствия…       А оказалось, что передоз случился со мной, я не выкарабкался.       А ты теперь под моей кожей, в моих снах, в моих планах.       И вот уже сколько лет прошло? Девять?       Девять лет болезни.       То рецидивы, то ремиссии.       То огонь, сжирающий нутро, то прохлада равнодушия.       Иногда мне хочется, чтобы никогда не было тебя. Хочется свободы. Но потом я вижу, как ты пытаешься кому-то принадлежать. И вновь жжёт невыносимость того, что ты будешь чей-то, что будешь, возможно, счастлив, но не со мной. Что не будешь искать меня, разгадывать, придумывать. Словно, исчезнув из твоей жизни, я исчезну вовсе.       Александр Владленович тогда выплатил сколько-то тысяч. А моя месть переродилась в другое чувство. Мои мысли теперь были заняты другим объектом. И эта новая одержимость так же опасна. Я ж не идиот, я понимаю, что я враг. И тирану Бакараеву, и Эри, и самому себе.